Перевод Г. Смирнова.
Ну, как вода?
Дома на этом побережье Адриатики появились несколько лет назад, когда всех охватила строительная лихорадка: у кого карман был набит потуже, соорудил себе небольшой Версаль из десяти комнат, трех сортиров и Венеры Милосской в саду; малоимущие обратились в кассу взаимопомощи и отвоевали себе пространство в блочных домах в виде мини-квартир, мансард, отдельных комнат. Против тесноты было придумано гениальное средство — все, даже электропосудомойки, превращалось в кровати.
Владельцы «особняков», вернее, двадцати квадратных метров (со складным унитазом, убирающимся в декоративный шкаф), гордились собственным домом на море. Вспоминаю тогдашние разговоры: — Не прошло и десяти дней, как бывший владелец, продавший мне дом, предложил выкупить его обратно и доплатить два миллиона: дальнейшее-то строительство на участке запрещено. Я прикинул в уме — если переехать с семьей в гостиницу, то платить придется не меньше трех миллионов. Мне необыкновенно повезло с этим домом на море!
Но такое положение длилось недолго. Теперь, я замечаю, о доме на море принято говорить пренебрежительно: и скучно-то в нем, и лица-то все примелькались, а вы где проводите отпуск в этом году? Не успел один друг прибыть с семьей ко мне на взморье, как тут же спросил:
— А ты едешь куда-нибудь на море?
— Вы для меня загадка, — сказала мне одна синьора. Она, правда, занимает мансарду, но у нее забронировано место для поездки на Эльбу и к тому же обеспечен двухнедельный отдых на Коста-Брава. Загадочным было для нее, скорее всего, то, как мне удается выносить эту скуку, примелькавшиеся тенты, раскаленный песок и монотонные, словно фотокарточки, отпечатанные с одного и того же негатива, дни. Я вежливо пожал плечами: разве ей объяснишь, что все те вещи, которые ее так раздражают, для меня настоящий отдых. Это и пухлая пачка газет под тентом, и мужчина, вечно мерзнущий, то и дело повторяющий «я ухожу», и господин, который каждый раз, если я мокрый прохожу мимо, спрашивает: «Ну, как вода?», и рыбак, жарящий мне на костре рыбу, и сама рыба, обжигающая пальцы.
Мне нравится такое времяпрепровождение, если не совсем глупое, то по крайней мере беззаботное: без итальянско-суахильского разговорника, без противохолерных прививок, без таблеток для обеззараживания воды, без почтовых открыток, без одержимости двадцатиминутным «шопингом», который объявляется руководителем экскурсии, без кинокамеры, без необходимости рассчитывать действие слабительного, чтобы на следующее утро в автобусе, отходящем в четыре утра, не оказаться в глупом положении.
Не стал я объяснять синьоре и куда более сложные вещи — ей не понять, что безмятежный, не запрограммированный отдых тянется дольше. Ведь мы всю жизнь чего-то ждем: исполнения надежд, какого-нибудь рокового ответа, приближения важной даты, отъезда, возвращения. Мне так надоело убивать годы на бесцельное ожидание, а здесь я совсем ничего не жду, смиряюсь с тем, что дни проходят впустую и оттого кажутся намного длиннее.
Я отказываюсь объяснять свою наивную философию, позволяющую мне наслаждаться отдыхом на этом пляже, где ничего не случается, и спокойно смотреть, с каким возбуждением мои знакомые, которым здесь не по себе, разъезжаются в разные края. Дом на море, очевидно, удел нищих духом: там можно проскучать дней двадцать, когда ни на что другое нет денег. Пляжи на Майорке значительно скучнее: толпы народу, ступить негде. Августовские одиссеи подчас тоже невыносимы. Но муки застрявших в аэропорту, парализованном забастовкой, ничто по сравнению с переживаниями тех, кому в разгар августа не остается ничего иного, как потягивать в одном и том же кафе свой аперитив, или с кошмаром тех, кому в начале сентября нечего будет рассказать о проведенном отпуске.
Нужны крепкие нервы, чтобы никуда не ездить. Одна девица мне призналась: уже с июня ей не дают покоя — что ты будешь делать, ты решила, куда ехать? По своей слабости ей пришлось остановить выбор на круизе по Эгейскому морю. Скучища жуткая! Одна молодая пара, измученная бесконечными отъездами знакомых и безуспешным выпрашиванием в туристских агентствах двух мест в любом направлении, предпочла тайком вернуться в Милан. Безоблачный отдых в собственном домике на берегу моря дается не каждому.
