Я замерзла и ушла: думала, в свободе теплее. Конечно, была страшная, душераздирающая ситуация, мы врезались в нее и распались на мелкие кусочки. Вместо того чтобы сплотиться, стали обидчиво зализывать раны, каждый свои, и ждали друг от друга спасения. А кого может спасти смертельно раненный? Ему бы себя собрать.
Я взяла летние платья и ушла в осень. В моей ладони жила ладошка сына. Она пахла леденцами и ответственностью. Я наслаждалась гордостью.
«Мне ничего от тебя не нужно», — сказала я мужу. А он кивнул. Согласился, подлец! Я ждала, что он побежит за мной, станет хватать за руку, пытаться впихнуть пластиковую карту. Он же знает, что со мной его маленький сын, что я не умею зарабатывать. Зато я умею весело тратить, а тут много надо. Отдельная жизнь обиженной мамы с ребенком в съемной квартире стоит очень дорого. Я верила, что муж одумается, ходила везде с телефоном, ждала звонка. Но телефон молчал.
Он молчал так изнурительно громко, что я, рыдая, в порыве отчаяния кинула его об стену. Телефон разлетелся на маленькие кусочки и напугал спящего сына. Он, маленький, проснулся и заплакал. Я обняла его, поцеловала в макушку, и подумала: «Ну вот, теперь еще и телефон».
Итого мой долг с учетом неоплаченной квартиры за октябрь около сотни. Как выяснилось, деньги везде, их просто нужно видеть. И мы их не видим только тогда, когда у нас есть такая возможность или когда нам что-то — гордость ли, статус ли, лень — важнее денег.
А когда за тобой горят мосты, то в этом пламени хорошо видны твои ошибки и возможности. Я в одночасье научилась зарабатывать, прямо во вторник, потому что в следующий четверг мой долг был бы уже 135.
Я сказала Вселенной: мне нужно 100 тысяч, срочно, прямо завтра. У меня зазвонил телефон (я нашла старый аппарат-слайдер, он еле работал, но был в состоянии принимать звонки, а большего от него и не требовалось).
— Надо срочно за меня провести завтра свадьбу, — сказал мой друг, ведущий праздников. — Я ногу сломал, лежу в больнице. Нога привязана. Сценарий скину. Какой-то начальник Департамента строительства. Сколько возьмешь?
— 70.
— Ты охренела? Я сам за 35 бы вел.
— За срочность и форс-мажор. Он начальник или кто? Он же не хочет свадьбу свою сорвать?
Не хотел. Он был начальником Департамента строительства и умел строить. И знал, что семья — это тоже строительство. А свадьба — фундамент. Он согласился на 70. Невеста, то есть уже жена, была довольна, трогала его под столом. Он сидел, пунцовый, и глупо улыбался улыбкой счастливого человека.
— Желаю вам любви, — сказал я при прощании и, подмигнув, поправила трусики невесты, выглядывавшие у него из кармана кокетливым кружевом.
— Как школьники. — Он смущенно улыбнулся в ответ.
Заплатил 80. Хороший строитель. «Спасибо, Вселенная, — сказала я мысленно. — Надо еще 20». На следующий день на основной работе мне неожиданно выписали премию 30 тысяч. Я решила, что десять — это откат Вселенной, и потратила его на благотворительность.
Вселенная оценила мою щедрость: засыпала заказами, я выбралась из кризиса. Мой ноль при единице мужа стал вполне самостоятельной цифрой. Я больше не ноль, и отныне меня надо брать в расчет.
Я собой гордилась, но мне очень хотелось, чтобы муж тоже гордился, узнал, кого потерял, и пришел с повинной. Так и сказал: «Ну надо же, какая ты!» Но он ничего не говорил. Улыбался вежливо, забирая сына. Улыбался вежливо, возвращая сына. Вот и вся коммуникация.
Я навзничь упала в одиночество. Свобода, она разная. Для самодостаточных людей она заманчивая и пахнет приключениями, случайными знакомствами, непредсказуемыми вечерами, бессовестным флиртом, жадными поцелуями в лифте с мужчиной, от которого пахнет сексом и алкоголем, и эти две ноты сплетаются в запах бесперспективности. А потом утренний побег из чужой захламленной квартиры, черт, где второй чулок, и как я здесь оказалась, и больше никогда, и Машка, забери меня, не знаю где, в Чертаново.
Для меня свобода пахла обреченностью. Я не умею возвращаться домой за полночь, когда никто не ждет, не волнуется и не спрашивает: «Тебя встретить?» Мне неинтересен успех ради успеха. Мне нужно, чтобы он смотрел на меня и восхищенно говорил: «Ну надо же, какая ты!» Мне неинтересно быть единицей, я согласна быть нулем, но за его спиной.
Я решила действовать. Отдала ребенка дедушке на выходные. Купила белье, которое подчеркивает. Кружевные чулки. Каблук 12 сантиметров. Волосы украсила небрежностью. Закусила губу, спрятанную в пошлую красную помаду. Надела плащ поверх белья. Я была дистиллированная страсть. В разрез плаща был виден край чулка. Пока шла до машины, чувствовала себя Чиччолиной. Мужчины оглядывались.
Приехала к бывшему мужу в начале первого, позвонила в дверь. Сердце выпрыгивало из груди. Никто не открывает. А если его просто нет дома? А если он не один? Меня обдало ужасом. Об этом я не подумала. Мы год живем раздельно, а я и допустить не могу, что он посмотрит в другую сторону. Наконец он, сонный, открыл дверь.
— Что случилось? — спросил он, щурясь от внезапного яркого света с лестничной клетки.
— Ты один?
— Нет.
— Нет? — Я почти умерла, задохнувшись унижением.
— Нет, я с кошкой. Что случилось?
— Можно войти? — спросила я и распахнула плащ. Он стал щуриться еще сильнее. На нем были старые семейные трусы, подаренные бабушкой, которая практиковала экономное шитье мужского нижнего белья. Они пахли чем угодно, кроме страсти. Бабушкой они пахли, даже когда свежие.
— Слушай, ты очень сексуальная, правда. Но я третью ночь не сплю. Проект сдаем. Мне вставать через три часа.
Он что-то там еще лопотал про «извини», про «я оценил» и про «давай в другой раз», пока я, униженная, бежала по лестнице, проклиная каблуки и утирая слезы раздавленной гордости.
— Больше никогда! — рыдала я в машине, размазывая смоки айсы, имея в виду под «никогда» любую форму общения с этим подлецом.
Через два дня я вернулась к нему на ПМЖ — он сам пришел за мной ночью. Подготовленный. С цветами и в новых трусах.
Я это все к тому, что не бывает в семье «повезло». Бывает «выстрадано», «построено», «создано», «отработано», «склеено». Семья — это кропотливый труд, и нет более мудрой и более банальной фразы. А вы говорите «повезло».
Подарок
Подарочная упаковка, сверху — нарядный бант. Нечто тонкое, прямоугольное, размером с открытку. Что там?
— Это мне? — удивляюсь я.
— Тебе, — отвечает муж.
Я недоверчиво беру подарок из его рук, опасливо распаковываю. Внутри меня и в помине нет предвкушения праздника, скорее настороженность.
Я давно не получала подарков, год, наверное. Может, больше. Тот год я вообще прожила в капсуле тревожного недоумения и растерянности с ощущением, что я разбила песочные часы жизни, и теперь песчинки дней бесконтрольно сыплются в никуда, а я не успеваю их не то что запомнить — заметить.
Я всегда занималась благотворительностью, была активным волонтером, часто общалась с родителями детей с неизлечимыми диагнозами, помогала им собрать деньги на то, что улучшит качество жизни их детей, а взамен закрывала свои личные гештальты. Я училась у них принятию жизни в стрессовых условиях, таланту оставаться человеком, когда обстоятельства выкорчевывают душу.
Именно в хосписе, в месте, где живут люди, чей срок жизни яснее определен, чем у любого из нас, я поняла очень важную мысль: завтра не существует. Причем не только у тех, у кого диагноз, а у всех нас.
Есть сегодня и сейчас, а завтра нет. Завтра это когда? Неизвестно, что там будет завтра. Мне очень близка эта позиция, я стараюсь качественно проживать каждый свой день, накачивать его смыслом, заполнять важными делами. Я инвентаризирую свою жизнь на предмет токсичных людей и событий, прибираюсь в ней, вычищаю плесень обид, избавляясь от того, что якорит, выношу за скобки тех, кто не вдохновляет. Я давно так живу, и вдруг заболел мой муж — провалился в депрессию. Депрессия — это когда человек провалился внутрь себя.
Нырнул так глубоко, что я перестала узнавать в нем мужчину, которого выбрала в мужья много лет назад. Вместо него какая-то потухшая, выключенная, грубая оболочка человека, забитая претензиями и недовольствами по макушку. Я первая поняла: что-то не так. Очень заметно со стороны, когда в человеке гаснет огонь.
Когда погас маяк моего мужа, я уткнулась во тьму. Я стала его искать, растерянно водила руками в темноте. Я не могла понять, почему он не подойдет и не возьмет меня за руку — мой же маяк горит, его отлично видно. Но муж лег на диван и отвернулся к стене, и жил в таком состоянии — отвернувшись к стене.
Каждый человек — это маяк для других людей, которые его любят и тянутся к нему. Если маяк гаснет, корабли идут мимо. Они не знают, что там, в кромешной тьме, затаился маяк. Он не излучает ни тепла, ни света.
Конечно, у него были основания для депрессии. Он пережил сильнейший стресс — болезнь и инвалидность дочери — и сломался. Жизненные потрясения и стрессы — это прививки, они формируют наш иммунитет.
У меня было сложное детство, полное лишений, потерь, зашкаливающих за норму переживаний. Символ моего детства — мокрая от слез подушка. Этот опыт научил меня грамотно страдать. Страдать грамотно — значит не съезжать в жертвенность. Страдания отныне делали меня активной. После каждого очередного потрясения я уже не падала на обочину жизни без сил, а, наоборот, разгонялась. Я со всем отчаянием бежала вперед, согнувшись от боли. Смерти, потери, болезни близких — это удар в солнечное сплетение. Я научилась бегать по жизни, согнувшись от страданий, но не теряя в темпе.
Мой муж в отличие от меня никогда не переживал сильных жизненных потрясений. Никого не хоронил и не терял, у него не было глобальных предательств, он не жил нервами наружу, его не выворачивали наизнанку. У него хорошая, большая семья, образцовые родители, отличная карьера, ранний успех. Иммунитета к страданиям не было никакого.