л седой верзила в кожаной куртке. Ну Арнольд и сиживал на солнышке с Федькой, водителем ночных маршруток, возивших с Греческой площади — Грецька площа — в любой конец Одессы. Проигрывал партию за партией, но молчание Федьки, взгляд из-под нависших бровей согревали душу. Или бродил среди мусора и отходов по пляжам от Зеленого мыса аж до Ланжерона — бабка просила. Походи, вдруг найдешь Кору. Она как ночной мотылек к лампе — на пляж, только на пляж. Как ночной мотылек. Пошла на пляж и не вернулась. Километры грязных унылых пляжей. Кое-где горят костры, греются всякие. Этих он обходил стороной. А может, как раз там надо спрашивать? Чуть дальше качалка под открытым небом, широкоплечие юнцы ворочают тяжести, матерятся, смеются, отхлебывают пиво из банок, сгибаются-разгибаются на скамьях. Он останавливался посмотреть. Ветер с моря соленый, теплый. Аркадия, Малый Фонтан. И снова Отрада. Со скрипом раскачивались на ветру креслица канатной дороги. Кора. Повстречайся она ему, может, сказала бы, где искать отца, чтобы отдал деньги. Повстречайся ему, он бы, может, рассказал ей про сухого анонимного алкоголика. Про себя и про ребенка, которого у него забрали. Нет смысла тут ходить — пропавшего человека надо искать в толпе, молодых тянет в толпу, кому охота шляться по пустырям, кого прельстит эта приморская помойка, где только бумаги да пакеты летают… Если бы он ее встретил, если б узнал по глазам с фотокарточки… ничего бы он ей не сказал. И она не захотела бы слушать, что да почему, какой-то тип из Седльце, из Польши, анонимный алкоголик — чего тут понадобилось анонимному алкоголику? Ну, познакомился он с Игорем Вехтой в Мельнике — и что с того? Тут нужно пить, тут дешево, тут в два часа ночи на Мясоедовской, на Французском бульваре открывается оконце в покосившейся хибарке — стаканы с вином, стаканы с водкой выстроились, как солдаты, ждут… Старик в крымской тюбетейке сидит, протягивает руку, улыбается, как родному брату, — купи!
Он возвращался усталый, с головой, просквожённой ветром, с морем и кораблями на рейде в глазах. С рассказами о себе, которые некому было рассказать. С рассказами о пропавшей: коли не возвращается, значит, либо не хочет, либо не может. Ну а если, допустим, он ее найдет — и что? А ничего. Похитили ее в проститутки в Стамбул или Мюнхен, а то и сама, пройда, выбрала сладкую жизнь. Тут всегда торговали женщинами, Федька говорил, где-то в Нерубайском[7] есть туннели, как катакомбы, там этих женщин держали, потом под землей прямиком в порт — и на корабли. Шито-крыто. Кора… полжизни в подземном Гадесе, вроде бы, сходится. Он возвращался ни с чем, понятно было, что не найдет. Только каждый раз этот немой старухин вопрос… Бабка Смитнова ждала с чаем, с пирожками; бывала и рыба с капустой. Ставила на стол, смотрела в глаза. Так смотрела, будто он был свой.
Иногда в Фонтанный переулок приходили какие-то люди. Одни спрашивали Смитнова, других можно было спросить про Смитнова. Тут покупает, в Севастополе продает. Адрес? Телефон? Этого они сказать не могли, но говорили: Бориса знают в Севастополе, на базе российского Черноморского флота, в отделе снабжения. Поехать спросить?
Федя, сосед, когда-то туда ездил. И не советовал: «Ничего не добьешься, там все засекречено. Да и врут. Ты про кого-то спрашиваешь. Говорят, уехал. А он, может, в соседней комнате за компьютером сидит. Вот тебе и уехал». Федя, сосед, шофер, превосходный шахматист. Постоянно напевает: Я иду в этот город, которого нет… Однажды, после блестяще выигранной партии, разговорился. Про Кору. Это уже вторая пропавшая внучка, поэтому бабка Смитнова упорствует: ищи на пляжах. Была еще старшая сестра, Мира. Борис с Сонькой еще не разбежались. Жили в Сараево. Дочки с ними, хоть и война. В Сараево легко было делать дела: оружие для сербов, горючее для их танков. Город простреливался навылет, тут православные, там мусульмане, боснийцы. В этом простреливаемом городе случайную пулю схватить было проще простого. Убило восьмилетнюю Миру. Тогда они и расстались. Сонька Лафорж с маленькой Корой здесь, он остался там. Бизнес, но не только. Можно сказать, работа по партийно-военной линии. Об этом лучше помалкивать, верно? Потом Борис и Сонька еще сходились, но только ругались и по мордам лупили друг дружку. У Соньки рука тяжелая. Такая рука, что не приведи Господь.
Больше к этой теме не возвращались. Расставили фигуры, белые начинают.
Сколько было этих партий? Достаточно. Дождался-таки. Вернулся Бориска Смитнов — среди ночи, выпивши. Шик-блеск, костюм цвета морской волны, к желтой рубашке оранжевый галстук. Бабка постелила ему на полу в столовой, матрас стащила со своей койки, одеяла, подстилки повытаскивала из шкафа в комнате Коры. Арнольд проснулся, натянул штаны, босиком пошел на кухню, Подсел к столу, где Бориска, уже раздетый до пояса, пил чай под розовым абажуром.
Мигом и перед Арнольдом появился стакан. Деньги Борис сейчас не отдаст. Завтра. Должен получить у посредника, который работает в гостинице «Одесса» на Морском вокзале. Как раз завтра. Вранье, небось, но как проверишь? Арнольд завел разговор о Коре. Тоже врет — или ничего не знает. Кора осталась с матерью, так решил суд. Жена уехала, они уже давно не вместе. Жена, Сонька Лафорж. С кем сейчас живет, чем промышляет? Ее дело. А дочка, Кора, год назад сбежала от матери. Звонит ли отцу? А чего ради? Денег не получит, школу бросила. Жила здесь у бабки. Может, весь год и прожила, но не прописанная. Вернется, надо думать, у нее тут вещи. Хотя кто ее знает. Пошли спать, утром разберемся с этими евро. Они уже договорились с посредником встретиться в Аркадии. Завтра. Федя возьмет машину, отвезет.
Поехали. Федька напевал свое: …где наверняка / помнят и ждут, / день за днем, / то теряя, то путая след, / я иду в этот город, которого нет…
Проснулся. Лежал умытый, голый, под простыней и хлипким одеялом. За стеной, в кухне, Сонька ругалась с Настасьей Ивановной Смитновой, бывшей свекровью. Винила ее за свою жизнь с ненавистным Борисом, за Одессу и Севастополь — город русской славы, за Россию и Украину, за великий Черноморский флот, грязную посуду и никудышные завтраки, за каракулевую шапку… и в смерти Миры винила, и что сгубила Кору. Они к нему заглядывали, видели, что пришел в себя. Пили чай, ругались, ветер за окном теребил провода.
Он думал про то, что случилось с деньгами. Что случилось с жизнью. И с ногой.
Что случилось? Пил, упал.
Пил, пропивал восемь сотен, которые удалось выцыганить. Из кабака в Аркадии в «Итаку», ночной клуб, вчетвером — с Федькой, Борисом и посредником; везде пили. Клуб громадный, как вокзал, толпа народу, девицы в бикини порхают между столиками, танцуют на подиумах в грохоте музыки, под залпами разноцветных огней. Толпа — русские, турки, греки. Пили втроем, потому что посредника увел другой посредник, тоже бандитского вида. Арнольд пил с Борисом, пил с Федькой, целовался с обоими, в который раз рассказывал, как живется старику в Мельнике, Игорю Вехте. Пить пили, но Арнольдовым глазам невыносима была пытка мигающим светом, его оскорбляли и раздражали эти подпрыгивающие сиськи и задницы, мотающиеся из стороны в сторону длинные волосы. От рева музыки дрожали руки, но он пил, потом перестал, сцепился с Борисом, Федя разнимал, опять пили, потом он все-таки вырвал последние, около двухсот, казалось, хоть две сотни удалось спасти. Но его уже понесло. Они остались, а он ухнул в сверкающую бездну одесских улиц, в темень переулков, тупиков — и везде можно постучаться. Окошечко в древесно-стружечной или фанерной, с облупившейся краской, плите — а там всегда, как солдаты, стоят стаканы. Двести грамм — и вперед, может, повстречаю Кору Борисовну? Сколько дней он отсыпался в подворотнях, на лестницах, в раздевалках на пляже? Сколько ночей таскался по кабакам, барабанил в оконца? Думал, ему это спьяну примстилось — когда началась стрельба, когда фонари на больших бульварах пригасли, а по улицам понеслись пожарные машины и кареты «скорой помощи». Мигая огнями, как на дискотеке в «Итаке», воя, как Полифем, которому Одиссей выколол глаз. Когда все стихло, он уже не пил. Пытался найти спуск с обрыва на Среднем Фонтане, может, там и упал? Как он оказался в Фонтанном переулке? Лежал, а в голове крутилась Федькина припевка: День за днем, / то теряя, то путая след, / я иду в этот город, которого нет… Он лежал, а внутри нарастал страх, что нога сломана, что ветер пригонит кого-нибудь вроде посредника из гостиницы «Одесса», Черноморца, амбала в кожаном пиджаке, из тех, что ходят с битами. Почему он лежал в Фонтанном переулке? Кто его углядел из-за занавесок?
Ну и опять он оказался в Кориной комнате, у Настасьи Ивановны, у бабки Смитновой. И была тут еще мать Коры, Сонька Лафорж. Он спал, трезвел, слышал голоса в кухне, видел, как бабка и та, другая, крутятся в кухне, спал. Просыпался, зажигал свет. Огромные тараканы разбегались, слышно было шуршанье. А потом уже только отголоски города. Засыпал. Бабка выносила горшок, приносила чай или борщ. Наконец выяснилось, что Арнольд может доковылять до кухни. Нога не сломана. Брюки и кальсоны постираны, рубашка и жилетка тоже. Плаща и пиджака след простыл. В карманах там никаких денег уже не было. Паспорт есть, он лежал в кармане брюк. Ботинки есть, изгвазданные, но вот они, стоят. Арнольд чувствовал себя так, будто мир обрушился ему на голову, будто ногу переехало железным колесом. Глаза слезятся, рукой ложку не удержать. Только и хорошего, что паспорт на месте.
Бабка принесла борщ и рыбу. Сонька села напротив — ей тоже: борщ и рыбу. Хлеб между ними. Он присмотрелся к Соньке. Одесситка. Красивая, как все они здесь, не русская, но и на хохлушку не похожа. Крупная, смуглая, черноволосая. Розовая кофта с большими алыми розами — не парижский шик, но ей к лицу. На пальцах толстые кольца, в ушах золотые сердечки с болтающимися коралловыми слезками. Турецко-цыганские побрякушки.
Начала она с того, что ее Борис тоже обманул. И что бабкина вина тут есть: почему не предостерегла, не рассказала все начистоту. Когда-то не предостерегла Соньку, теперь не предостерегла Арнольда Павловича. И знаешь, что я тебе скажу?