Одиннадцать часов пятьдесят девять минут
Когда появились первые наручные часы с загорающимися цифрами на микротабло, я воспринял их как способ отличиться от других. Всегда ведь найдутся желающие привлечь к себе внимание. Например, некоторые автомобилисты вместо обычного сигнала предпочитают маршеобразный пассаж из фильма «Мост через реку Квай». Что же удивительного, если кому-то нравится в ответ на вопрос: «Который час?» — нажать кнопку и на минуту заворожить остальных.
Но теперь ситуация меняется. Часы со световым индикатором, похоже, станут событием века. Через несколько лет, по предсказанию экспертов, почти треть часов, производимых в мире, будет относиться именно к этой разновидности. Цена их может опуститься до 15 тысяч лир, преимущество перед обычными часами будет состоять в большей простоте обращения (достаточно приобрести небольшую электробатарейку, действующую в течение года) и в высочайшей точности (максимальное отставание или забегание вперед — сто секунд ежегодно).
Все это очень грустно. За пределами зала ожидания аэропортов и вокзалов, где каждая минута отмечается шорохом металлических планок на табло, я воспринимаю только время, указываемое стрелками часов. Час, спрессованный в виде цифры, — это бюрократическая выдумка.
Время, которое мы, простые смертные, привыкли определять по часам, относится не к арифметике, а к геометрии. Другими словами, это угол, образуемый двумя стрелками. Мне нравятся часы железнодорожников со стрелками в виде древних луковых стрел. Из уважения к стрелкам я смиряюсь даже с часами в форме сердечка, которые носят хиппи.
Но если не врут, что кварцевые часы будут стоить дешевле, а идти точнее обычных, значит, нет ничего плохого, если они войдут в нашу жизнь. Ведь точно так же на смену бензиновым зажигалкам пришли газовые, а колодочным тормозам — дисковые.
Я не собираюсь проливать слезы по уходящим в прошлое часам со стрелками, которые, быть может, исчезнут так же быстро, как наш старый знакомый — четырехмоторный винтовой самолет, уступивший место современному реактивному лайнеру. Но мне хотелось бы трезво взглянуть на некоторые аспекты грядущей эры господства кварцевых часов.
Оставим в покое башни и колокольни (установили же на них в пятнадцатом веке куранты со стрелками, так почему же не заменить их сейчас светящимися неоновыми табло) и обратимся к родному языку. Для каждого из нас день состоит из двенадцати часов. Только бюрократы и дикторы добавляют к ним время от тринадцати до двадцати четырех часов. Когда объявляют: «Митинг начнется в восемнадцать тридцать», тут все ясно, но если вашему другу вздумается сказать: «За шутками и разговорами мы засиделись до двадцати трех часов сорока двух минут», то невольно возникает сомнение: а в своем ли он уме?
Итак, с массовым распространением электронных часов неизбежно исчезнет из обихода привычное для нас обозначение времени. Люди будут смотреть не на циферблат, а на цифры. Разве что какой-нибудь пурист при взгляде на цифру 16.45 переведет: без четверти пять. Остальные же, механически повторяя цифру, назовут точное время, как по телефону.
С миниатюрным табло, загорающимся на запястье, возникнут бесконечные сложности: ведь при взгляде на стрелки люди округляют время, а при виде светящейся цифры — дело другое. Один скажет: сейчас одиннадцать часов пятьдесят восемь минут, другой поправит: нет, пятьдесят девять, но никому и в голову не придет сказать: полдень.
Склонные к опозданиям оставят привычку переводить вперед стрелки или ссылаться на отстающие часы: ведь кварцевый механизм ошибается всего на сто секунд в год. Главное же — исчезнет приятное разнообразие в выборе выражений: три четверти двенадцатого или без четверти двенадцать. Конечно, это мелочь, но сколько в ней радующих душу оттенков. Еще какой-нибудь год, и девицы из ночных клубов будут запросто говорить: в ноль часов восемнадцать минут. То есть как при отправлении скорых поездов.
