Когда подходил к своей печи, к нему снова вернулись мысли об обязательствах, о Задорове. И злился на него, и немного завидовал: смело новаторствует, много нового в домны вложил.
«А моего там ничего нет — ни одной детали, ни одного узла. Были кирпичи, положенные моими руками, но их давно уже сменили… Ничего я не изобрел, ничего не придумал. Опыт? Устареет и все. А где новое, мое?.. Что я дал цеху, коллективу, металлургам?»
По железной лесенке поднялся на площадку кауперов, вон и литейный двор. Горновые снуют — скоро выпуск. И вдруг спохватился: «А я куда? Моя же смена с четырех. Повернулся к двери, озираясь, не увидел бы кто. Что за чертовщина?.. Это от бессонницы… Ну, дожил!..»
Степан обошел печь, поговорил с первым горновым, позвонил в лабораторию, потом достал из грудного кармана папиросу, вложил в нее комочек ваты, утрамбовал карандашом и чиркнул спичку.
«Значит, если трудно будет — иди обратно, удирай…» Силен, чертяка!.. Нет, я еще докажу этим Шерабуркам… Не будет помогать? Черт с ним, лишь бы не мешал, помогут другие. А три тысячи тонн сверх плана дадим. Если это удастся, тогда… Но это потом уж, потом…»
На лбу Степана, как всегда, торчал маленький русый чуб. От этого лицо казалось мальчишеским. Но сам он — большой, широкоплечий, медлительный, временами казался даже неповоротливым.
Когда Степан Задоров пришел на эту домну, в бригаде говорили: «Уж не чересчур ли тихоход?..» А потом убедились: нет!
И в самом деле — домна не экскаватор, не токарный станок. На этом гиганте нужны люди спокойные, много думающие. Степан был таким. Недаром его любимым изречением было: «Это дело обмозговать надо».
Снова вышел на рабочую площадку. Склонился к фурме и через синее стекло заглянул в нее. В утробе печи — бело, но не очень.
«Надо больше давать воздуха, поднять температуру дутья. И кокса добавить. Но примет ли печь, не собьется ли с заданного ритма?..»
Вопросы возникали один за другим, громоздились опасения. Но в это же время упорно — вот уже который день! — жила, настойчиво напоминала о себе одна и та же мысль: усилить дутье, добавить кокса. Форсировать! Больше воздуха, больше! Ух, тогда в утробе домны забушует огненный ураган, и тогда столб из шихтовых материалов еще быстрее станет двигаться вниз, превращаясь в поток чугуна. В этом весь смысл борьбы…
«Но как ответит на это печь? Надо обмозговать…»
Он сказал газовщику, чтобы тот «посматривал, как следует», и зашагал к начальнику цеха, но тут же повернулся, уставился на круглые стеновые часы с большими прыгающими стрелками, начал указательным пальцем рубить воздух, будто наказывая часам. Отсчитал время, убедился, что до выпуска еще сорок минут, пошел.
Бугров не удивился приходу Степана среди смены: если бы какая авария — по телефону бы позвонил, а тут идет. Стало быть, все в порядке. И потому Бугров не спешил. Кивнув Задорову на стул, продолжал рассматривать лежавшую перед ним сводку. Его карандаш прыгал от одной цифры к другой.
Но вот он бросил карандаш в пластмассовый стакан и посмотрел на Степана.
— Ну, как печь?
— Ничего, выправляется.
— Слово-то сдержите? Три тысячи!
— Трудновато, но… выполним. — Мастер вертел в руках серые суконные рукавицы, словно любовался, как на них вспыхивали и угасали крупицы графита, а у самого дыхание перехватило: все ждал, что вот сейчас начальник цеха вспомнит тот разговор… Но тот молчал.
— Михаил Григорьевич, — подчеркнуто смело начал Степан, — пришел по поводу той идеи, помните, говорил вам? Хочется попробовать, не возражаете? Правда, тут…
Начальник цеха посмотрел на него, улыбнулся:
— Задумал да и побаиваюсь — так, что ли? Волков бояться — в лес не ходить.
— Это правда, Михаил Григорьевич, но все же… Думаю, а как она себя поведет? Не расстроилась бы.
Бугров опять улыбнулся.
— Н-да, всякое может быть. Но надо пробовать. Я о температуре тоже думал, поднимать надо, но… Дело, дорогой, не только в этом. Если дутья в печь давать побольше и погорячее, то ей и кокса потребуется меньше. Тогда…
— Рудная нагрузка возрастет.
— Вот именно! Сейчас на тонне кокса мы проплавляем две с половиной тонны руды, маловато. Добавить бы. Можно температуру дутья повысить. Но вот сопла, устоят ли? Попробуй.
— А если не устоят?
— Ну… тогда опять думать будем, А сейчас пробуй, разрешаю.
— Хорошо, сегодня же начнем.
— Как он?
— Шерабурко? Ругается. Недоволен. Перехватили, говорит, в обязательствах. Ребята хотят в газету его.
— Ну! Вы хоть не очень уж… Щадите старика.
— Нет, мы — вежливо.
— Так пробуйте, пробуйте. Главное — печь ровно ведите. Температуру повышайте постепенно, не срывайте домну с ритма, не дергайте ее.
Через три дня на прокопченной стене появился свежий «Крокодил». Шерабурко издалека увидел его, и тяжелое предчувствие камнем ударило в сердце.
