Лара купила абонемент на фитнес. Стала заниматься грамотно и регулярно, с тренером. Отрабатывала на совесть деньги за абонемент. Результат стал заметен уже через три месяца. А через полгода Лара превратилась в спортивную статную женщину с идеальным прессом и красивой осанкой.
Однажды она шла домой с работы и встретила бывшего мужа. Он вез перед собой розовую коляску и излучал счастье. Лара прошла мимо, обновленная, красивая, а он ее не заметил и не узнал. Он был поглощен содержимым коляски, и до всего остального мира ему не было никакого дела. Лара пришла домой и расплакалась от обиды. Зачем быть красивой просто так? Для самой себя можно быть любой, лохматой, в прыщах и без кубиков на животе, а красота — это труд, в знаменателе которого заложен чужой восторг. А если он равен нулю, то рушится вся формула, потому что на ноль делить нельзя.
А еще на ее балконе стояла коляска: ее бесплатно отдала коллега с работы, у которой подросли дети. Лара забрала ее для своих будущих детей, которые будут расти на будущей даче, для которой есть уже куча нужных вещей (и лестница, и лейка, и набор инструментов), гниющих на антресолях и страдающих от собственной неприменимости. Коляска-то хорошая, постирать — и как новая.
Лара подумала, что она сама похожа на эту коляску. И на палас. Она красивая, перспективная, чуть пользованная, пыльная, но, по сути, почти новая, ждет своего часа, прозябая в ненужности.
Лара заплакала от жалости к себе так горько и страстно, как плачут только дети, потерявшие любимую игрушку. Лара снова потеряла себя. Точнее, призналась, что и не находила себя. Даже в спорте.
Лара бросила спорт, хотя по абонементу имела право ходить еще полгода, и провалилась в вязкий кисель апатии. После развода она еще трепыхалась, горела остаточными чувствами, злилась, страдала и психовала.
Каждое утро она просыпалась в вязком будничном киселе. Кисель не имел вкуса, он просто был, студенисто обнимал ее безвременьем и не проходил, как простуда, а оставался в ее жизни, состоящей из дней сурка. Лара ощущала, как жизнь утекает сквозь пальцы, но она была такая пресная и невкусная, что ее было не жаль. Даже вся еда, и супы и десерты — имели вкус и консистенцию киселя.
А теперь в Ларе выключили свет. И сказали «тс-с-с». И повесили табличку: «Не беспокоить».
Лара решила начать новую жизнь и выкинуть из дома весь хлам. К ней в квартиру вошел мужчина, которого прислала сестра, чтобы он помог вынести ненужное. На балконе у него засветились глаза.
— Вы точно решили все выбросить? — спросил он с восторгом.
— Точно, — сказала Лара бесцветным голосом.
— И лестницу? И инструменты? И палас?
— Да.
— Я бы забрал на дачу.
— У вас есть дача? — спросила Лара.
— Будет, — уверенно ответил мужчина.
Лара усмехнулась и посмотрела на него с интересом. Снегоочиститель почуял родственную душу, попробовал завестись, затеплились светом погасшие фары.
— Как, говорите, вас зовут?
— Константин.
— Костя, хотите борща?
— Борща? — Костя обернулся. — Правда? Хочу. Очень. Я один живу. На пельменях.
Лара налила борщ в две глубокие тарелки. Борщ пах чесноком. Ну надо же. Еще утром он был пресным, как кисель.
Ларе захотелось красоты. Она накрыла обеденный стол красивой скатертью, порезала сало и зеленый лук, подсушила хлеб. Поставила два красивых бокала под квас.
— Ничего себе! — сказал Костя, увидев этот кулинарный натюрморт. — Ничего себе!
— Ничего — себе. Все — нам, — пошутила Лара.
— А сколько вашему ребенку? — спросил Костя, поедая борщ с таким аппетитом, что даже вспотел.
— У меня нет детей, — призналась Лара.
— Как нет? А коляска?
— А это на дачу.
— У вас же нет дачи, — напомнил Костя.
— И у вас нет, — напомнила Лара.
Костя и Лара встретились глазами. По-настоящему. «Мы с тобой одной крови», — сказали глаза и заискрились нежностью.
Через неделю Костя и Лара решили, что рентабельней Косте переехать к Ларе, чем перевозить вещи. К весне они купили дачу, на которую перевезли лестницу, лейку, инструменты и палас.
Вещи ожили, встрепенулись, задышали вторым дыханием, почувствовали свою миссию — обуючивать новый дом.
Лара гуляла по берегу леса, на котором стоял сруб их нового дома, и думала о том, что, судя по трехдневной тошноте, скоро им пригодится коляска. Та самая, которую она не успела выкинуть. Она же почти как новая, только постирать.
Корабли
— Знаешь что сделал твой любимый Вова? — Аня так кричит в трубку, что мне кажется, я и без телефона ее услышу. — Я стою на шоссе. Пробила колесо. В машине ребенок. Стою на аварийке, знак выставила, а он едет мимо и не останавливается помочь ребенку! Своему, блин, ребенку! Ну не сволочь?
Аня захлебывается слезами.
— Сволочь, — соглашаюсь я.
— Сволочь! А ты его защищаешь, — истерит Аня.
— Ань, я не защищаю. Мне просто жаль, что рушится семья, и я прошу тебя еще раз подумать о компромиссах.
— Даже сейчас? Ты все еще советуешь подумать о компромиссах? Он не остановился, Оля. Проехал мимо жены и дочери в беде! А нас еще не развели вообще-то!
Аня находится в состоянии развода с мужем. Том самом яром состоянии, когда ты исступленно ненавидишь человека, которого любила семь лет. Аня, когда говорит о Вове, моментально превращается в старуху Изергиль: у нее сразу все лицо прорезают рвы мимических морщин, глаза зажигаются яростью, искаженный злобой рот изрыгает мат. «Как ненависть старит женщину!» — в ужасе думаю я, глядя на Аню.
Я знаю ее много лет. Маленькая, худенькая хохотушка, глазищи в пол-лица, копна светлых спутанных волос на голове. Безобидный одуванчик. Они с Вовой — одна сатана. Очень друг другу подходят. Такие легкие, яркие, интересные. Вечно по каким-то выставкам шарятся, достают билеты на закрытые спектакли, квартирники посещают. Творческая интеллигенция, в общем.
Аня художница. Пишет непохожие портреты заказчиков. Говорит, это ее фишка. Написать похоже может любой ученик Строгановки, просто усвоив правила создания портретного рисунка. А вот так, образно, необычно, сложно, через графику, через ломаные линии — это авторский стиль Ани.
Я его не понимаю, но уважаю. Она художник, она так видит. Все время знакомства (а это лет десять) предлагает написать меня. Я против. Я себя точно не узнаю в этом нагромождении нитей и линий, и мне будет грустно. Но чтобы не обидеть Аню, придется врать, что красиво. А я не люблю врать. Поэтому нет.
Но у Ани есть свои фанаты и даже постоянные заказчики. Вова тоже творческая личность. Он увлечен необычным хобби: создает корабли в бутылках. Может, видели. Лежит такая бутылка, а внутри парусник. Как? Как он там оказался? Вова знает как.
Я однажды видела, как Вова засовывал в бутылку с узким горлышком складной парусник с алыми парусами. В основании мачты Вова спрятал маленький шарнир, позволяющий наклонить мачту и сложить ее вдоль корпуса. Аккуратно, не дыша, в сложенном виде продел модель корабля в горлышко бутылки. Потянул за специальные нити, чтобы выпрямить мачты внутри бутылки.
— Вуаля!
— Ух ты! — Я восхитилась филигранной сложностью этой работы. — Восторг! Буду звать тебя Грей.
Вова стал обрезать эти нити, дернул одну неаккуратно — и одна из мачт накренилась. Вова изменился в лице.
— Вов, да незаметно, — пыталась я успокоить его. — Все равно очень красиво.
— Три недели делал, почти месяц. — Вова был откровенно расстроен.
Вова продает свои корабли через специальные сайты. Видимо, на этот корабль уже был покупатель, а со сломанной мачтой он, бракованный, никому не нужен. У ребят в квартире коллекция таких бутылок, порядка 50 штук. Большие и маленькие. Что только Вова не засовывал в эти бутылки: луковицы, шишки, цветы, ракушки.
Но два года назад Вова остепенился. Купил костюм, стал ходить на настоящую работу с 9 до 18 и получать зарплату в определенные дни. Ребята решили, что это знак: нужен ребенок. И родили Лерку. Лерка получилась хрупкая и болезненная девочка. Ане тоже пришлось остепениться. Таскать ее по врачам, выслеживать лучших неврологов, точно выполнять рекомендации.
Рисовать некогда, искать заказчиков некогда. В расписании дня с трудом находилось время на душ, не то что на творчество.
Аня сердилась на Вову: он почти не помогает с Леркой. В его жизни есть работа, на которую он сбегает от младенца и болезней. Вова сердился на Аню: я пашу как проклятый, а мне ни спасибо, ни ужина — ничего.
Какая банальная ситуация! Как много семей утонули в этом болотистом непонимании и бескомпромиссности.
Каждые выходные превращались в изнуряющие баталии, от которых они оба уставали, ждали будней как спасения. Конфликт усугублялся отсутствием коммуникации и желания компромиссить. Каждый ждал, что второй его поймет и оценит его жертвы. А второй не понимал, не ценил, а замечал только свою боль. И вот — зреющий развод.
Рождение ребенка — это испытание для любой семьи. Для творческой особенно. Два свободолюбивых человека одномоментно лишились свободы. Вова продался в офисное рабство, Аня — в материнское. Оба переживали сильнейший стресс.
— Он просто проехал мимо! — Аню трясет от негодования. — Я ему позвонила, попросила помочь, я, в конце концов, ему еще жена, в машине его дочь, и он знает, как там все в его машине устроено, а он приехал, чтобы проехать мимо.
— Аня, это ужасно, — честно говорю я. — Сочувствую очень.
— Оль, он символически показал, что как бы его у меня нет, что как бы живи сама.
— Аня, я поняла, что он хотел сказать. И тоже считаю, что это не по-мужски.
— Да, не по-мужски. — Аня плачет в трубку.
— Где ты? Скажи. Я сейчас Мишу к тебе пришлю, он поменяет.
— Да не надо, мне уже поменяли, просто сам факт.
Я убеждаюсь, что Аня успокоилась, с Леркой все в порядке, они едут к маме, и кладу трубку.
Я злюсь на Вову. Тоже мне Грей. На дисплее определяется Вовин звонок.