Счастье есть. Просто где-то оно притаилось.
Может, в доме в укромном углу притулилось,
Может, спряталось где-то в осеннем саду.
Ему просто не хочется быть на виду.
Оно верит, что, если кому-то приспичит
Отыскать его, тот его тихо покличет,
В каждый угол заглянет и в каждый закут,
И обшарит весь сад, вопрошая: «Ты тут?»
III. «Если память жива…»Стихи из мемуарной прозы «А у нас во дворе» (ACT/CORPUS, 2014) — расширенный вариант книги «Золотой симфонии» («Время», 2008)
«Никто ведь не должен тебе ничего…»
Посвящается Тонино и Лоре Гуэрра
Никто ведь не должен тебе ничего.
Ты праздника хочешь? Придумай его.
По песне тоскуешь? Так песню сложи
И всех окружающих приворожи.
По свету скучаешь? Чтоб радовал свет,
Ты сам излучай его. Выхода нет.
«Да-да, конечно: время мчится шустро…»
Да-да, конечно: время мчится шустро,
Но до сих пор загадочная люстра
В театре давнем гаснет не спеша,
И замирает детская душа.
Да-да, конечно: зыбкость, скоротечность.
Но занавес ползёт по сцене вечность,
И я со сцены не спускаю глаз
Горящих. Я в театре в первый раз.
Героя звать Снежок. Он — негритёнок.
А янки негров мучают с пелёнок.
Бинокля я не выпущу из рук.
Идёт счастливой памяти настройка.
Ах, жизнь, ты ненадёжная постройка:
То пропадает видимость, то звук.
«Московское детство: Полянка, Ордынка…»
Московское детство: Полянка, Ордынка,
Стакан варенца с Павелецкого рынка —
Стакан варенца с незабвенною пенкой,
Хронический кашель соседа за стенкой,
Подружка моя — белобрысая Галка.
Мне жалко тех улиц и города жалко,
Той полудеревни, домашней, давнишней:
Котельных ее, палисадников с вишней,
Сирени в саду, и трамвая «букашки»,
И синих чернил, и простой промокашки,
И вздохов своих по соседскому Юрке,
И маминых бот, и ее чернобурки,
И муфты, и шляпы из тонкого фетра,
Что вечно слетала от сильного ветра.
«И висело бельё, полощась на ветру…»
И висело бельё, полощась на ветру.
И висело бельё, колыхаясь от ветра.
О какое печальное сладкое ретро!
Как из памяти эту картинку сотру?
Синька, бак для белья и доска, и крахмал,
У бабули в руках бельевые прищепки,
И белы облака удивительной лепки,
И ребёнок, стоящий поблизости, мал.
И ребёнок тот — я. И белей облаков
Простыня, и рубашка — небесного цвета.
И всему, что полощется, — многие лета,
Цепкой памяти детской, щадящих веков.
«— Да ничего особенного там…»
— Да ничего особенного там
И не было. Убожество и хлам
В твоей замоскворецкой коммуналке —
Клопиные следы и коврик жалкий,
И вата между рамами зимой.
— Да-да. Всё так. Но я хочу домой
В своё гнездо, к тем окнам, к тем соседям,
К той детворе. Давай туда поедем.
Там во дворе — волшебная сирень.
Там у соседки — сильная мигрень.
Мигрень — какое сказочное слово
И как звучит загадочно и ново!
Там город мой, в котором я росла,
Который я, к несчастью, не спасла,
Там город мой, домашний и зелёный,
Людьми, которых нету, населённый,
Тот город, что моим когда-то был,
А стал чужим. И сам себя забыл.
«А круг, на котором я плавала, быстро спустил…»
А круг, на котором я плавала, быстро спустил.
Мне лет было мало. Я плавать совсем не умела,
А мама не видела, мама на солнышке млела,
А я всё барахталась и выбивалась из сил,
Пока не нащупала пальчиком правой ноги
Спасительный камень в одёжке из скользкого ила.
…Никак не пойму я, что в жизни случайностью было,
Что Божьим ответом на сдавленный крик: «Помоги!»
«А за окном твоей палаты…»
А за окном твоей палаты
Случались дивные закаты,
Стояло дерево без кроны,
Летали галки и вороны.
Начало марта, хмарь, ненастье,
И ты мне говорила: «Счастье
Смотреть в окно на стаю эту».
