— Ты же просила совет? Не перегни палку, Том, — говорю я подруге. — Раздели свою обиду на свою же несамостоятельность.
Я бы еще добавила: и помножь на его выдранные шпингалеты, но Тома не сильна в метафорах, а я не хочу обижать Тому. Могу, но не хочу. Я очень сильно чувствую разницу между этими словами.
Экспонат
Моя подруга Алла эмигрировала в Германию. Живет в чужом государстве со своим российским менталитетом, как бы в чужом монастыре со своим уставом. Меряет немецких мужчин русской рулеткой. Рассказывает, какие они, немцы, прагматичные. Алле не хватает в них широтыдушивности, щедрости, разухабистости!
Вон в России Виталька Шальной как-то мотоцикл разбил — так спешил к ней на свидание. Так и пришел, перебинтованный весь, но с цветами. У одной розочки даже бутон был примотан к стеблю. Бинтом. Романтика!
А Ганс, ее берлинский ухажер, на первое свидание повел ее в клинику донорства сдавать кровь нуждающимся в переливании.
Ганс считал, что это романтично. Алла так растерялась, что сдала и потеряла сознание. Пришла в себя от того, что Ганс бил ее по щекам. Отличное первое свидание — кровь, насилие и рукоприкладство.
Но Ганс влюбился в хрупкость, скромность и утонченность русской барышни. Позже Алла узнала, что за донорство, кстати, полагались какие-то деньги, но их Ганс не отдал Алле. Забыл, наверное.
Алла — искусствовед, она и выглядит как искусствовед. Влюбленный Ганс рассказывал ей сказки. Он был немножко Андерсен. Говорил, что они будут жить в замке. Потом, когда он разъедется с мамой. Ганс все никак не мог вылететь из переполненного родительского гнезда — боялся потерять вероятное наследство.
Еще он обещал миллион алых роз, как поет знаменитая тезка его возлюбленной, уважаемая Гансом, но пока дарил практичные цветы в горшках. И вот на днях Ганс интеллигентно пригласил Аллу в музей Коха.
— Я думала, художник, — рассказывает Алла.
— Какой? Ван Кох? — Я давлюсь хохотом.
— Дура ты, — беззлобно смеется Алла в ответ. — Был такой художник Йозеф Антон Кох. Пейзажи писал.
В общем, нарядилась она экскурсоводом. Блузон, черная юбка в обтяг, очки надела музейные, чтобы пейзажи лучше видеть. А оказалось, что это Генрих Герман Роберт Кох. Ну, который туберкулез вылечил. У которого палочка.
И вот она вся, такая искусствоведная, бродит среди увеличенных микробов, бацилл и бактерий, будто в гримерке у Елены Малышевой, и подозревает, что Ганс или маньяк, или дурак, но при любом раскладе с ним надо кончать. Я уже не слушаю — рыдаю от смеха.
Алла, дорогая, возвращайся в Россию, а? К родителям, ко мне, к Виталику.
Эскалатор
У меня на глазах девушка упала на эскалаторе. Просто поскользнулась и грузно упала на колени. Я ехала на соседнем эскалаторе, охнула, испугалась. Я вообще почему-то боюсь эскалаторов.
Но кто-то ее подхватил, какая-то женщина помогла встать. Девушка встала, отряхнулась. Ее парень ехал на следующей за ней ступеньке и даже не шелохнулся. По-моему, он даже закатил глаза, мол, какая ты неуклюжая.
А девушка смутилась, ей стало неловко за себя. Она начала жарко оправдываться перед ним, что-то быстро говорила. У нее на зубах были брекеты, она прикрывала рот ладошкой, такая вся неидеальная.
Парень говорил что-то в ответ, почти не глядя на нее. Он повернул лицо в мою сторону, и я прочла на его лице брезгливость, а девочка что-то говорила и говорила ему. И столько страстного отчаяния в ее голосе! Она будто просила прощения за свою неидеальность. Прости, что я такая.
Я ловлю в себе яростное раздражение. Мне так жаль эту девочку и так хочется сказать этому парню что-то разоблачительное. Хочется прямо обогнать их, подойти к нему, нарушив все личные границы, и спросить: ты кто такой, герой? Тебя должна любить только королева, да? Простой девчонки недостаточно? Ты зачем унижаешь ее своим отношением?
Ты выбрал ее в свои королевы? Так сделай из нее королеву! Знаешь как? Очень просто. Люби ее, балуй, заботься о ней, целуй в макушку, дари цветы, повязывай шарф, жди с работы, подхватывай в падении, говори ей, что она королева, веди себя с ней, как с королевой.
Видишь ли, королевами не рождаются. Королевы вырастают из напуганных и неуклюжих девочек. Хочется подойти к девочке, взять ее за плечи и сказать громко, чтобы перекричать шум поездов: не живите ни дня с теми, кто вас не ценит, кто не пугается за вас, когда вы падаете, кто стесняется вашей неуклюжести и брекетов, кто думает, что любовь королевы ценнее, чем любовь простолюдина.
Не надо, не дарите им ни минуты себя, потому что они недостойны. Они всегда будут смотреть сквозь и ждать королеву. Может быть, даже дождутся и уйдут, не оглядываясь, кутаясь в связанный вами свитер. Им не нужна ваша низкопробная любовь в брекетах. Они сломают ваши мечты и даже не заметят, ослепленные новой, достойной любовью.
Но это бесполезно говорить. Чтобы это понять, нужно это прожить: боль от его пустых глаз, глухое молчание неотвеченных вызовов, пощечины безразличия, стаю пустых вешалок в шкафу. Прожить, устать и понять, что все, внутри больше ничего нет, только простуда. Нужно переболеть, перестрадать.
И она, эта девочка, опустошенная, с сердцем наизнанку, вдруг заметит календарь и поймет, что жила в сказке о потерянном времени, дай бог короткой. И она сбежит в никуда, неуклюжая, не обходя луж, забыв зонт. Перезимует, отплачет, отпустит. Время проветрит дом, откроет окна. Видишь? Там жизнь!
А потом однажды, спустя стремительные поезда промчавшихся лет и паруса чужих смятых простыней, которыми занавешено прошлое, она, красивая, деловая, успешная, королева, будет спешить по своим делам, в свою новую жизнь. И вдруг, слегка соприкоснувшись рукавами:
— Ой, простите, я такая неуклюжая.
— Ты?
— Я.
И начнется перестрелка взглядов, а сердце будет отбивать неистовый скоростной битбокс. А он, раненый и одинокий, раздавленный небезусловностью чужой любви и женскими обидами, вдруг разглядит в ней королеву, ту самую, которую так сложно разглядеть за брекетами и сутулостью, и вдруг влюбится в ее неуклюжесть.
— А ты что сегодня делаешь? Сто лет же, может, мы снова?
— Я домой. Муж ждет, дети, — немного виновато скажет она и улыбнется, обнажив ровные красивые зубы.
— Подожди, подожди. — Он не сдается, муж, дети, все это другое, чуждое, ведь была такая любовь. — Дай хотя бы телефон, что ли.
И вот тут я умоляю тебя, девочка, вспомни этот эскалатор. Вспомни, как ты упала и как он застеснялся тебя. Вспомни и продиктуй чужой номер.
Заключение
Все истории в этой книге прожиты мной лично или случились с моими близкими людьми, но в любом случае они пропущены через сердце, выстраданы и оформлены в лучшую словесную форму из доступных мне.
Сила этих историй — в уязвимости автора.
Меня часто спрашивают: «Не страшно вот так открываться перед чужими людьми?»
Я совру, если скажу, что не страшно. Страшно, конечно. Я же не знаю, кто купит и прочтет эту книгу. Может, очень плохой человек.
Многие люди уязвимость расценивают как слабость, а открытость — как прямой призыв к нападению. Но я написала ее не для них. Я не знала, кто ее будет читать, но я знаю, для кого я ее писала.
Я создавала эту книгу для таких же простых людей, как я сама. Я всю жизнь учусь быть женой, мамой, хорошим человеком, и это не всегда хорошо получается.
Отношения — это работа. Ты можешь вдохновенно работать, стараться, строить идеальную семью, а можешь в одночасье собрать чемодан и уволиться при первой ссоре.
И всем нам свойственно сомневаться: а правильно ли я сделал? Верно ли? Может, стоило остаться? Или уйти раньше? Или то, что происходит, это нормально? А я уже счастлив?
Мы ищем эти ответы в других судьбах, в опыте старших, в книгах о любви. Моя книга отвечает на все эти вопросы. Она своеобразная индульгенция на ошибки. Все ошибаются, и ты ошибайся на здоровье. Любой выбор правильный, потому что он твой. И вообще, мы же не роботы.
Я очень люблю историю про Гудзон, как опытный пилот посадил только что взлетевший самолет на воду, потому что он врезался в стаю птиц и двигатели загорелись. Но самолет успешно сел на воду, никто не пострадал. Пилот стал национальным героем.
Но когда ситуацию прогнали на специальном авиатренажере, он показал, что пилот совершил ошибку и напрасно рисковал сотнями жизней, сажая самолет на воду: он вполне мог дотянуть на горящих двигателях до ближайшего аэродрома, посадка на который многократно безопасней, чем на воду.
Этот факт кардинально менял дело. Национальному герою грозила тюрьма. Неважно, что никто не пострадал — ведь мог бы пострадать, и тогда этот странный выбор пилота — садиться на Гудзон — был бы чреват поломанными судьбами пассажиров. Но пилот на финальном заседании комиссии сказал судьям и коллегам:
— Знаете, чем я отличаюсь от авиатренажера? Я человек, у меня есть чувства. И когда птицы попали в сопла, я просто испугался. Понимаете? И секунд десять я был в оцепенении. Тренажер — это машина, он ничего не боится. Я прошу вас, давайте сделаем скидку на человеческий фактор: заложите эти десять секунд в тайминг тренажера. Человеку, за спиной которого сотни живых людей, на принятие решения требуется на десять секунд больше, чем машине.
Это время заложили в тренажер, и он показал необходимость посадки на Гудзон без вариантов.
Мы все живые! Мы сотканы из чувств. Мы способны бояться, мерзнуть, смеяться. А главное — мы способны любить!
С любовью и уважением ко всем моим читателям,
Ольга Савельева