Добродеев предложил сразу два варианта спасения. Первый – положить Римму на недельку-другую в психушку к его приятелю, который там завотделом. Людмила даже обиделась: «Она же нормальная! А там электрошоком лечить будут, и тогда точно крыша поедет!» – «А телефон? – возражал Добродеев. – С кем она разговаривает по телефону?»
Людмила не ответила и только пожала плечами. Не объяснять же ему, что… никому ничего не известно до конца, никто не знает, что там на самом деле… и, вполне возможно, что там что-то есть, а если там что-то есть, то, значит, и позвонить оттуда… можно. Главное – верить.
Вторым вариантом была идея познакомить Римму с отличным парнем, журналистом, на которого женщины летят, как мухи на мед.
– Какой журналист? – удивлялась Людмила. – Не нужен ей никакой журналист. Ей нужен только один человек, но никто не в состоянии вернуть ей его… «Как страшно, как безнадежно, – думала Людмила, – рвутся связи между людьми. Как больно, по-живому. И ничего, ничего уже нельзя сделать…»
– Алеша, ты знаешь, я не понимаю, – сказала как-то Людмила, – я не понимаю…
– Чего? – удивился перебитый на полуслове Добродеев, разглагольствовавший о новом мировом порядке.
– Вот смотри: человечество существует уже миллионы лет…
– Ну, положим, не миллионы, – начал было Добродеев, но Людмила снова перебила его.
– Неважно! Достаточно долго. И все умирают. Так ведь? – Она смотрела на Добродеева грустными круглыми глазами.
– Так, – согласился Добродеев снисходительно. – И что?
– Значит, к смерти за миллионы лет можно было привыкнуть.
Добродеев, недоумевая, смотрел на подругу.
– Но мы ведь не привыкли! Почему? Смерть должна восприниматься абсолютно естественно. Почему же мы так страдаем, когда умирает близкий человек?
– Потому что мы его больше не увидим, – сказал Добродеев.
– Не только!
– А почему же еще?
– Да потому, что никто из нас не верит, что умрет! В каждом из нас живет надежда на то, что с нами этого не случится.
– Ты думаешь? – с сомнением спросил Добродеев.
– Да! Да! Мы бессмертны духом, в нас живет… уверенность, что мы… что мы… как бы тебе это объяснить…
– Ты хочешь сказать – идея бессмертия!
– Да! Идея бессмертия! Потому что смерть уродлива и противоестественна. И каждый раз, когда умирает наш близкий, мы прощаемся не только с ним, но и с нашей надеждой на бессмертие!
Добродеев с удивлением смотрит на Людмилу. Она никогда еще не говорила так много. В глазах ее стоят слезы. Добродеев, растроганный, гладит ее по головке и целует в лоб. Убирает кудряшки и бормочет:
– Ах ты, мой маленький философ!
Глава 32Король умер. Да здравствует король!
Прохоров слабел с каждым днем. Он с трудом поднимался по утрам, долго одевался. Медяк окончательно превратился в его камердинера и няньку. Прохоров ловил на себе его озабоченные взгляды. Медяк не пытался делать вид, что ничего не происходит, не пытался подбадривать, нет, он молчал, как всегда. И Прохоров был благодарен ему за это. Их связывали годы… дружбы? Близости? Даже трудно сразу найти слово, которое передавало бы смысл их отношений. Прохоров в свое время спас ему жизнь. Медяк в ответ служил… да, наверное, все-таки служил! Служил ему верой и правдой. Не имея семьи или друзей, он был привязан к Прохорову всей душой. Делил с ним власть, можно сказать, ибо ни одно решение Прохоров не принимал, не посоветовавшись со своей правой рукой Медяком.
В то утро он остался в постели дольше обычного. Бенджи похрапывал рядом, грея ему бок. Зоя сделала укол морфия. Боль отступила, забилась вглубь и тихо притаилась там. Он читал книгу историка-математика Сорокина, когда Медяк поскребся в дверь и сообщил, что пришел Коломиец. Прохоров отложил книгу. Медяк помог ему сесть, подложил под спину подушки. Заботливым жестом поправил ворот пижамы. Отошел на задний план и пропал.
Прохоров был рад гостю. Коломиец нравился ему. Напоминал о тех временах, когда он был молод. Времена, когда человек был молод, всегда хорошие.
– Рад, рад, инженер Коломиец, – говорил он, протягивая руку гостю. – Присаживайтесь. А я вот расхворался не ко времени…
Коломиец подержал в ладони сухую горячую руку Прохорова и сел, испытывая неловкость от своей неуклюжести и неумения сказать что-нибудь жизнеутверждающее. Глядя на Прохорова, бледное, восковой прозрачности лицо его, он вспоминал покойную жену, свой тоскливый страх и ночные бдения у ее постели… Вспомнил, как она умирала, долгую многочасовую ее агонию…
– Садитесь, рассказывайте, как там… в миру, – говорил Прохоров.
– В миру нормально, – отвечал Коломиец. – Жарко, все цветет, почти лето.
Он одернул себя, подумав, что Прохоров умирает, а умирать, когда все цветет и весна, наверное, труднее, чем осенью или зимой. Он мучительно искал слова, но ничего не приходило ему в голову. По легкой усмешке Прохорова Коломиец понял, что тот догадался о его мыслях, и стал медленно багроветь. Прохоров, понимая его состояние, пришел на помощь.
