троение закончилось в полдень. Погода совсем разгулялась, солнце пекло, трава высохла, но противники не сдвигались с места, так как славяне не выходили на равнину, продолжали стоять в лесистой и болотистой местности, а рыцари не хотели атаковать в условиях, ослаблявших силу удара тяжелой рыцарской конницы. Тогда Юнгинген, гроссмейстер, зная заносчивость польских панов, придумал штуку, чтобы выманить их в поле.
— Два меча, — подсказал Ян. — Два меча.
— Да, два меча, — подтвердил обер-ефрейтор. — Он послал Ягайло и Витовту два меча, приказав передать: гроссмейстер надеется, что оружие это придаст им храбрости и усилит их вооружение, ибо известно, что в армии у них больше кашеваров, чем воинов.
— И Ягайло клюнул на эту удочку, глупая плотва?
— Клюнул. Он тотчас же дал приказ выступать, и войска вышли на равнину.
— Если позволите, — пробормотал Ян. — Надо добавить, тогда будет еще понятнее. В этой посылке еще вторая насмешка была. Мечи были такие тяжелые, что ни Витовт, ни Ягайло не смогли бы рубиться ими. Они были по руке только Зиндраму, который по сложению был настоящий богатырь. Вполне понятно, что от такого подарка они оба осатанели — Витовт и Ягайло. И полезли вперед.
— И как только полезли и стали снова строиться в том же порядке, в три линии, на Зеленом поле, Лихтенштейн скомандовал своим рыцарям: «Копья в упор! Шпоры!» — и железная лавина обрушилась на поляков. Немцы ударили на них в первую очередь, так как именно здесь рассчитывали добыть более легкую и скорую победу.
— До атаки рыцарей Витовт бросил вперед, на левое крыло немцев, еще и своих татар…
— Да! Татар я забыл, — признался обер-ефрейтор. — Впрочем, их было так мало…
— Их было мало, да. Но они мчались на своих быстрых степных конях с воем и свистом, как ветры, которых дьяволы спустили с цепей от всех четырех стран света. На коне, с луком в руках, татары — страшные люди. Они мчались, а перед ними тучей, закрывавшей солнце над левым рыцарским крылом, на которое они неслись, летели стрелы. Они находили цель, на траву валились уже убитые и раненые, кони и люди, потому что татарский стрелок способен загнать наконечник стрелы в узкую прощель наличника самого глухого шлема… Я кончил, товарищ Штепанек.
— За татарами вслед пошла в атаку литовская конница. А так как в это время правое крыло немцев уже врезалось в польские ряды, рукопашная завязалась по всему фронту. Но уже через час литовцы начали отступать, рыцари на плечах поскакавших назад конных смяли литовскую пехоту, она попятилась к озеру, к болотам, а потом вовсе стала разбегаться. Попятились и поляки. По всему полю уже несся рыцарский клич: «Христос воскресе!» — этим кличем тевтоны всегда праздновали победу. Близость конца удесятеряла их силу. Смяв поляков, Лихтенштейн обрушился на стоявших на левом польском фланге и в центре русских.
— Три смоленских хоругви. Первая пала в неравном бою, ее знамя было сбито на землю, но две остальные стояли, как гранитные скалы — только искры летели от мечей. Чехи слышали боевой клич русских: «Ляжем костьми, но не посрамим земли русской!» — Ян сжал руки. — Бог мой, как они бились! А ведь у многих из них не было другого оружия, кроме засапожного ножа. Но под этими ножами падали люди, закованные в железо.
— Они устояли, — продолжал Штепанек, так как Ян замолчал. — Витовт тем временем оправился от растерянности, которая охватила его, когда обе первые его линии побежали. Он двинул несколько хоругвей из третьей линии на поддержку смоленцам. Вступили в дело и чехи. Бой возобновился. Шел уже пятый час, люди и кони устали от непрерывной свалки, в которой, по словам летописца, «трудно было отличить более сильных от более слабых, смелых от женоподобных, так как все смешалось в одну толпу». Но рыцари в их тяжелых доспехах устали, конечно, сильнее, чем их легковооруженные противники, и напор немцев стал слабеть.
Они еще продолжали кричать: «Христос воскресе!», но прежней уверенности не было в их хриплых голосах. На короткий срок битва оживилась, когда на Зеленое поле вернулась часть войск, погнавшихся за бежавшими литовцами. Но русские продолжали стоять неодолимой стеной, кругом них навалены были горы трупов, и когда солнце стало спускаться к лесу, на закат, Лихтенштейн подал своим сигнал отходить. А левого фланга немцев к этому времени вообще уже не существовало, так как часть войск маршала фон-Вальроде все еще гонялась по лесу и болотам за литовскими и татарскими беглецами, а остальные, оставшиеся в бою, полегли. Союзники, в свою очередь, перешли в атаку. Немцы стали отступать. И, как часто бывает, отступление быстро обратилось в бегство. Первыми побежали кульмские рыцари, за ними поскакали остальные. Русские, поляки, литовцы ринулись следом. На поле битвы появился наконец сам Ягайло, взвилось королевское знамя. На него и нацелил фон-Юнгинген, надвинувшийся во главе всех оставшихся резервов, последний, отчаянный удар, в попытке спасти свою армию от совершенного разгрома. Но он был при первой же атаке выбит литовской рогатиной из седла…
— Тут-то пращур мой и взял перчатку. Потому что подняться гроссмейстеру не дали: сбили шлем, нож в горло. Чей был нож — русский, чешский, литовский, польский, — нельзя, конечно, сказать точно, потому что в этот момент не было никакого строя, все были перемешаны. По совести должен сказать: наверно, во многих семьях, как в нашей, есть предание, что именно предок этой семьи нанес последний удар гроссмейстеру. Когда у тебя на глазах происходит такое, невольно хочется каждому сказать: «Это я!»
