Мы сели за отдельный столик, подальше от остальных педагогов. Мой учитель открыл десятую главу книги.
Читая, он время от времени вскидывал на меня глаза.
— Ну как, ощущается? — спрашивал он.
Я кивал, и он, успокоившись, вновь принимался читать…
Луиджи Сантуччи
КАЗАНОВА
Перевод Л. Вершинина.
Крыши и дворы становились ночью владениями влюбленных котов. Тут можно было увидеть и здоровенных котов с кроваво-рыжей шерсткой, пахнувших сырым погребом, и коротколапых, мохнатых котов с отвисшим брюшком, и высоких, угловатых котов, чем-то напоминающих стулья. У одних были покрытые коростой и ободранные в боях уши, другие выглядели еще свежими, крепкими и только вступали в пору любви. Разницу в окраске скрадывала ночная тьма, и, хотя над прогретыми весенним солнцем дворами висела круглая луна, полусонным жильцам, которые чуть не нагишом стояли у окон за приоткрытыми ставнями, никак не удавалось разглядеть своего кота, поющего тенором или контральто.
Сами же голоса, дикие, леденящие сердце, доносились вполне отчетливо. Тем, кто позабыл, что любовь — исчадие ада, напоминали об этом в ночной тишине душераздирающие кошачьи серенады. Казалось, будто из адской бездны вырвались души грешников и под пронзительные звуки дьявольской скрипки принялись изливать свою боль и черную тоску, грозить кому-то чудовищной местью. Грациозные котята, которые так развлекают нас в гостиных, тоже зачаты в недрах языческих ночей, вобравших в себя величие греческой трагедии, красоту восточных рапсодий и фламандское неистовство полотен Босха и Брейгеля. Но вот наступает утро, все мгновенно стихает, и те же самые коты как ни в чем не бывало принимаются беззаботно облизывать во дворе свою шерстку.
Все жильцы знали, однако, что главным виновником ночных вакханалий неизменно выступает Казанова, рыжий кот синьорины Стезилеи Курти, самый наглый и удачливый соблазнитель в округе. Это циничное прозвище, Казанова, благочестивая синьорина Курти, учительница на пенсии, упорно отказывалась признавать и звала своего любимца женским именем Фуффина. Ведь два года назад приходский священник дон Вирджинио принес в старой треугольной шляпе котенка и, вручая подарок, клятвенно заверил, что это кошка. Но очень скоро вылезшая из треуголки Фуффина стала предпочитать молоку в блюдечке — требуху, а погоне за бумажной бабочкой, привязанной к нитке, — путешествия по водосточным трубам, жестокие схватки и бурные любовные приключения.
Незамужней и непорочной Стезилее Курти такое поведение Фуффины причиняло глубокие страдания. Ей даже казалось, что оно подрывает ее репутацию в кругу соседей, забывавших о сне в эти ночи кровавых поединков и пламенной любви, достойных пера Боккаччо. Тем более что героем всех этих приключений был ее любимец, чей голос звучал сильнее рога неистового Роланда. Именно Казанова первым подавал с водосточной трубы или с лестничной площадки сигнал всем бродячим котам квартала.
— Вы не видели мою Фуффину? — опустив глаза под вуалью, спрашивала синьорина Стезилея у привратницы, когда отправлялась в сумерки к мессе, и, не дожидаясь ответа, торопливо уходила.
Бедняжка буквально сгорала от стыда и еще плотнее куталась в свою кроличью шубку. Этой невинной ложью она, словно щитом, прикрывалась от чужих наветов: просто грешно ставить под сомнение слова приходского священника.
Но «Фуффина», наперекор уверениям дона Вирджинио, вновь и вновь становилась отцом всего, или почти всего, кошачьего потомства в пределах по крайней мере пяти ближних дворов. Казанова неизменно оставлял свой фирменный знак: котята были огненно-рыжие, с палевыми полосами.
Поистине грандиозный скандал разразился, когда в один прекрасный день и у Фатимы, великолепной персидской кошки, родились тоже рыжие котята. Кошке, по словам владелицы, одной обедневшей маркизы, цены не было, и она, эта маркиза, собиралась с помощью знакомого селекционера устроить брак Фатимы с самцом не меньшей знатности, что обеспечило бы чистоту потомства. А пока что маркиза держала свою любимицу взаперти. Но Казанова, действуя во имя демократии, женской эмансипации и любви, одной ненастной ночью спустился по дымоходу прямо на атласные подушки маркизы. И вот апрельским утром маркиза, точно разъяренная Эриния, выскочила во двор, неся в широченной ночной сорочке трех красных, словно раки, котят. Бигуди на ее голове грозно колыхались. Погрозив кулаком окну синьоры Стезилеи, она закричала:
— Вы мне дорого заплатите за этих ублюдков! Он мне всю породу испортил, этот ваш гнусный Казанова!
И бросила плоды плебейского греха прямо на середину двора, что вызвало целый хор жалобных голосов из десятков окон, откуда хозяйки в сетках для волос и с горстью кофейных зерен в руке наблюдали за происходящим. А на подоконнике несчастной учительницы Казанова, невозмутимый и недоступный, как бог ацтеков, тщательно облизывал усы. В эту минуту он чем-то напоминал виолончелиста, настраивающего свой инструмент.
После этого случая бедняжка Стезилея серьезно заболела. Когда Казанова, ловкий и мускулистый, прыгал к ней на кровать и, тихонько урча, прижимался холодным носом к ее пылающим ладоням, она не решалась даже его погладить. Кот сладко засыпал на высокой орехового дерева кровати, над которой висели изображения святых, а с точеных шишечек ниспадали четки. А чтобы коту было удобнее и просторнее, синьорина Стезилея поджимала колени, словно сама стала его беззащитной заложницей. О, как далеки те чудесные времена, когда Фуффина мирно спала у нее на подушке или робко играла с четками, свисавшими со спинки кровати! Тогда они, две женщины, жили достойно и уединенно, точно затворницы. Их владениями были темная кухня и маленькая столовая, надежно ограждавшие обеих от нечистого мира грешников…
Синьорина Стезилея смотрела на кота, спавшего сном праведника, и порой тешила себя мечтами, что вернулось старое, доброе время. Но первый же зов большого мира днем или ночью подымал спящего кота, уносил за окно, и удержать его не смог бы даже несгораемый шкаф. На память Казанова оставлял на простыне теплую струйку, которая тут же остывала.
В один из таких дней синьорину навестил дон Вирджинио, обеспокоенный тем, что давно не видел на мессе свою ревностную прихожанку. Казанова по-королевски горделиво спал на высокой кровати.
— Входите, входите, святой отец! — крикнула синьорина Стезилея, густо покраснев от неожиданности.
Исповедь была долгой и необычной. Робкая женщина со слезами на глазах рассказала священнику о всех проделках Казановы, включая постыдную историю с Фатимой. Неискушенная в мирских делах, синьорина Стезилея мучительно подыскивала нужные слова, и один господь знает, чего ей это стоило. Она не сказала об этом прямо, но умевший читать чужие мысли священник понял, что долю вины синьорина отваживается возложить и на него, дона Вирджинио, подарившего ей кошечку Фуффину. Запинаясь, синьорина спросила, нельзя ли прочесть очистительную молитву, чтобы Фуффина… Каза… ну, словом, этот рыжий дьявол хоть в будущем прекратил свои скандальные похождения, позорящие ее доброе имя. Но когда дон Вирджинио, смущенный и растерянный, стал близоруко искать в молитвеннике страницу о «Благословении животных, тяжкими недугами пораженных», Казанова проснулся. Он сладко потянулся в постели, сразу став вдвое длиннее, и мягкими пушистыми лапами прыгнул на подоконник. Он даже не обернулся, снова ступив на языческую стезю греха.
Карло Монтелла
КОНКУРСНЫЙ ЭКЗАМЕН
Перевод Я. Лесюка.
Тема гласила: «Направьте в ваш департамент прошение о субсидии, в убедительной форме описав плачевное положение просителя».
После того как председатель конкурсной комиссии, инспектор пятого класса, проскандировал последнее слово, в переполненной аудитории, где добрая сотня служащих подвергалась письменному экзамену для зачисления в список сверхштатных чиновников группы «С» финансового ведомства, еще несколько мгновений слышался скрип перьев по бумаге, затем все разом подняли головы и перевели дух. Председатель комиссии напомнил, что кандидатам дается на сочинение шесть часов, и посоветовал не пользоваться листами бумаги без штампа министерства; затем он повернулся к другим членам конкурсной комиссии, также инспекторам или старшим чиновникам, и заговорил с ними.
Экзаменующиеся заерзали на партах, привезенных из соседней школы и настолько узких, что взрослый человек, сидя за подобной партой, чувствовал себя точно в смирительной рубахе; если ему нужно было, скажем, почесать за ухом, то он производил такой шум и скрип, будто вытаскивал гвозди. У всех на лицах можно было прочесть растерянность и негодование.
— Да они, видно, погубить нас хотят! — прошипел чиновник из Управления косвенных налогов, у которого за плечами было лет двадцать сверхштатной службы.
Его сосед по парте, письмоводитель Земельного управления, вместо ответа лишь помотал головой.
С такой темой никогда еще не сталкивался ни один чиновник. И кто только ее выдумал?! Они, должно быть, и впрямь решили всех погубить! С тех самых пор, как возникли эти конкурсы, в темах сочинений неизменно затрагивались возвышенные и высоконравственные проблемы. К примеру, такая: «Ежедневной, подчас незаметной служебной деятельностью вы споспешествуете величию Отечества» и прочее, и прочее. Или же такая: «Присягу чиновника, который клянется верой и правдой служить своему Ведомству и во всех своих поступках, даже в приватной жизни, руководствоваться высшими интересами Государства, можно уподобить воинской присяге» и так далее. Попадалась и такая тема: «Некий ваш коллега после сорока лет беспорочной службы был по самоличному указу монарха награжден крестом Ордена кавалеров итальянской короны. Опишите, какие чувства…» и прочее. Эта последняя тема, правда, несколько устарела, потому что монарх после войны потерял как свою корону, так и возможность награждать кого бы то ни было крестами Ордена кавалеров этой короны, но зато остальные темы постоянно фигурировали на каждом конкурсном испытании для любых категорий чиновников в любом департаменте. (Надобно заметить, что по традиции у сотен служащих, которым было предложено в настоящее время «направить в министерство прошение о вспомоще