Вот счастье есть, а мамы нету
«Не плачь! Ведь это понарошку…»
Не плачь! Ведь это понарошку.
Нам крутят старую киношку,
И в этом глупеньком кино
Живет какая-то Нино,
И кто-то любит эту крошку.
Решив убить себя всерьез,
Герой, едва из-под колес,
Вновь обретает голос сладкий…
Но ты дрожишь, как в лихорадке,
И задыхаешься от слез.
«Болела моя детская душа…»
Болела моя детская душа:
Я утопила в море голыша,
Случайно утопила в бурном море.
Насмарку лето. Ведь такое горе.
Купили паровозик заводной,
Но нужен был единственный, родной
Голыш — нелепый бантик на макушке.
А жизнь, как оказалось, не игрушки.
«Кривоколенный, ты нетленный…»
Кривоколенный, ты нетленный.
Кривоколенный, ты — душа
Моей истерзанной вселенной,
Где всем надеждам — два гроша.
Кривоколенный, что за имя,
Какой московский говорок,
Вот дом и дворик, а меж ними
Сиротской бедности порог.
Кривоколенный — все излуки
Судьбы в названии твоем,
Которое — какие звуки! —
Не произносим, а поем.
«А был ли мальчик? Девочка была ли?..»
А был ли мальчик? Девочка была ли?
Их небеса целинные пылали?
Им под ноги ложился ли ковыль?
И что же это было — небыль? быль?
И, если быль, то что же с нею стало
Потом, когда грядущее настало?
«Я сказала себе, что я счастлива. Так и случилось…»
Я сказала себе, что я счастлива. Так и случилось:
Счастье, где б ни была я, меня находить научилось
Я сказала себе: всё в порядке, всё в полном порядке.
И любые невзгоды бегут от меня без оглядки.
Я сказала себе, что стихи прибегут ко мне сами,
И пришла ко мне Муза и смотрит большими глазами.
И осталось сказать себе: я с каждым годом моложе
И красивей. Надеюсь, и это получится тоже.
«Нет ни унынья, ни тщеты…»
Нет ни унынья, ни тщеты.
Есть банты, шарики, цветы.
Жизнь — детский утренник, поверьте,
Весть долгожданная в конверте,
Мгновений пёстрых конфетти.
Ну что ж, и я во сне кричу,
Но помнить сон свой не хочу.
Тьму напугав, включу фонарик.
А утром, взяв за нитку шарик,
Опять на праздник полечу.
«Гром гремит, земля трясется…»
Гром гремит, земля трясется,
Видно, Поленька несется
На высоких каблуках,
С рукоделием в руках.
Вызывает ученицу,
Ставит сразу единицу.
Единица не плоха,
Ученица — ха, ха, ха.
«Я так ждала родительского дня…»
Я так ждала родительского дня
И чтобы мама забрала меня
Из группы. Мы в лесу гамак повесим.
Я буду петь. Я знаю много песен.
Читать стихи ей буду без конца.
Я маму жду. Я не уйду с крыльца.
Ей — с шишками еловыми корзинка,
Венок, букет и булки половинка.
Вон меж стволами золото волос.
Ах, мама, твой ребёнок не подрос.
Так и бегу с подарком припасённым
Тебе навстречу в платьице казённом.
«А тогда, на начальном этапе…»
А тогда, на начальном этапе,
Рисовала я солнце на папе,
А вернее, на снимке его.
Я не знала о нем ничего.
Лишь одно: его мина убила.
И так сильно я папу любила,
Рисовала на нем без конца.
Вышло солнышко вместо лица.
«А мама собирается на бал…»
А мама собирается на бал.
И жемчуг бел, и цвет помады ал,
На стуле серебрится чернобурка —
Её не любит мамина дочурка.
Берет не любит, что с распялки снят,
И платье из панбархата до пят.
Ведь, значит, мама из дому уходит
И дочкин праздник из дому уводит.
Не надо было маму отпускать.
Ведь где, скажи, теперь ее искать?
«Я малолетка. Я в Клину…»
Я малолетка. Я в Клину.
Я у Чайковского в плену.
Я тереблю промокший, мятый
Платочек. Плачу я над Пятой
Симфонией. Пластинку нам
Поставили. За дверью гам.
В музее людно. День воскресный.
А музыка с горы отвесной
Столкнула, снова вознесла.
Я плакала. Душа росла.
«Ах, как ребёнку взрослые мешают…»
Ах, как ребёнку взрослые мешают: