Мне захотелось не принимать участия в этой схватке, а просто наблюдать ее со стороны или, еще лучше, не знать о существовании таких схваток.
Почему я не пошел в геологоразведочный?
Мне очень захотелось проснуться, именно проснуться. Но я не мог проснуться, потому что я не спал. Я стоял перед операционным столом, на который пикировала смерть. И человек на столе не мог сам от нее защититься...
— Вам плохо, доктор? — будто пронзил меня голос сестры.
Это заставило меня схватить протянутые мне ножницы, и я перерезал грязные лоскутики кожи. Бой начался.
Забулькал в белой эмалированной кружке набираемый мной новокаин.
— Давление! — крикнул я.
— Почти никакого, — ответила сестра.
— Лобелин!.. Строфант!..
Булькал новокаин и со свистом выходил из шприца в размозженные мышцы. Я уже ничего не замечал. Я видел только инструменты и рану.
— Пульс! — крикнул я.
— Появился, — услышал я откуда-то издалека.
Порядок! Все будет нормально... Все будет нормально. Пульс появился, Я действовал очень быстро. Во всяком случае, мне так казалось. Скальпель выскользнул из рук. Я машинально потянулся за ним к полу.
— Куда?! — заорала сестра. Она уже протягивала мне новый.
— Давление? — бросил я.
— По-прежнему...
— Еще лобелин с кофеином!
Как трудно оттягивать мышцы!
Сестра одной рукой стала тянуть ретрактор...
Я начал пилить... Как дико будет очнуться этому человеку в больничной палате и почувствовать пустоту там, где раньше были ноги! Я пилил... Потом у него возникнут фантомные боли. Вдруг начнут чесаться несуществующие ноги.
Я кончил пилить...
— Давление?
— Пятьдесят — верхнее, доктор.
Порядок! Все будет нормально!
Я ослабил жгут. Слабыми струйками появилась кровь. Короткими очередями заговорили зажимы. Ух, как обрадуется моя мать, когда я расскажу ей про эту операцию! Я обязательно специально приеду из Москвы и проведаю этого человека.
— Пульс пропал, доктор... Я сделаю еще строфант, — таинственно сказала сестра.
Нет, не может быть! Как это пропал пульс? Ведь он же появился...
Я не мог себе представить, что появившийся пульс может опять пропасть. Появится... Все будет нормально...
Я не чувствовал жары от верхней лампы, я ничего не чувствовал.
Операционная слилась в какой-то сплошной бело-желтый фон, на котором проглядывались расплывчатые белые фигуры.
«Вроде бы ничего получилась культя, — с удовольствием отметил я, когда стал стягивать кожу швами. — Подберет протезы и будет ходить. Готов узел. Сначала на костылях, а потом с палочкой. Готов узел. Только бы жена не оказалась сволочью... Готов узел. А может, он и не женат... Готов узел. Найдется человек, который выйдет за него замуж... Одна нога готова». Я взял палочку с йодом.
— Давление! — крикнул я.
— Начинай вторую, — услышал я напротив себя. — Я сам за всем прослежу...
По другую сторону стола оказался Иван Андреевич. Он, очевидно, уже закончил свою операцию. Рядом с ним стояла Лошадь и завистливыми глазами ловила каждое мое движение.
И все я повторил с самого начала.
Иван Андреевич следил за пульсом и давлением, и мне стало совсем спокойно.
Я целиком ушел в операцию, и смерть отступила от стола куда-то далеко-далеко. Когда я дошел до швов, я даже мысленно запел. Я был просто счастлив, что сделал первую свою самостоятельную операцию.
Я был так увлечен, так уверен и так спокоен за исход, что, конечно, и не предполагал, что последние стежки, и аккуратные культи, и палочки с йодом, и стерильные повязки уже совсем не были нужны человеку, лежавшему на столе.
— Все, — сказал Иван Андреевич и сдвинул свою шапочку с затылка на брови.
— Как это «все»? — каким-то чужим голосом переспросил я.
— Все, — повторил он.
Только тут я по-настоящему понял, что означало это «все».
— Адреналин!.. — прохрипел я. — Большую иглу и адреналин!
Сестра вопросительно взглянула на Ивана Андреевича.
Он кивнул.
Я схватил иглу и всадил ее почти на всю длину туда, где должно находиться сердце. Нет! Он не мог умереть! Не мог умереть человек, которому я сделал операцию! Я выдавил в иглу три шприца адреналина.
— Помогает только иногда, — сказал Иван Андреевич, — но не в этом случае...
Все вокруг стало вдруг приобретать реальные очертания, как на листке фотобумаги, который бросили в проявитель.
Белые квадраты кафеля, черные квадраты окон, гладко выбритое лицо бывшего человека, следы земли на левой щеке. Откуда-то появилась страшная слабость и ноющая боль в пояснице.
И только две мысли: «Умер... Не может быть... Умер... Не может быть... Умер,.. Не может быть...»
— Заполнишь историю болезни, опишешь операцию, проставишь причину смерти, — отчетливо произнес Иван Андреевич.
— А... кто это? — У меня пересохли губы и пропал голос. Я ничего не знал об этом человеке.