— Такой же смертью погиб и маршал фон-Вальроде. Никто уже не кричал больше: «Христос воскрес!», так как очевидно было, что он не воскреснет. Рыцари кричали теперь: «Пощады!» и гнали коней во все стороны по лесу, пробуя уйти от погони. Но их ловили — и в лесу, и в поле, и в болотах, где вязли их тяжелые кони. И заковывали в цепи. Цепи были под рукою: рыцари предусмотрительно возили их за седлом, чтобы заклепать руки и ноги знатному пленному, если такой попадется, здесь же, на месте. Мало кто спасся в этот день. И день этот стал рубежом: дальше немецкий «напор на восток» не пошел.
Обер-ефрейтор замолчал. Молчали и слушатели. Потом Любор сказал непривычно серьезно:
— Да… действительно есть что вспомнить. И, признаться, странно мне, что именно здесь, в Меленках каких-то, в дождь и в ночь, а не в Чехии нашей, на полном солнечном свете, нам напомнили о Танненберге и смоленских хоругвях. Благодарим вас, господин обер-ефрейтор. И тебе спасибо, Ян, хотя…
Он не договорил и прислушался. В самом деле, шум на дороге. Идут… Солдаты поднялись, напряженными, настороженными стали лица. Шум идет со стороны деревни. Там штаб, обозы, войска… Но приходится ко всему быть готовым, даже к самому невероятному. Шум расчленился на топот десятков ног. Идут нестройно, толпой, по шагам слышно.
Донеслась четкая немецкая команда.
— Налево? К нам?
Окрестная мгла, недвижная, заколыхалась. Глаза, привыкшие к темноте, различили черные, чернее мглы, силуэты солдат, вскинутые наизготовку винтовки, а за ними бесформенную, но многоголовую массу, медленно и жутко шуршавшую ногами по мокрой колючей траве.
— Крестьян гонят, — шепотом сказал Войтак. — Зачем сюда, к нам?
— Чтобы мы помнили о Танненберге, — ответил, сжимая челюсти, Ян. Глядя на двигавшуюся медленно толпу, он решил окончательно: будь что будет, но это последняя ночь. — Под Танненбергом чешский бивак был рядом с русским, ты помнишь?
Любор быстро взглянул на Яна. Но ничего не ответил.
Потом шорох ног смолк. Команда опять. Они садятся, они ложатся… В самом деле, таборы будут рядом в эту ночь.
V
Он не сомкнул глаз в эту ночь, Ян. О себе он не думал. О себе решено давно: еще тогда, когда он вызвался добровольцем. Для того и вызвался, иначе как было попасть сюда — на единственную землю, на которой вольно и радостно, во всю грудь, дышат люди. И придти не с пустыми руками, придти так, чтобы сразу же заслужить товарищеское, дружеское, братское пожатье. Не только оружие с собой принести, но и привести с собою… отделение?.. роту? Пойдут? Драться никто не хочет во всем батальоне, не только роте. Как потемнели у всех лица, как сдвинулись брови, когда он рассказывал о попытке чешских рыцарей продаться немцам! И когда о наемниках шел разговор… А ведь сейчас хуже всякого наемничества: чехи не только проливают свою кровь за чужое, за вражье дело, но еще и платят за это немцам всеми богатствами чудесной своей страны. Не им платят за раны и смерть — они платят! Жаль, раньше не пришла эта мысль, надо было бы швырнуть ее тому, кто о продажных шкурах сказал.
Он прислушался. На биваке тихо, недвижно стоят часовые, но по дыханию лежащих слышно: никто не спит. Красной вздрагивающей точкой то разгорается, то темнеет огонек папиросы в зубах обер-ефрейтора: Штепанек тоже не спит. И, наверное, думает о том же. Поговорить с ним? Для роты он безусловный авторитет. Или лучше, надежнее, чтобы каждый для себя сам додумал: так будет крепче. А мысль — куда еще может она идти, как не туда, куда она вела его, Яна! И такие дела надо делать сразу. Сговариваться заранее? Нет.
Тем более что «к каждому ранцу пришиты уши». И так командование очень неспокойно: уже четвертый раз проходил за ночь обходом капитан. Никогда еще так не бывало…
Только бы не случилось, как было семнадцатого, как было в прошлых боях. Сразу завязывался такой отчаянный бой, такой адов огонь, что мыслей не собрать, не выбрать момента. И кругом всегда люди, свое отделение, которое под таким огнем как-то стыдно бросать. Словно из трусости. Три месяца — и случая не удавалось схватить. Матвею и многим еще — и чехам, и австрийцам, и немцам — посчастливилось, ему до сих пор нет. Но у Матвея не было под начальством отделения, ему было проще. Сейчас все отделение пойдет, только бы выдалась удобная минута — дать сигнал, показать пример…
Пойдет ли? Или сильнее окажется та, незримыми кандалами сковывающая сила, которая заставила сотни тысяч, миллионы, быть может, покорно явиться на мобилизационные пункты, надеть эти шлемы и шагать, шагать против самих себя день за днем, за неделей неделю. И больше того: стрелять, наклонять штыки встречным ударом, вместо того чтобы поднять для пожатия безоружную руку и крикнуть: «Братья!» А если и завтра, в последний момент, за этой мертвящею силой останется последнее слово?