Уже в декабре начали приходить ответы. Первой написала дочь близкого друга, с которым они вместе состояли в региональной ревизионной комиссии «Солидарности» и не виделись со времен интернирования в Висьниче[9]. Несколько лет созванивались, обменивались поздравительными открытками, но постепенно общение сошло на нет. Он забыл о Лёнеке, Лёнек забыл о нем. Теперь он узнал, как тот болел, как страдал, как трудно было доставать лекарства, как Лёнек умер и кто пришел на похороны. Еще не успел написать его дочери ответ с соболезнованиями, как глубокой ночью зазвонил телефон.
— Это я, Макс Сейка, послушай, Адриан, меня потрясло твое письмо. Моя тоже меня бросила. Сперва упрятала в клинику лечиться от алкоголизма, возвращаюсь — в двери новые замки…
— Кто это?
— Макс, Макс Сейка! Мы вместе были в Ровах… погоди, какой же это год? Ты учил сына плавать, а заодно и мою дочку… Помнишь забегаловку на пляже «У спасателя»? Красное вино и свинина на гриле, а?
— Э… помню… — отвечал Адриан неуверенно. Они были в Ровах один раз, Яреку тогда было двенадцать, а превосходно плавал он с восьми… Какой Сейка? Что еще за дочка?
Макс Сейка говорил долго, рассказывал историю своего развода, вступления в общество «Анонимных алкоголиков», выхода из Общества, возвращения в психотерапевтическую группу. Адриан терпеливо слушал, поддакивал. Я получил, что хотел. Я нужен. Надо пригласить алкоголика Макса.
Не пригласил. Но сказал:
— Ты — молодец, Макс. Позванивай мне, поболтаем. Звони, как только тебе понадоблюсь.
Вильма Макарич получила письмо Адриана в последний день года. Она приехала в Загреб сразу после Рождества проверить квартиру на Медимурской, которую с давних пор сдавала дантисту, дальнему родственнику мужа. Близость железной дороги и вокзала не смущали дантиста, платил он аккуратно, но на ремонт его приходилось уговаривать. Вильма уже собиралась уезжать, когда позвонил доктор Драго, тот дантист: «Тебе письмо». Она уже пятнадцать лет не жила на Медимурской — и вот те на, письмо.
Письмо из Польши. Кто такой этот Адриан Рогатко?
Прочитала и сразу вспомнила человека, который одалживал у Цирила парусную лодку. Полноватый бородач с женой-блондинкой намного младше него и милыми детишками. Все четверо, вся семья, ходили по Шибенику босиком. Как цыгане. Только вот ноги — не смуглые, а пугающе белые. «Отпуск — время свободы от обуви, — говорил Адриан. — Я хожу босиком, пью вино прямо из бутылки и не смотрю новости по телевизору». Они с Цирилом подружились, и, когда Цирил погиб, Вильма даже хотела сообщить поляку, но не нашла адреса.
Теперь адрес был. Она не стала убирать письмо в папку с документами от квартиры на Медимурской. Подумала, что пришло время наконец продать эту квартиру в Загребе, цены на недвижимость растут, но ведь так не будет продолжаться бесконечно? Она стояла на ковре в тесном номере гостиницы «Нова-Славия» с письмом в руке. В зеркале встретилась взглядом со своим отражением. Почему мне грустно? Спрятала письмо в кошелек. Решила, что, как только вернется к себе в Шибеник, напишет ответ. Что-нибудь ободряющее. Можно еще приложить фото, сделанное два года назад, она хорошо получилась на праздновании десятилетия издательства «Далма». Нет, пожалуй, фотография — это чересчур.
Адриан, стоя на коленях на полу, перебирал бумаги, вываленные из трех ящиков комода. Выкапывал ежедневники — карманные и настольные, телефонные книжки, читал какие-то слова о командировках и денежных операциях, какие-то адреса. Кто все эти люди? Что на самом деле означали давно минувшие сроки и темы переговоров? Он разбирался в химии фармацевтического сырья, знал это дело от и до: от складов, образцов, лабораторных экспериментов до переговоров за стендами на международных ярмарках и обивания порогов в Министерстве здравоохранения. Он разбирался в этом так хорошо, что мог содержать семью, путешествовать, кое-что откладывать. Семья его бросила, сбережения ушли на лечение, потом пришлось избавиться сначала от коллекции печатей, перстней-печаток, знаков отличия и цеховых эмблем, затем — продать прекрасную квартиру. Но комнаты на Влостовицкой, рядом с университетским кампусом и торговым центром, оказались удобными. Лучше прежних. Он знал: его опыт в области химии и в торговле больше не пригодится, — и это тоже было хорошо. Пройденный этап. Нужно осмотрительно распоряжаться тем, что есть. Пенсия, немного старой мебели, скромный запас одежды и обуви.
Хождение по антикварным лавкам было приятным, но бессмысленным. Все реже он заглядывал в магазины на Русской, Бялоскурничьей, Бужничьей. Вертел в руках красивые вещи, спрашивал цену. Но там знали: Рогатко больше не покупает. Ничего стыдного в этом не было, но заходил он туда все реже. Предпочитал воскресный блошиный рынок. В хорошую погоду. Именно там, среди продающих холодное оружие и воинские регалии, встретил знакомого. В первую минуту его не узнал. Худощавый высокий мужчина с узким костистым лицом и длинными, до плеч, светлыми волосами при виде Адриана вскочил со складного охотничьего стула. Расплылся в улыбке и протянул руки, словно хотел его обнять поверх патронташей, казачьих шашек и медалей на выцветших ленточках.
— Ой, пан Адриан, я получил ваше письмо! Хотел ответить, но вы сами меня нашли.
Рогатко пробурчал в ответ, что тоже очень рад. Рад, но не припоминает… И боится ошибиться.
— Ну да, — не унимался блондин. — В школе у меня была короткая стрижка, и я носил галстук. В выпускном классе у вашей Эли преподавал польский и французский. Гастон Хлебняк. Девчонки надо мной смеялись и называли на французский манер — Гастон де Хлеб-Няк.
— Если и Эля, то прошу за нее прощения.
Гастон замотал головой. Он умел открыто улыбаться.
— Нет, нет, Эля вела себя безупречно. Как у нее дела? Есть муж, дети?
Одно имя — и вдруг из прошлого выныривает настоящее.
— Эля учится в Гааге, я писал об этом в письме. Специальность — экономика туризма и отдыха. Вероятно, хочет стать менеджером отеля — я так думаю. Но она редко отзывается. С ней мать, брат.
Торговец штыками и саблями, видно, уловил грусть в голосе Адриана.
— Отзовется, чтобы пригласить на свадьбу. Молодые уходят в свою жизнь, в свой мир. В школе так было со всеми выпускниками. Я иногда надеялся, что они оглянутся назад. Но, пан Рогатко, глупо так думать.
У Хлебняка нарисовался клиент, заинтересовавшийся турецким ятаганом, и Адриан поспешно попрощался с бывшим учителем, пригласив его к себе. Тот обещал заглянуть и еще прокричал вдогонку, что придет обязательно и захватит бутылочку.
Не пришел. Адриан стал обходить стороной тот ряд рынка, над которым развевались вымпелы на кавалерийских пиках. Он не хотел навязываться. А теперь, копаясь в ящиках, наткнулся на фотографию Элиного класса. Пятилетней давности, сделанную за год до окончания школы. На переднем плане сидит на стуле законоучитель, монах, тучный, улыбающийся, с букетом сирени на коленях, две упитанные ученицы скалят зубы, пристроившись у его ног. За священником тесно, чтобы поместиться в кадр, сгрудилась молодежь, а из-за последнего ряда торчит остриженная ежиком голова Гастона Хлебняка, его руки обнимают Элю и ее подружку Аню Ёж. Аню, вроде бы, благодаря ее красоте взяли сниматься в кино. Эля, со своими двумя хвостиками, смотрит строго, между бровями пролегла морщинка — можно подумать, ревнует к той, второй, эффектной и сияющей. Кажется, тогда же она обрезала волосы.
Об этом учителе всегда хорошо отзывались. Почему он не преподает? Демографический спад? Да, в школах проводилась реорганизация, несколько закрыли. А может, невыносимо стало наблюдать, как они уходят, не оглядываясь?
С минуту руки блуждали среди бумаг и записок. Наконец он выхватил ежедневник с логотипом «Химфарма» на кожаной обложке вишневого цвета, где были заметки из поездок и адреса. Что он писал в тот год, когда военное положение застало его в Лозанне? Распихал как попало вещи с пола по ящикам и уселся за кухонный стол.
Запись от 24 декабря: «Звонил маме, поздравлял. У них был обыск. Ничего не нашли. Отец Лёнека сообщил, что сына взяли на вокзале — возвращался из Гданьска. На распродаже в „Stubai-Sport“ купил пуховик (произв. Исп.) за полцены, скидка, потому что одна молния испорчена. Она была не испорчена, только закапана чем-то черным, я счистил — и все в порядке. В куртке пошел через заснеженные виноградники к озеру. Мама говорит: не возвращайся. А Лёнек сидит. Я пошел на мой полуостров. Птицы — как будто не зима, со стороны Альп мчатся тучи. Заиндевелые яхты. Жалко, без капюшона».
Это о куртке, распоровшейся под мышкой, но еще сохранившейся.
Он вернулся и только в «интернате» порадовался, что вернулся. Встретились с Лёнеком, побеседовали, и он — на миг, всего на миг — пожалел, что вернулся. Позже уже стало понятно, что, останься он и отправься в Ла-Рошель с химичкой, с которой познакомился в лаборатории в Лозанне, никогда бы не встретил Рену, стоявшую в очереди за ветчиной в соседней лавке. Стояла на морозе с двумя детьми в коляске, хромающей на все четыре колеса. Потом. Потом до того. До того и после. Он не очень-то хорошо обошелся с девушкой из Ла-Рошели. Она могла бы стать его женой. Зато потом он делал все, чтобы было хорошо Рене, чужой жене. А потом Рена решила, что нужна больному Млыновичу, ее венчанному мужу, потому что до того… Ну а теперь, теперь, когда он один, отправил ли он письмо Ивонне из Ла-Рошели, из предпрошедшего времени брюнетке с острым взглядом птичьих глаз? Она пела что-то из репертуара Адамо — «Падает снег, безучастно кружась…» — прекрасный, прекрасный у нее был голос, и улыбка тоже милая. Как раз в ежедневнике, оправленном в вишневую кожу, должен быть ее адрес. Проверил — не было, из списка после календаря не хватало нескольких страниц. Как это вышло? Забыл. Сам вырвал, чтобы следователи не заполучили нежелательных адресов? Следователи вырвали, потому что им понадобились какие-то адреса?
— Да ведь восемьдесят первый закончился, и восемьдесят второй вот-вот закончится — зачем он вам? — шутил один из них в ответ на требование вернуть еженедельник. Но отдали. Без этих страниц. Без Ивонны, ведь приближалось время Рены, маленькой Эли, маленького Ярека. Он отдалился от ребят, от подпольной деятельности, обеспечил их химическим составом для печати на несколько лет вперед и уше