То была мера революционная в полнейшем и самом конструктивном смысле, и она задала направление развитию России на следующие 130 лет. В целом эта Грамота принесла стране гораздо большее обновление, чем поверхностные усилия по части вестернизации, предпринятые Петром Великим, который копировал западные приемы и манеры, но не принимал во внимание дух западной цивилизации. Да, екатерининская Жалованная грамота дворянству наделяла правами и свободами лишь незначительное меньшинство населения; но как показывает история Запада, всеобщие права и свободы обычно берут свое начало в привилегиях меньшинства. Доказано, что это самый надежный путь к распространению свободы и прав, потому что он приводит к росту социальных групп, заинтересованных в защите связанных с ними преимуществ. Так, древние Афины, родина идей и институтов современной демократии, наделяли свободами состоявшее из землевладельцев меньшинство и отказывали в них рабам и чужестранцам по рождению, хотя лица свободных профессий в этом городе-государстве чаще всего не были местными уроженцами. Великая хартия вольностей, краеугольный камень здания английских свобод, была феодальной грамотой, изданной во благо баронов, а не нации в целом. В ней подчеркивались исключительные предпочтения: «Свободы всегда предоставлялись определенным лицам или определенным местностям; в них не было никакой всеобщности, никакого общенационального измерения. Это были конкретные привилегии для некоторых, но не для большинства… Именно потому, что это были привилегии для немногих, а не права для всех, составители Великой хартии придавали вольностям такое большое значение».
То же относится и к жителям западноевропейских городов, вырвавшим для себя у королей и землевладельцев привилегии и права, которые во многом заложили основу современных свобод, но первоначально также были исключительными привилегиями. Свобода слова берет свое начало в исключительном праве, которое английская корона примерно в XV веке даровала членам палаты общин. Привилегии немногих избранников судьбы в дальнейшем служат примером для остального населения. Поэтому, раз уж знакомство России с принципом абсолютной частной собственности состоялось, превращение его во всеобщее право было только делом времени.
После всего сказанного следует, однако, заметить, что введение в России земельной собственности имело для страны смешанные последствия, потому что приобреталась эта собственность за счет крепостных. Хотя в грамоте 1785 года речь шла только о земле, а о крепостных не было и упоминания, последствием стало то, что крестьяне, поскольку они были прикреплены к земле, превратились в частную собственность своих помещиков. Владельческие крестьяне составляли к тому времени приблизительно треть населения страны. Поскольку царское правительство ни пределов власти помещиков над их крестьянами не устанавливало, ни роли защитника интересов крепостных на себя не брало, оно по существу передало треть населения в распоряжение частных лиц. Неудивительно, что, беседуя с французским философом Дени Дидро, Екатерина называла крепостных «подданными» их хозяев.
Стало быть, частная собственность в России послужила выражением не только свободы и прав для некоторых, но и усилившейся зависимости для многих. Для крепостных частная собственность становилась чем угодно, только не силой освобождения, и этот исторический факт негативно повлиял на отношение к собственности в России. Говоря словами Ричарда Уортмэна, «с самого своего появления право собственности (в России) стало отождествляться с укреплением дворянской власти над крестьянами и мерзостями крепостного строя… Права собственности, дарованные царским режимом, принимались за одно целое с его деспотической властью».
Более того, как увидим, наделение дворянства правами собственности оказалось серьезнейшим препятствием для отмены крепостного права. Ибо и в жизни, и по закону на крепостных после 1785 года смотрели как на собственность помещиков: Михаил Сперанский, главный министр Александра I, держался этого взгляда и выражал его в составленном им в 1809 году проекте государственного преобразования; так понимал дело и Сергей Ланской, министр внутренних дел в начале царствования Александра II, когда всерьез развернулись разговоры об освобождении крепостных.
В XVIII веке помещики приобрели по существу неограниченную власть над своими крепостными. Перед ними помещики имели одну-единственную обязанность – кормить в случае неурожая. За пределы их власти выходили лишь три действия: нельзя было отнять у крепостного жизнь, нельзя было бить его кнутом (этот вид кары часто был равнозначен смертной казни), нельзя было подвергать его пыткам. Полномочия же помещиков включали в себя:
1. Право пользоваться трудом крепостного по своему усмотрению. Было несколько попыток склонить помещиков к определению трудовых обязанностей их крепостных, но эти начинания никакими установлениями оформлены так и не были.
2. Право продавать крепостных. На сей счет существовала некоторая двусмысленность. Петр Великий, хотя и осуждал продажу крепостных в отрыве от земли («как скотину»), все же никаких законодательных запретов на подобные действия не установил и по существу сам их поощрял, разрешая дворянам продавать крестьян другим дворянам для поставок их в рекруты. Итак, вплоть до 1843 года, когда это было запрещено, крепостных обычно продавали и покупали вместе с семьями, но иногда и поодиночке. У помещиков было также право (с разрешения властей или суда) переводить крестьян из одного имения в другое, сколь угодно удаленное, и богатые землевладельцы перемещали своих крепостных тысячами.
3. Право принуждать крепостных к вступлению в брак против их воли.
4. Право наказывать крепостных любым способом, исключая лишение жизни. Поскольку, однако, не существовало никакой реальной возможности проследить, что происходит в поместьях, широко разбросанных на просторах империи, это ограничение означало не более чем пожелание.
5. Право ссылать крепостных в Сибирь на поселение (с 1760 года) и на каторгу (с 1765 по 1807 год). Помещики могли также отправить крепостных на пожизненную военную службу.
6. Законное право на все имущество крепостных. Крепостной мог приобретать собственность, но только с разрешения хозяина-землевладельца и только на его имя.
Если крепостные в России даже в наихудшие для них времена, то есть в царствование Екатерины Великой, не опустились все же до положения черных рабов в Америке, то причину этого следует искать в отсталости российской экономики и в сдерживающем влиянии обычая.
В отличие от работавших на рынок рабовладельческих плантаций в Вест-Индии и на юге Соединенных Штатов, российские поместья были преимущественно самодостаточными домашними хозяйствами, которые сами потребляли бóльшую часть того, что производили. Управлялись они, поэтому, не столь взыскательно. Русский помещик не думал о том, чтобы, налаживая производство и приставляя к крестьянам надсмотрщиков, выжать из своих работников все, на что они только могут быть способны. Если крестьяне были повинны ему барщиной, это ставило его требованиям естественный предел, потому что крепостного, лишенного возможности работать и на своем поле, пришлось бы кормить. Не было особой заинтересованности и в получении избытков продукции, поскольку сбывать было негде. Как правило, русские крепостники больше заботились о надежности своих доходов, чем об их приращении, и поэтому не мешали крестьянам заниматься своими делами. На личное имущество крестьян и плоды их труда смотрели, за малыми исключениями, как на их собственность.
Более того, известны случаи, когда помещики помогали своим крепостным обходить закон, разрешая им покупать земли на свое собственное имя, даже земли, населенные другими крепостными; крепостные одного из богатейших российских землевладельцев графа Шереметева сами владели более чем шестью сотнями крепостных. Наконец, крепостных «облагали налогами и призывали на военную службу, то есть обременяли их обязанностями не самыми, конечно, радостными, но и на повинности рабов не похожими».
Другим ограничителем помещичьей власти над крепостными была деревенская община. Землевладелец был заинтересован в том, чтобы поддерживать власть общины, поскольку за счет коллективной ответственности она обеспечивала сбор подушной подати, за которую с него спрашивало государство, и ренты. Община, в свою очередь, могла при необходимости защитить крестьянское хозяйство от покушений со стороны помещика. Устанавливалось поэтому некое равновесие между теоретически беспредельной властью землевладельца и существовавшими de facto ограничениями, которые налагали экономическая действительность, обычай и община; такого рода сдерживающие обстоятельства начисто отсутствовали на плантациях, применявших рабский труд.
У частной собственности, которую воспринимали как корыстную льготу для немногих, а не как коренное право человека, и которая, более того, приобреталась за счет миллионов бесправных людей – у такой частной собственности даже среди консерваторов и либералов в царской России сторонников оказалось мало. Широко было распространено мнение, что она противостоит и свободе, и социальной справедливости. На протяжении последних ста лет существования царизма российские либералы и либерал-консерваторы напирали на то, что право является основой свободы, но не сумели разглядеть связи между правом и частной собственностью. Среди теоретиков и публицистов заключительного периода имперской эры трудно найти кого-либо, готового отстаивать частную собственность как естественное право и основу политической свободы. Не нашлось пока в России и ни одного историка, который счел бы нужным исследовать историю частной собственности в своей стране.
Русские крестьяне никогда не признавали землю принадлежащей кому бы то ни было, кроме как государству, то есть царю, и поэтому никогда не мирились с установлениями Жалованной грамоты 1785 года, которые отдавали землю дворянам, освобождая их при этом от обязательной государственной службы. С точки зрения крестьян, грамота лишала крепостное право всяких оснований, поскольку их предков для того и обращали в крепостную неволю, чтобы дать знатным людям возможность выполнять свой долг перед царем. Д