Мне становится не по себе, когда кто-нибудь из моих друзей, вглядевшись в цифры на световом табло, прикрепленном ремешком к руке, объявляет время. Потребуется, наверно, немало лет, чтобы я не вздрагивал при возгласе какой-нибудь милой женщины, гуляющей с детьми в саду: пора домой, уже девятнадцать часов двадцать восемь минут.
Точность электронного механизма обернется новым ударом по живому языку. И так уже пять миллионов учащихся в начальных школах вынуждены привыкать к тому, что отец не «ругается», а «сердится», что надо говорить «дам по лицу», а не «по морде», что время может лишь идти, а не лететь и не бежать, что слова «я тебе покажу» означают только «наказание». Бюрократический лексикон внедряется теперь и с помощью часов. Дело кончится тем, что мы станем говорить жене: четырнадцать часов одна минута — пора двигаться, не то не видать мне аэробуса на Рим.
Немеркнущие ценности
О балаганах на площади Сиены как-то забыли: никто не кидает тухлые яйца, внепарламентские группировки не устраивают больше сидячих забастовок, солдаты, закрыв лицо платком, не маршируют с плакатами: «Мы устали от препон, чинимых красными жакетами».
Площадь Сиены осталась в стороне от мировых катаклизмов. Палатки, плюмажи, обнаженные сабли, юнги, поднимающие флаги из-за кустов азалий вопиюще красного цвета, как на картинах художников-дилетантов, — все это выдержало испытание временем. Вот уже тридцать лет, как там все остается без изменений, даже братья Д'Индзео. Они прославились еще во времена знаменитых Бартали, Фанджо, Марчелло Дель Белло, Пиолы. Все проходит и забывается, кроме братьев Д'Индзео. Дольше держатся, пожалуй, лишь министры от христианско-демократической партии.
Развенчаны сказочные морские динозавры, оплеваны постоянные выставки, утратили привлекательность монументы, священные ритуалы и светские рауты. Даже папа римский идет в ногу со временем и благословляет верующих из джипа последней модели. Новые веяния еще не дошли до площади Сиены. Даже политические партии упустили ее из виду и до сих пор не придумали для нее какого-нибудь комитета, подобно фестивальному в Сан-Ремо. Никто еще не обсуждал, могут ли офицеры с шашками наголо расцениваться как открытый вызов общественному порядку. Социалисты и социал-демократы пока не сталкивались друг с другом по вопросу, надо ли карабинерам в плюмажах, приставленным к карусели, объединяться в профсоюз.
Знаки отличия
Все согласны, что автомобиль — не цветок в петлице. Но это относится лишь к роскошным средствам передвижения и к имущим классам, которые одно время всячески украшали свои машины, но теперь считают украшения павлиньим хвостом, не сулящим ничего хорошего. Но средняя и мелкая буржуазия, по-моему, все еще весьма чувствительна к внешнему виду автомобиля как к признаку социального отличия. Я живу в большом доме, населенном симпатичными людьми: чиновниками, лицами свободных профессий, торговцами. В воскресенье утром гараж в полуподвальном помещении превращается в гигантскую мойку — все что-то намыливают, чистят, натирают до блеска пастой. Так и кажется, что не сумевшие приобрести новый автомобиль из-за инфляции что есть сил начищают старую машину, стараясь омолодить ее или, как говорится, индивидуализировать; магазины запчастей никогда еще не продавали столько колпаков из легкоплавких материалов, столько кожаных протекторов для руля типа grand prix, а жестянщики не перекрашивали столько капотов в цвет «ралли» матово-черного оттенка и не прилепляли стольких завитушек на пресловутых боковинах.
Автомобиль как символ благосостояния слишком укоренился в нашей жизни, чтобы исчезнуть под давлением кризиса. Автоконструкторы это поняли, и сзади, на багажниках, никогда прежде не расцветал столь пышный букет из всякого рода хромированных надписей и табличек, подчеркивающих разную степень престижности машины: «специаль», «суперспециаль», «гранд-спорт-люкс». На одном багажнике я даже прочел надпись, сообщавшую непосвященным во избежание недоразумений, что машина «с искусственным климатом».
