Аркадий АркановДва рассказа
1. С восьми до восьми
В общем, когда я взглянул на часы, уже было двадцать минут восьмого. А на дежурство мне надо было к семи... Так что все равно я опоздал.
А какая разница: опоздать в предпоследний день практики на двадцать минут или на час? Все равно зачтут... А тут еще наши завели проигрыватель, который мы взяли на практику из Москвы... И, как назло, была суббота... И тащиться через всю рощу в больницу в субботу, в предпоследний день практики, не очень-то хотелось... И пластинку поставили мою любимую, правда, треснувшую, потому что кто-то из нас однажды сел на нее... А главное, Валечка— сестра из терапевтического отделения — пришла в тот день к нам в гости и довольно мило на меня поглядывала...
Ну, а я на нее...
Мы с ней и раньше переглядывались, а сегодня все было как-то по-особенному... То ли потому, что послезавтра мы уезжали, то ли еще почему-нибудь...
Короче, какая-то невидимая ниточка протянулась от меня к ней, и казалось, что между нами должно именно сегодня что-то произойти...
Наши сдвинули кровати к окну, и начались танцы.
Выпить захотелось невероятно, но я знал, что рано или поздно пойду на дежурство, и не взял в рот ни капли.
Это было совсем плохо, потому что, даже когда я выпивал, у меня храбрости в общении с девчонками не прибавлялось, а уж в трезвом виде всей моей смелости хватало максимум на беседу о Римском-Корсакове или о Вагнере. Я тогда жутко застенчивый был. И в самом физиологическом смысле, несмотря на двадцать два года, оставался еще мальчиком. Скрывал, конечно. Врал. Вот тебе и медики-циники, медициники!
Я с Валечкой протанцевал подряд три танца. Два танца молчал. Она тоже молчала... Но раза два переглянулись все-таки... А во время третьего танца плюнул на все, собрался с духом и спросил, любит ли она Вагнера. Ну что я еще мог спросить!.. Валечка кивнула, и я подумал, что теперь все в порядке.
А тут она еще попросила, чтоб я вообще не ходил ни на какое дежурство.
Я бы и рад, конечно, не ходить, но, с одной стороны, боялся, что не поставят зачет, а с другой стороны, все-таки последнее дежурство. Может, хоть какой-нибудь аппендицитик привезут...
Надо же! Четыре недели был на хирургическом цикле, и за все это время мне самостоятельно разрешили только один раз извлечь какую-то дурацкую иголку. Остальное время вязал узлы, снимал швы, удалял тампоны! Это я-то, член хирургического кружка, человек, который решил всю жизнь посвятить хирургии! И когда мне наконец сказали, что следующую операцию сделаю я сам, то, по невероятному невезению, как мое дежурство — так ни одного случая!
Поэтому я сказал Валечке, что не пойти на дежурство я не могу, но если ничего не случится, то к двенадцати я вернусь, и мы с ней немного погуляем в роще, если, конечно, она меня подождет... Она сказала, что до двенадцати подождет, но не позже...
По дороге в больницу я почти бежал. Бежал по той самой роще, которая для местных жителей была чем-то вроде парка культуры и отдыха. По субботам и воскресеньям вся молодежь надевала свои лучшие наряды и гуляла в роще... Здесь и выпивали, «на лоне», и ухаживали, и любили, и, случалось, дрались...
Так вот, бежал я по этой роще, порой даже вприпрыжку. Бежал и ивовым прутиком сшибал по дороге листья и желуди. Особенно мне нравилось попадать по листу самым кончиком прута так, чтобы рассечь этот лист по всей длине.
Прыгал я так по роще, посвистывал своим прутиком и думал, как останусь с Валечкой один на один... И будем мы идти с ней по этой тропинке, А потом окажемся совсем в лесу. Но как мы окажемся совсем в лесу, я даже не представлял...
Мы сядем с ней на траву... Ей станет прохладно, и я накину на ее плечи свою куртку. Мы будем говорить о чем-нибудь. Потом я ее поцелую... Но как я перейду от разговоров к поцелую, я понятия не имел. Потом, может быть, поздно ночью я возвращусь к нашим и тихо пройду к своей раскладушке. И на вопрос проснувшегося Сани «Ну, как?» я отвечу лениво, по-мужски: «Все в порядке». И так же лениво, по-мужски, начну раздеваться...
В этот момент моя левая нога резко ушла вперед, как на лыже... И я неловко забалансировал на одной правой, чтобы не упасть... Оглянувшись, я увидел, что попал ногой в коровью лепешку. Это, конечно, тут же вернуло меня с небес на землю, и я стал возить левой ногой по траве, стараясь очистить ее как можно лучше.
— Угодили, доктор? — услышал я за спиной чей-то знакомый соболезнующий голос.
Я оглянулся и увидел Гузову, мою бывшую больную, которая выписалась две недели назад. Гузовой было 54 года. Это была очень смешная женщина. Глядя на нее, я всегда вспоминал известный врачебный анекдот, когда врач спрашивает мужика: «Как на двор ходите?» А мужик отвечает: «В сапогах»...
Мне стало очень неудобно, что Гузова застала своего доктора в таком нелепом положении, и я просто не знал, что сказать...