Да, это был он, сам Шерабурко. Лицо не очень похоже, а вот волосы художник схватил удачно: мелкие, седые кудряшки — жесткие, упругие. Возьми одно колечко, потяни — распрямится, отпусти — мгновенно совьется в кольцо: «Нас не шевели, мы по-своему в клубочек…»
Изображенный в «Крокодиле» держал в руках большой лист бумаги с заглавием «Новые обязательства коллектива домны». Ниже рисунка — подпись: «Шерабурко размышляет…» И больше — ни слова.
Кирилл Афанасьевич осмотрелся кругом, вытирая со лба пот, обрадовался, что его сейчас никто не видит, начал успокаивать себя: «Не дюже здорово…»
Вошел в будку газовщика, здесь сидели уже его горновые, Степан, водопроводчики. Стыдился смотреть людям в глаза. К счастью, все вели себя так, будто не было никакого «Крокодила», и он мысленно поблагодарил товарищей, хотя внешне продолжал быть все таким же угрюмым и непреклонным.
Принимая смену, Шерабурко молча ходил за Степаном. Задоров тоже молчал.
Так и разошлись, не улыбнувшись друг другу.
Жизнь на доменной печи шла обычно, размеренно. Наверху погромыхивали скипы: одна за другой сваливались в печь порции агломерата, кокса, окалины. Вся эта пища, омываемая потоком раскаленного газа, постепенно оседая, сначала прогревалась, затем ошлаковывалась, превращалась в киселеобразный шлак и в жидкий чугун.
А пока на лещади — на дне домны — накапливался чугун, горновые готовили канаву, по которой, ослепительный, как солнце, металл побежит в ковш.
Шерабурко посмотрел на часы: вот пройдет еще пятьдесят минут, и горновые пробьют летку. Домна, словно разозленная, фыркнет огромными брызгами и отдаст чугун…
От фурм Кирилл Афанасьевич направился в будку газовщика — на «капитанский» мостик домны, — чтобы взглянуть на автоматические приборы. В глаза опять бросился «Крокодил». Стало снова не по себе.
Газовщик Исмагилов, держа в левой руке плавильный журнал, правой выводил на доске показателей цифры выполнения плана. Графа «сверх плана» пока еще пуста.
Заложив руки за спину, мастер шагал тихонько, посматривал на приборы и думал все о той графе: «Что-то туда запишем? Как запоет Степан, если не выполним? А ты сам? Эх, Кирилл, Кирилл, стареешь, брат. Брось сердитым бугаем ходить!.. Бросить? А почему они? Хоть бы предварительно поговорили, спросили, как думаешь, старик, вытянем? Нет, не спросили! — И, подумав, тут же начал на себя ворчать: — Не спросили — значит, уже знали: не соглашусь. Сами проголосовали — и все».
Телефонный звонок спугнул его мысли. Приложил к уху трубку, послышался голос начальника цеха:
— Кирилл Афанасьевич? Как, новые обязательства начали выполнять?
— Да вот, воюем, — спокойно ответил Шерабурко и тут же выругал себя: «С кем, за что воюем? Балда!..»
Но начальник цеха не придрался к слову, а все так же добродушно продолжал:
— Давайте, давайте. Вашими обязательствами директор заинтересовался, да и из горкома звонили.
— Из горкома?
— Да. Что же, домна — не вагранка, каждая на учете. Там и мастеров знают. И в обкоме уже известно.
— И… про меня спрашивали?
Тут начальник цеха что-то вдруг замялся, а потом сказал:
— Разумеется. Я заверил, что мастера не подкачают.
— Спасибо за добрые вести, Михайло Григорич, спасибо. Постараемся. Парни наши подналягут, да и я, хоть устарел уж…
— Но, но! Старый конь борозды не портит. Знаешь это?
— Да, знаю. Спасибо.
Шерабурко положил трубку и подобревшими глазами посмотрел на Исмагилова — молчаливого, узкоглазого казаха.
— Чуешь? Сам Бугров звонил. Насчет обязательств говорил.
— Хороший человек!
— Дюже хороший… Хм, и что ж это такое? Меня ругать надо, а он…
Газовщик не понял его, удивился:
— Тебя ругают, шибко ругают?
— Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.
— О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.
— Да кто же доброе слово не любит? Слово брат — великая сила. Оно может и свалить человека и поднять его…
Две недели постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 900 градусов и его давали больше. Мастера и газовщики с соседних печей зачастили на эту домну. Посматривали то в фурмы, то на приборы, размещенные в будке газовщика. Здесь, на высокой панели, стояло более полсотни замысловатых автоматов. Одни медленно поворачивали диск, показывая цифры, другие сигналили цветными лампочками, третьи на специальной диаграммной бумаге выводили синими чернилами причудливые зигзаги…
И эти умные приборы показывали, что газовый поток при повышенной температуре работает хорошо. Доля кокса в шихте уменьшается, а доля руды — растет. Печь стала давать чугуна больше, чем полагалось по плану. Даже Шерабурко убедился, что дела в коллективе пошли лучше, что его догадки об усилении дутья, подхваченные Степаном, правильны. Теперь начальство, пожалуй, не будет упрекать мастеров этой домны. Хватит уж…
Шерабурко немножко успокоился, думал — все, перемололось… И вдруг — новая встряска: в заводской многотиражке появилась передовая «На новые рубежи». В ней говорилось об инициативе мастера Задорова, о повышенных обязательствах доменщиков, о их борьбе за сверхплановый металл, а ниже всего этого: «Только один человек шагает не в ногу с коллективом — мастер Шерабурко… Не видит, не признает резервы… Так ли должен поступать командир производства?..»