– А я вот чтением увлекся, – сказал он, вытаскивая из-под Бенджи книгу. – Никогда раньше времени не хватало, а сейчас вроде как есть… Занимательный парень этот Сорокин. Хотя не историк, а математик. А история – его хобби. Идеи у него довольно странные с точки зрения ортодоксальной исторической науки. Вот, например, он считает, что никакого татаро-монгольского нашествия не было, а князья нанимали кочевников воевать соседей. Кочевники не сами пришли, а были в алчности призваны князьями. Интересно, правда?
– Я, кажется, где-то читал об этом, – пробормотал Коломиец.
– За приумножение богатств продали родину. Не ведая, что творят.
Помолчали.
– Ну, ладно, это все философия. Нам с вами нужно обсудить насущные проблемы. Я болен, Василий Николаевич, и кто знает, что будет завтра, – он поднял руку, предупреждая готовые вырваться у Коломийца слова протеста. – Может случиться что угодно. Гражданская война, например. – Он невесело засмеялся. – За престол, за передел. Черный передел! Правда, основной претендент, Сеня Мамай… знакомое имя? – Он посмотрел на Коломийца. Тот кивнул. – Несчастье с ним случилось. Погиб в автомобильной катастрофе.
– Когда? – спросил Коломиец.
– Позавчера, – подал из своего угла голос Медяк.
– Ну, да, позавчера. Здоровый, крепкий мужик… дружок Иванов, – сказал Прохоров, и в голосе его, как показалось Коломийцу, прозвучали нотки удовлетворения. – Остальные – мелочь, шестерки. Урвут кусок из Мамаева наследства и успокоятся. Сына я отправил в Англию. Мал еще, глуп и слаб. Только под ногами путается.
«Зачем он это все мне говорит? – думал Коломиец. – Это не мои проблемы».
Он чувствовал себя неуютно и терялся в догадках, что нужно от него Прохорову. Никогда раньше он не приходил сюда один, без Ивана. В последнее время, как ему казалось, отношения между Иваном и Прохоровым осложнились. Иван как-то отозвался о Прохорове пренебрежительно, сказал, что тот стар и не понимает особенностей текущего момента. Живет старыми совковыми понятиями. «А наше время – это время молодых!» – сказал он, причисляя себя, разумеется, к этим самым молодым.
Ну, да это их проблемы. У него, Коломийца, и своих предостаточно. Неизвестно, сколько ему еще гулять на свободе.
Убийца! Коломиец никогда не был открытым человеком, и собственные проблемы переживал в себе, не умея рассказать о них даже Лизе. Как-то раз попробовал было, да она отмахнулась, сказав: «Глупости! Не бери в голову».
По ночам Коломиец долго не мог уснуть, раздумывая о жизни. Подводил итоги. Он даже не спрашивал себя, что же делать дальше? Он знал, что уйдет от Ивана, к которому, чем дальше, тем больше испытывал чувство гадливости за вранье, жадность, беспринципность. Хотя, о каких принципах речь? У кого они теперь есть, эти принципы? А у него самого они есть? Он Ивану не судья. Он никому не судья.
Раньше, до… убийства, он почти решился уйти на незначительную должность в антимонопольный комитет, куда звал его бывший сокурсник, а сейчас… А сейчас он себе не принадлежит, и в перспективе у него – казенный дом.
Он был так уверен, что его вот-вот арестуют, что каждый вечер вяло удивлялся: вот, еще один день прошел, а он на свободе. Тюрьма не пугала его. Иногда мелькала мысль, что поскорей бы… и что это, может, к лучшему. За него будут думать. По утрам будут построения, переклички, или как там у них заведено. Он будет работать в ремонтных мастерских, делать дело, которое знает. Смысла в его жизни немного. Плывет себе по течению, всякий может подобрать. Иван вот подобрал…
Тоска… Он пытался представить семью убитого человека, его жену, ребенка, возможно, но выходило плохо. Он думал, что напрасно взял с собой пистолет. Пацанизм какой-то! Ведь он не собирался никого убивать. Оружие придавало ему уверенности. Блестящая игрушка так ловко укладывалась в ладонь, нагревалась от его тепла, казалась живой и была словно частью его самого. Иногда он думал, что любое оружие совершенно с инженерной точки зрения, если, конечно, не думать о его назначении. И атомная бомба тоже совершенна и красива с точки зрения науки. Ученый, механик, ремесленник с любовью создают свое детище, которое потом используют для убийства.
Мысли текли неторопливо, перескакивая с одного на другое. Иван не был до конца откровенен с ним и втайне крутил свои подлые и нечистые дела.
«Ну и правильно, – думал Коломиец, нисколько не обижаясь на родственника, – меньше знаешь, спокойнее спишь».
Он убил человека. Убил, защищаясь. Значит, он имел моральное право на убийство. О господи, договорился! Моральное право на убийство! Но ведь, если бы он не убил, то убили бы его. Не обязательно. Не посмели бы. Все-таки он друг хозяина, доверенное лицо…
Он уставал от этих мыслей, доходил до полного отупения и постоянно ожидал, что за ним вот-вот придут. Даже уверил себя, что испытает облегчение и сам с готовностью протянет руки, чтобы на них надели наручники. Он видел такую сцену в кино. Герой протягивает руки, и полицейский надевает на них наручники. Правда, в кино герой был обвинен напрасно, на самом деле он не был виноват.