— А кто его знает, кто? — совсем просто сказала нянечка. — Документов при нем никаких. Суббота ведь... Небось, не на работу шел устраиваться.
Она нагнулась, закрыла простыней таз, в котором лежали ноги, и понесла этот таз из операционной.
Я стоял в каком-то оцепенении и не мог оторвать глаз от того, что лежало на столе.
— А ты чего? Совсем расквасился? — осторожно заговорил Иван Андреевич. — Ты не квасься. Ты молодец. А его-то уже ничего не спасало, Это мне сразу ясно было. Кабы на полчаса раньше... А ты все отлично сделал. Теперь навсегда запомнишь.
— Если бы была хоть малейшая надежда, вызвали бы второго хирурга? — спросил я, глядя на мертвого.
— А ты считай, что он не умер. Ты все сделал правильно. Для тебя он не умер...
— Значит, обманули, — совершенно убито сказал я и вышел из операционной.
Я сидел в дежурке один на табуретке и смотрел в темноту окна.
В принципе не имело никакого значения, обманул меня Иван Андреевич или не обманул. Видимо, он прав. Если бы на полчаса раньше. Я мысленно повторил весь ход операции. Сестра отвозила его в палату. Я сидел всю ночь у его постели. Он поправлялся. Я хлопотал о его протезах. Он был первым человеком, которого я спас. Если бы на полчаса раньше! И я опять думал об одном и том же. И еще я думал о том, что кончилось что-то для меня этой ночью... И что-то новое началось... Но не понимал, что именно кончилось и что началось.
Потом, как в тумане, уселся рядом со мной Иван Андреевич и, как сквозь вату, говорил что-то. Про то, что вот так именно и становятся взрослыми. Что только тогда приходит мужество, когда сам видишь, как жизнь переходит в смерть.
Потом я, не раздеваясь, распластался на койке. А он все говорил, говорил, пока я не отключился.
Все утро мне казалось, что у меня должны появиться седые волосы. Я долго смотрелся в зеркало, но не обнаружил, к сожалению, ни одного. Только синяки под глазами.
— Серебро ищешь? — улыбнулся Иван Андреевич.
Я промолчал.
— Будут еще у тебя серебряные ночи...
Шел я из больницы по той же тропинке, той же рощей, что и вчера. Шел, и мне действительно стало казаться, что он не умер... И что иду я не после первой, а после обычной очередной операции. Кончики пальцев у меня перепачканы в йоде. И это тоже обычно...
А роща принимала свой воскресный вид.
Навстречу попадались знакомые и незнакомые, Многие меня за два месяца уже знали. Кланялись и говорили:
— Здравствуйте, Сергей Михайлович.
И казалось, они знали, что я провел успешную операцию. И казалось, оглядывались мне вслед и говорили таинственно тем, кто не знал:
— Это Сергей Михайлович...
И как-то я не очень-то переживал, что вчера не состоялась встреча с Валечкой. У меня было такое ощущение, что была уже такая встреча — только не вчера, а значительно раньше.
И когда я вошел в дом, Саня тут же доложил мне, что Валечка вчера в двенадцать ночи ушла мне навстречу и что интересно, встретил ли я ее.
Я ничего не ответил и стал лениво, по-мужски стаскивать с себя кеды.
Саня сказал, что, судя по моему виду, я великолепно провел с ней время, и спросил: «Как она?»
Я было хотел ответить, что все в порядке, но вместо этого стянул с себя шаровары, улегся на свою раскладушку и безразлично сказал:
— Да не было ничего.
Как-то расхотелось мне врать. Тем более, что Лошадь все равно бы рассказала правду.
2. Педальная машина
Когда я вижу у какого-нибудь ребенка педальную машину, во мне рождается что-то теплое, волна воспоминаний подхватывает меня и несет назад, в детство, года на двадцать четыре вдаль от берега взрослых...
В детстве у каждого есть своя «педальная машина», своя мечта номер один. У одних это кукла с закрывающимися глазами, у других — заводная железная дорога, у третьих — моторная лодка, которую можно пускать в тазу, в корыте и, конечно, в теплой последождевой луже возле дома. А у меня это была педальная машина.
Но в детстве подобные мечты сбываются только при участии взрослых. Помню, как за несколько дней до моего пятилетия мама спросила, какой подарок я хочу на свой день рождения. Сердце у меня забилось часто-часто, я почему-то покраснел и с трудом выдавил:
— Педальную машину...
— Ишь ты, чего захотел, — ласково сказала мама и погладила меня по голове.
— Купи!.. — Я, наверное, при этом так посмотрел на маму, что она вдруг на мгновение сделалась серьезной, потом поцеловало меня и сказала:
— Ладно-ладно... Куплю. Иди погуляй.
— А когда мой день рождения? — не уходил я.
— Во вторник.
— А когда вторник?
— Вот будет завтра, потом послезавтра, потом после-послезавтра, а потом будет вторник.
Значит, после-после-послезавтра!..
Конечно, я всем во дворе сказал, что у меня будет педальная машина. В этот день Люська Четверикова разрешила мне попрыгать с ней и с другими девочками через веревочку и даже доверила покрутить «пять холодных и пять горячих». И я подумал, что Люська вовсе и не «воображала». А она потом спросила меня: