— Ну, Ринальди, в чем дело?
Я ответил:
— Тут есть одна девушка, моя приятельница, она хотела бы сниматься в кино и просит, чтоб я вас с ней познакомил.
Он взял трубку одного из стоящих рядом телефонов, поднес ее к уху, с кем-то коротко поговорил, потом сделал запись на календаре и преспокойно ответил:
— Хорошо, пришли ее ко мне сегодня в восемь вечера.
— Синьор Пароди… — продолжал я.
— Что еще?
Я хотел добавить: «Но имейте в виду, я ни за что не ручаюсь. Эта девушка некрасива, настолько некрасива, что вы даже не можете себе представить». Однако я не решился и лишь пробормотал:
— Да нет, ничего. Я хотел только сказать, что ее зовут Риголетта.
Тут он поднял глаза и, взглянув на меня, улыбнулся.
— Риголетта? Надеюсь, она не горбатая?
— Нет, горба у нее нет, — ответил я и поспешно вышел.
Еле дотянув до перерыва, я направился в бар, где ровно в час ждала меня Риголетта. Больше всего меня беспокоило, что в тот день я, как всегда, должен был обедать с моей тогдашней подружкой Сантиной — бездарной статисточкой, снимавшейся в том фильме про Египет. Не то чтобы я опасался, что Сантина станет меня ревновать к Риголетте, хотя с женщинами никогда ничего не знаешь наперед. Однако же, у Сантины язычок, как говорится, острее бритвы, и мне не хотелось, чтобы она обижала бедняжку Риголетту: все-таки я был к ней привязан. Я надеялся сначала увидеться с Сантиной и предупредить ее, но ничего не получилось. Риголетта, едва меня увидела, бросилась мне навстречу.
— Ну что, говорил с продюсером?
— Да-да, говорил, он тебя примет сегодня в восемь.
И тут как раз появляется Сантина, в халате; с круглого, покрытого красноватым тоном личика сияют голубые глазищи.
— Джиджи, ты идешь обедать?
Что мне оставалось?
— Сантина, я хочу познакомить тебя с моей приятельницей.
— Очень приятно… А как зовут синьорину?
Мне не хотелось называть ее имя, но она представилась сама:
— Меня зовут Риголетта.
— Как вы сказали? Риголетта?..
— А что, синьорина, вам не нравится мое имя? — спросила Риголетта, когда мы уже входили в столовую.
— Нет, почему же? — отозвалась Сантина. — Вы сами так решили. Как говорится, на воре шапка горит.
Мы сели в глубине зала, и сразу же, следом за нами, в столовую ввалилась компания актеров, снимавшихся в египетском фильме: известная своей красотой кинозвезда Лючана Лючентини, еще две актрисы, тоже красивые, но не такие знаменитые, множество статисток, все до одной хорошенькие, и вместе с ними несколько актеров. У всех лица были покрыты темным тоном, так как они изображали египтян, которые почти что мавры, и многие были одеты на древнеегипетский манер: в совсем коротеньких — даже ляжки не прикрыты — юбочках и облегающих корсажах, оставлявших открытыми руки и шею. Пытаясь как-то отвлечь Сантину и Риголетту друг от друга, я указал на «звезду».
— Смотри, Риголетта, это Лючентини. Бьюсь об заклад, ты впервые в жизни видишь ее так близко.
Риголетта кинула взгляд на актрису и ответила, скривив губы:
— Знаешь, что я тебе скажу? Она просто уродина… На экране еще куда ни шло… но когда видишь ее в жизни, вот так, как сейчас, понимаешь, что она и впрямь совсем некрасива.
— Некрасива? — переспросила Сантина. — Может, вы считаете, что вы лучше ее? Не так ли? Я угадала?
Риголетта к иронии невосприимчива. Покачав головой, она ответила:
— Ну по крайней мере у меня хоть глаза побольше… У нее их совсем и не видно!
Чтобы переменить разговор, я сказал:
— А вон та, рядом с Лючентини, — это Вивальди. Помнишь ее в фильме «Стой, стрелять буду»?
Риголетта поглядела и на Вивальди, потрясающую брюнетку, которая и мертвого воскресила бы, и, помолчав немного, сказала:
— Ну, если это кинозвезды…
А Сантина немедля:
— Закончите фразу, синьорина… Если это кинозвезды, то что? Хотите, угадаю, что вы хотели сказать? Если это кинозвезды, то я красивее их. Вы ведь именно это имели в виду?
На сей раз Риголетта все же почувствовала насмешку в словах Сантины.
— Скажите-ка, синьорина, уж не смеетесь ли вы надо мной?
— Я? Что вы, и не думаю.
— Джиджи, давай скажем ей про меня… Сейчас Джиджи ходил к продюсеру, и тот назначил мне встречу, чтобы пригласить сниматься в новом фильме.
Сантина, к моему удивлению, спросила совершенно серьезно:
— Ах, вот как! Значит, Джиджи говорил о вас с продюсером?
— Разумеется. И как только начнутся съемки, я буду сниматься. Поглядите мои фотографии. Поглядите…
— Да, ничего не скажешь. Красота!
— Конечно. Вы даже можете сказать об этом погромче. Пусть все слышат.
Сантина так же спокойно продолжала:
— Обо мне, Джиджи, ты не стал говорить с Пароди, когда я тебя просила… А за эту каракатицу пошел хлопотать…
Трудно описать, что тут началось. Риголетта набросилась на Сантину, крича:
— А ну повтори, идиотка!