— Это никоновская корова напакостила, — понимающе произнесла Гузова. — Уж я-то точно узнала... Только Никонова свою корову в роще гуляет... Вот я этой Никоновой выговорю...
Мне было как-то все равно, чья это корова, и положение мое было просто идиотским. Поэтому, наверное, я совершенно по-деловому спросил:
— Ну, как самочувствие, Гузова?
Она как будто ждала этого вопроса.
— Да что уж там, доктор... — заговорила она, точно я был на обходе. — Вот тут справа все время колония очущаю... Вот колет и колет, а потом как вдарит, так что сердце останавливается... А вчера утром проснулась и очущаю, что меня душит... Ну. душит и душит... Просто сил нет... Когда у вас лежала-то, лучше очущала...
Разговор становился бесконечным, и я сказал, что тороплюсь в больницу...
— А-а... Ну, тогда конечно, — вздохнула Гузова. — И на том спасибо... Душевный вы человек, Сергей Михайлович... Больные вас ох как любят... Спасибо, Сергей Михайлович...
После встречи с Гузовой я почувствовал себя совсем уверенно.
«Сергей Михайлович, — подумал я, — доктор Сергей Михайлович... А может, я действительно сегодня стану Сергеем Михайловичем...» И я пошел быстрым, но солидным врачебным шагом, в кедах, в сатиновых черных шароварах и белой майке... Ну, потому что жарко было, а халат все равно давали больничный...
Во дворе перед корпусом, как обычно, гуляли перед сном больные. Больше терапевтические. Ну и те из хирургии, которые могли двигаться...
Они выглядели очень смешными. Все в застиранных серых фланелевых халатах. Все в стоптанных больничных шлепанцах. Женщины в простых коричневых полуспущенных чулках. А у мужчин из-под халатов виднелись белые кальсоны, заправленные в простые коричневые носки.
Мне не удалось проскочить через двор незаметно, и несколько мужчин обступили меня. Они все хорошо ко мне относились, но как-то несерьезно... Понимали, наверное, что я еще мальчик. Называли Сережей и ценили меня, казалось, только за умение рассказывать анекдоты...
Вот и на этот раз они потребовали от меня новый анекдот. Пришлось рассказать. И пока они покатывались, я сбежал.
Еще в приемном отделении мне сказали, что привезли прободную язву.
Я мгновенно нацепил на лицо маску, вбежал в операционную и увидел, что опоздал... Больной уже был под наркозом, а Иван Андреевич делал разрез. Ему ассистировали операционная сестра и студентка из нашей группы с нелепой фамилией Лошадь. Она тоже сегодня дежурила и торчала в больнице чуть ли не с утра. Не любил я эту Лошадь! Какая-то она была до противного исполнительная и правильная. Вот ведь ни к чему ей эта операция. Ведь хочет быть гинекологом. Но чтоб когда-нибудь уступила свою очередь поассистировать — нет!
Видимо, закон бутерброда, по которому хлеб всегда падает маслом вниз, действовал против меня. Опять почти два часа только смотреть. Да еще злиться, что не ты ассистируешь, а Лошадь!
А ведь не танцевал бы я с Валечкой, не влез бы в коровью лепешку, не трепался бы с больными, я бы тоже ассистировал...
— Явились, профессор? — спросил, не глядя на меня, Иван Андреевич. — Пеняй на себя... Пришел бы вовремя — участвовал бы в операции... А теперь смотри...
— Да видел я прободную не один раз, — огрызнулся я.
— А коли видел, так нечего без толку в операционной толкаться! Пройдись по палатам, больными поинтересуйся, Астахова проведай... В Москве-то ведь такое не увидишь, — так же, не глядя на меня, произнес Иван Андреевич и наложил кохер на маленький сосудик, из которого фонтанчиком брызнула кровь...
Как я ненавидел в эту минуту Лошадь за ее ехидный, злорадный взгляд в мою сторону!..
Я направился в хирургические палаты и стал думать об Иване Андреевиче.
Вот если бы встретил его раньше, в Москве, подумал бы, что это какой-нибудь мужичок-плотничек с хитриночкой, но никак не врач. Говорит быстро, высоко. И все время белую свою шапочку с затылка на брови надвигает.
Мы все с недоверием к нему отнеслись, когда в первый раз увидели; но после того, как он на моих глазах за девять минут расправился с аппендицитом от разреза до последнего шва, я буквально в рот ему стал смотреть. А уж когда узнал, что при всем при этом у него еще и зрение только на шестьдесят пять процентов, я вообще решил, что это просто некоронованный Пирогов.
Больные на него молились. А с нашей эгоистической точки зрения он имел только один недостаток: не очень-то разрешал нам Иван Андреевич самостоятельные манипуляции. Все больше велел смотреть больных, щупать, слушать, расспрашивать. Чтоб мы, как он говорил, «понятие заимели».
— Если операцию сделать без понятия, — часто повторял он, — то никакого проку в этой операции нет. Вот мой пятилетний Вася из кубиков любое слово сложить может. Вася! Сложи слово «транс-фор-ма-тор»! Сложит! А что это за слово такое — «трансформатор», — он понятия не имеет... Так вот и вы, прежде чем операцию сделать, должны понятие заиметь!..
И мы смотрели больных, щупали, слушали, расспрашивали... По нескольку раз одних и тех же...