Суета сует
Смазливые девицы на званых вечерах то и дело заводят разговор об убийствах. Меня станут презирать, но я все-таки скажу несколько слов по этому поводу. Женщинам всегда нравился Роберт Митчум, а теперь нравится Роберт Редфорд. Какой-то юнец в коричневой паре небрежно приоткрывает пиджак, чтобы в глаза бросался ремешок от кобуры под мышкой. Разговор тут же переходит на «смиты и вессоны», «вальтеры», «кобры». Кто показывает на последних электронных зажигалках, как это делается, щелкают замки, мгновенно вспыхивают дискуссии, обнаруживающие неожиданную осведомленность, сравнимую с познаниями в малолитражных автомобилях: стреляют-то быстро, но с отдачей, поражают только на близком расстоянии, с десяти метров, а это все равно что слону дробинка. За возбужденными возгласами все те же престижные соображения: и что этот Карло вбил себе в башку, кому он нужен, даже умирающий с голоду не станет его похищать!
Телохранители
Немецкая овчарка влетает в мою калитку и начинает рыскать по двору, в то время как хозяйка с удовольствием наблюдает за ней издали. Собаки мне нравятся, пока они не выходят из дому. Поэтому я подхожу к калитке и, как только пес опять выскакивает наружу, резко захлопываю ее. С рычанием овчарка бросается на меня. Тогда я заношу ногу, чтобы размозжить ей череп. Должно быть, ярость моя производит впечатление: собака с пеной у рта останавливается. Теперь я готов встретить ее каблуками, хотя молодая женщина кричит, что я с ума сошел, что я не должен двигаться, а стоять руки по швам. Наконец она подбегает к нам и хватает пса за ошейник. И тут же начинает читать мне нотацию. Сначала объясняет, что собака приучена к защите, что ее натаскивали в собачьем питомнике в Террачине, что она ведет себя образцово, если люди не допускают оплошностей. Закрыв калитку, я совершил непростительный психологический промах. Мой враждебный жест чудом не повлек за собой трагических последствий, потому что ее овчарка имеет обыкновение хватать за горло.
С трудом удерживая сердцебиение, я говорю синьоре, что если она через десять секунд не возьмет на поводок своего ягуара из Террачины, то я башмаком разобью голову и ей.
Сейчас бум на немецких овчарок, неаполитанских сторожевых, доберманов и догов, отличившихся на собачьих состязаниях по защите и нападению, — это хорошо всем известно. И мы прекрасно понимаем тех, кто опасается стать заложником или жертвой грабителей. Спору нет — итальянское общество не состоит сплошь из миролюбивых граждан, которые не позволят волоску упасть с головы ближнего, а найденные кошельки неизменно относят в полицию. Но все же псы-телохранители ужасны сами по себе.
С этими дрессированными, мгновенно реагирующими монстрами мы сталкиваемся в ресторане, где они лежат у ног хозяина, в баре, на пляже. И повсюду они скалят на нас зубы, стоит только повысить в споре голос, похлопать по плечу друга, закинуть ногу на ногу, чтобы завязать шнурок. Тут же заботливые хозяева предупреждают: не делай резких движений, это тебе не пекинес, а овчарка, она не понимает, завязываешь ли ты шнурок или собираешься дать мне под зад.
Я порвал дружбу с владельцами сторожевых псов, которые, когда я объяснял через микрофон у калитки свои опасения, поднимали меня на смех: не валяй дурака, трусишка, входи смело и не обращай на собаку внимания, она кусает только боязливых. Так вот, я никогда не мог смириться с тем, что именно мне, а не собаке надо напускать на себя беззаботный вид. Ныне злые собаки стали профессиональными телохранителями, они свободно бегают без поводка и намордника (ведь их специально дрессировали), а я должен стараться не чесать в затылке, иначе это может быть понято как недружелюбный жест.
По тем же соображениям официально сообщаю: я не только не намерен притворяться бесшабашным парнем (потому что этим бестиям с голубой кровью не нравятся робкие), не только не хочу следить за своим голосом, жестами или калиткой в доме, чтобы не вызвать недружественных реакций с их стороны, а в свою очередь считаю для себя оскорбительным всякое рычание и угрожающее приближение на расстояние не более двух метров: помимо каблуков, у меня есть еще разрешение на ношение оружия.
Не могу смириться с тем, что из нас двоих — собаки и нижеподписавшегося — именно мне приходится поджимать хвост.