Сантина, чуть отпрянув, усмехнулась.
— Вы как будто обиделись! Уж если такое сравнение и обидно, то не для вас, а для каракатицы!
Риголетта схватила Сантину за халат, он раскрылся, обнажив грудь, а Сантина кричала:
— Ах, вам хочется посмотреть, как я сложена?! Уж во всяком случае, получше, чем вы!
Все в столовой повскакали с мест и глядели на нас. В конце концов Сантина ушла, крикнув мне на прощание:
— А с тобой мы поговорим после!
С тяжелым сердцем я увел Риголетту из столовой.
И надо же, какое совпадение: как раз тут же во дворе, между павильонами, стоит Пароди и разговаривает с режиссером. Больше я не мог выдержать и решил немедленно избавиться от Риголетты.
— Гляди, вот Пароди. К чему тебе дожидаться восьми часов? Как только он кончит говорить с этим синьором, подойди и скажи: «Я, мол, Риголетта, та девушка, о которой вам говорил Ринальди».
Она, кинув взгляд на Пароди, ответила:
— Хорошо. Только мне не хотелось бы, чтобы и другие, видя, что мы с ним разговариваем, начали, как Сантина, мне завидовать. В сущности, я их понимаю, этих бедняжек. Ты сделал для меня то, чего не сделал бы ни для одной из них.
Я сказал ей:
— Иди, иди, ни о чем не беспокойся!
Пароди кончил разговаривать с режиссером; Риголетта направилась в его сторону и пересекла по диагонали весь двор. Она шла, покачиваясь на своих кривых ногах, на сгибе слишком длинной руки висела сумка. Шимпанзе, да и только! Я видел, как она подошла и заговорила с Пароди, потом раскрыла сумку и показала ему фотографии. Он взял их, просмотрел и отдал обратно, потом положил ей руку на плечо и начал что-то говорить. А затем, улыбаясь, похлопал ее по щеке и направился к своей машине. Риголетта, сложив руки на животе, минутку постояла, глядя вслед удаляющейся машине, а потом возвратилась ко мне.
Я сказал, что провожу ее, мы вышли с киностудии и двинулись по узенькому, прямо-таки деревенскому проулку в сторону Тибра, к плотине. Как только мы оказались за воротами студии, она выпалила:
— Он был со мной очень любезен, правда-правда. Спросил, почему я хочу сниматься в кино.
— И что же ты ответила?
— Я сказала, что хочу сниматься в кино прежде всего потому, что фотогенична, как вы можете судить по этим фотографиям, а кроме того, я уверена, что сумею отлично справиться с любой ролью.
— А он?
— А он говорит: с вашей внешностью нужен был бы фильм, специально созданный для вас.
— А ты что?
— Я сказала: так создайте его!
— Ну?
— Он ответил, что подумает и даст мне знать через тебя.
Мы уже дошли до лугов, тянущихся вдоль берега Тибра, неподалеку от римского речного порта. Риголетта шагала по траве, что-то напевая: глаза горят, грудь вперед, волосы развеваются на ветру. Неожиданно она заявила:
— А этот Пароди, видно, парень не промах!
— В каком смысле?
— Ну, одним словом, своего не упустит! Сначала положил мне руку на плечо, потом по щеке погладил. Но пусть не заблуждается на мой счет. Если бы мы были не на людях, то, честное слово, дала бы ему по рукам.
Я промолчал, но меня так и подмывало ее спросить: «Слушай, а ты действительно видишь Тибр? Или, может, вместо реки тебе видится асфальтированное шоссе с бегущими по нему машинами? А что ты видишь вместо этого газгольдера? Огромный кулич?» Ей вдруг вздумалось собирать цветочки, один, желтый, сорвала и вдела мне в петлицу. Потом, шаря в сумке, сказала:
— Ну ладно, я пошла, тебе надо работать. На, держи! Возьми эти сигареты и выкури за мое здоровье.
Я долго еще стоял на жарком ветру, ослепленный ярким светом раскаленного добела неба, сжимая в руке две пачки сигарет и смотря вслед Риголетте, танцующей походкой удалявшейся по заросшему высокой травой лугу вдоль речной плотины.
НОЖКИ ОТ МЕБЕЛИ
Перевод Г. Богемского.
Когда я получил капиталец, оставленный мне отцом, то сразу подумал, что неплохо бы вложить его в какое-нибудь дело, которое приносило бы хоть маленький доход. Одни предлагали мне открыть еще один магазин (я торгую бытовыми электроприборами на корсо Витторио), другие — купить земельный участок около Фраскати, третьи — приобрести грузовик с прицепом для перевозки фруктов. Но Матильде, на мое несчастье, пришла в голову идея:
— Американцы обожают старый Рим. Ты купишь квартирку в нашем районе, поставишь туда какую-нибудь рухлядь и — будь уверен — сразу же ее выгодно сдашь какому-нибудь американцу.
Я одобрил это предложение и после недолгих поисков решился купить квартиру на последнем этаже дома на виа дей Коронари. Цена — три миллиона лир, комнат — пять. Но вся квартира старая, грязная, в уборную войти стыдно, кухня закопченная, ни газовой, ни электрической плиты, конечно, нет, а для готовки — таганок с углями, которые надо раздувать веером из перьев. С балкончика, правда, открывался вид на крыши с неизменными кошками, неизменными рваными ботинками и неизменными дырявыми ночными горшками, тут и там украшающими черепичную кровлю. Я сказал Матильде: