— Вставай! — сказала я мужу. — Хватит валяться.
Но он не встал, он был подавлен, будто выключен из розетки. Ничего не хотел.
— Я еще полежу, — сказал он.
Я была удивлена, присматривалась к нему. Никак не могла подобрать слово, чтобы охарактеризовать его состояние. Я убегала по делам, возвращалась веселая, с цветами и эмоциями. Миша встречал меня потухший.
— Как прошел твой день? — спрашивала я.
Он пожимал плечами. Ничего не отвечал и ничего не спрашивал в ответ. А раньше его всегда интересовало, как прошел мой день. Я начинала рассказывать сама, не дожидаясь вопроса. Как бы хвасталась ему тем, как хорошо мне там, в большом мире. Не то что тут, с ним.
Миша еще глубже прятался в свою раковину. Он был разрушен, хотел тишины и покоя. Он перестал играть с детьми, перестал смеяться, шутить. Вот и глагол-символ его новой жизни — «перестал».
Я сходила с ума от бессилия. Надо же что-то делать, как-то спасать. Я же обещала тогда, 15 лет назад, что и в горе, и в радости.
— Как твой экзамен? — спрашивала я вечером. Миша хотел получить МВА.
— Никак. Вопросы идиотские, тесты придирчивые, не на реальное знание, а на доскональный зубреж формул.
Я понимала: он не подготовился и не сдал.
— Как твои проекты?
— Никак. Там все тупят.
Я понимала: Миша выпал из процесса, остался за скобками, а никто из команды не стал замедляться и входить в его положение.
— Как ремонт?
— Никак. Полная хрень. Все из-за этой бригады.
— То есть не из-за того, что ты запустил этот процесс, перестал его контролировать, пустил на самотек?
Кто подменил мне мужа? Кто этот человек, который не в силах взять ответственность? Что с ним? Что это за состояние? Депрессия? Надолго ли она?
Я гуглю. Узнаю, что в 80 % случаев человек, погружаясь в депрессию, теряет семью, потому что со стороны депрессия выглядит как тунеядство. Лежит человек — бездельник. Что делать с бездельниками? Бездельников нужно осуждать, от них нужно уходить. А что же еще? Семья немножко терпит — и разбегается. Мол, нет, это невозможно. Или вставай — или прощай. Я решила бороться.
Но как? Я сказала мужу: иди к врачу. Он сказал: разберусь. Я сказала мужу: пей таблетки. Он сказал: разберусь. Нельзя вылечить человека, если он не считает, что болен. То есть считает, конечно, он же не идиот, но уверен, что справится сам.
Он лежал. Время шло. Я смотрела в зеркало. Из зеркала на меня смотрела несчастная женщина, у которой вянут лучшие годы. Мне хотелось парить в небе, а мой партнер тянул меня вниз, отнимал силы и вдохновение.
Надо уходить. Ведь эти потерянные полгода — это моя ответственность. Я потеряла их с собственного согласия. Миша сам меня этому научил. Жить нужно ярко, весело, вприпрыжку, а не вот так брести уныло, неуверенно, без энергии. Ясно, надо разводиться, пополнять статистику. Я же сильная, я справлюсь. Вытяну двоих детей одна.
Решение принято. Я готовилась к разговору с сыном, подбирала слова. Думала, как рассказать о грядущем разводе так, чтобы не травмировать ребенка. Дочка еще совсем мала, она ничего не поймет. Однажды я разбирала вещи и нашла ракушки. Мы давно привезли их с моря.
— Если приложить ракушку к уху, можно услышать шум моря, — сказала я и протянула по ракушке мужу и сыну.
Дочке не протянула. Она, конечно, теперь хорошо слышит, но не настолько, чтобы расслышать море.
— Знаешь, а ведь если бы я тогда не затянул с ремонтом, мы переехали бы в июле и с ней бы этого не случилось, — вдруг сказал Миша.
Я резко обернулась и посмотрела на мужа. Я вдруг поняла, что с ним. Мне с моей проницательностью потребовалось полгода, чтобы понять. Он просто надорвался. Ответственность за ситуацию с дочкой он по привычке взвалил на себя. Держал ее, неподъемную плиту, над головой. А она оказалась тяжелее, чем он рассчитывал. И она рухнула на него, эта плита, и придавила.
В этот момент я поймала слово, которое никак не могла поймать, слово, характеризующее его состояние. Миша был придавлен чувством вины. Он считал, что это он во всем виноват. И теперь его крохотная любимая дочь не сможет услышать, как в ракушке живет море. У него коротнула жизненная проводка, огни погасли, больше нет маяков. Куда идти? Зачем?
Я, конечно, могу уйти. Оставить его там, под плитой, одного в темноте, затопленного разочарованием в жизни, семье и себе. А могу остаться и бороться, по миллиметру вытаскивать его из-под плиты.
— Ты ни в чем не виноват, Миш. Эта болезнь — лотерея. Не надо брать на себя ответственность за все на свете. Достаточно нести ответственность за свою собственную жизнь.
Если человек ломает руку, ему накладывают гипс. Гипс нужно носить несколько месяцев, чтобы рука срослась. Сломанную душу человека нужно гипсовать поддержкой.
Я поняла, что все это время муж дрожал, а я должна была — как он когда-то — подойти и обнять, а не гундеть, страдать, вздыхать и осуждать. Я верила во врачей и таблетки. Врачи знают, какие тут нужны слова и действия. Таблетки заботливо доставят в кровь серотонин, гормон счастья. Но ни таблетки, ни врачи не скажут:
— Давай я помогу держать тебе твою плиту.
Я поняла, что мой уход — это не про силу, а про слабость. Это будет не уход, а побег от проблем. С раненым партнером, цинично брошенным на поле боя, нужно остаться, сплотиться, выкарабкаться вместе. Прикрывать, страховать, гипсовать. Я подхожу к зеркалу и вижу там того, кто может и хочет все исправить. Чтобы потом, когда все будет хорошо, снова подойти к зеркалу и посмотреть в глаза тому, кто сам создал свое «хорошо».
— А знаешь, Миш, ракушка на самом деле не хранит шум моря.
— Ты о чем?
— Когда мы прислоняем ракушку к уху, мы слышим не шум прибоя, а шум нашей крови, бегущей по венам. Просто это очень похожие звуки.
— Я знаю.
— Даже если Катя не может этого слышать, ее кровь бежит по ее венам. Она жива, понимаешь? Никто не знает, как все сложилось бы, если бы мы успели с ремонтом. Может, на новом месте ее подстерегала бы еще более страшная болезнь. Все происходит так, как должно происходить. Мы не в силах предотвратить некоторые вещи. Но мы в силах достойно их принять и пережить. Мы не можем сделать так, чтобы дети не болели. Но мы можем их спасти. И мы спасли. Видишь?
Миша смотрит на дочь и плачет. Он стал очень сентиментальным после всего пережитого.
— Море не в ракушке, Миш. Море внутри. Мы все сделали правильно.
Он кивает, верит. Он сможет. Потому что любовь сильнее любой статистики.
Мюнхаузен
Однажды мы с мужем решили развестись. Это было давно, больше десяти лет назад, но потрясения тех дней я помню до сих пор. У меня было ощущение, как будто я стою на пронизывающем ветру. Я стояла тут и раньше, просто раньше был муж, который принимал удар ветра на себя, заслонял меня от сквозняка, и холод обтекал меня, прижавшуюся к мужу, не задевая.
Решение о разводе созрело мгновенно и состояло из обид, эмоций и соплей. Мне было ужасно жаль себя, потому что мои «лучшие годы» вдруг полетели в трубу, хотя всегда летели к перспективам.
В двух словах: меня в семье слишком много. Больше, чем половина. Я хотела решать все как мужчина, но тупить как женщина. Делать все по-своему, импульсивно и нерационально, но если что не так — плача, бежать на маникюр, пока муж расхлебывает последствия.
Муж предлагал определиться с ролями и не переигрывать. Если ты женщина — вари борщ, вяжи шарф, роди дочь и много плачь. Если мужик — то зачем тебе муж?
Я уткнулась в стену непонимания, вырастила обиду. Она была холодная и шершавая и ночами ложилась спать между нами. И если мне вдруг хотелось обнять мужа, то он на ощупь казался холодным и шершавым. Я ощущала обиду и убирала руку.
Мне захотелось мести, чтобы мужу стало холодно и шершаво, как мне. Захотелось совершить что-то провокационное, чего я никогда бы не совершила, не будучи обиженной. Чего-то запретного. Ну, ясно чего.
Мне захотелось, чтобы меня с руками оторвали. И чтобы муж сказал самые заветные три слова: «Я не прав».
Я всегда была очень милой, верной и правильной женой. Отличницей с дневником, полным пятерок за борщи и прилежание. Но черти из моего омута никуда не делись, и они были обижены на мужа больше меня. Именно они отчаянно жаждали мщения.
Я упаковала целлюлит в плотный капрон новых утягивающих колготок, надела вырез, к которому прилагалось небольшое платье, и пошла в бар. Красиво села за стойку, оголила колени, втянула живот, выкатила бедро.
Бедра — моя сильная сторона. Они широкие. В них — кость. Широта бедер шепчет окружающим мужчинам, что я качественная самка и легко справлюсь с производством потомства, поэтому они маскулинным чутьем закружили в районе моих бедер.
Я заказала коктейль. Я вообще не пью алкоголь. Мой отец был алкоголиком и пил каждый день и много. А я восстанавливаю баланс Вселенной и не пью вообще. Мне невкусно.
На коктейльном стакане был лимон в сахаре. Я стала его сосать. Фу, как пошло звучит. Хотя я просто ела сладкий лимон, пропитанный алкоголем. Он был немножко похож на мою жизнь в тот период: сладкую только снаружи, а внутри кислую и пьянящую.
Я сидела на высоком стуле у стойки и была немножко Керри из «Секса в большом городе», немножко Скарлетт и немножко мадам Грицацуева. Рядом сел мужчина. Он был совершенно невзрачный. Если бы он совершил преступление, скажем, ограбил банк, никто не смог бы его описать. Вот если бы я совершила — все сразу бы меня описали. Если уж не лицо, то бедра. И зарисовали бы с удовольствием.
Но зато у этого мужчины были усы. Они жили совершенно отдельной жизнью от его невзрачного лица. Такие живые, завитые наверх. Он был немножко Мюнхаузен, но совсем не барон. Смешной какой-то, нелепый. Он спросил:
— Ну что, как дела? Что новенького?
Я подумала, что такой вопрос могут задать только близкие друзья. А для человека, которого ты видишь первый раз в жизни, все новенькое — с момента рождения.