У Степана от досады опять сдавило сердце. На его домне нет флага. До сих пор нет! А ведь он пришел на нее за тем, чтобы вывести в передовые… Ему поручили, его благословили, он был так уверен, что добьется своего и вот…
«Долго ты нас манежишь. Но мы тебя покорим, заставим…»
Шерабурко в это время стоял на мостике, смотрел, как горновые заправляют канаву и думал про Степана: «Тоже нос-то повесил, стыдновато, досадно. Сказанул на весь город, а теперь. Новатор!.. И что он лезет, что ему спокойно не живется?.. Пожалуй, это от возраста. Молодой еще, сил своих не щадит. Вспомни свои годы. На стройку тебя кто гнал? Никто. Вот на этом самом месте степь была. Не забыл?.. Зубилом и кувалдой долбил очугуневшую от мороза землю… Мозоли кровью сочились… И все же мечтали, пели… А теперь давно уж перестал мечтать. О чем же нам теперь мечтать? Годы не те, изъездился… Скоро на пенсию. Вот сберечь бы еще немножко. Как под конец жизнь пойдет — сам черт не ведает. А запасец нужен, случись что… Степану-то что — молод…»
И опять думал про Степана, посматривая на горновых, которые легко, с шуткой да прибауткой подвели к горну буровую машину и начали сверлить летку. Бур, урча, вибрируя, залез в глиняную массу уже метра на полтора, вот-вот хлынет, как из вулкана, огненная масса, а они спокойны, улыбаются. И мастера будто не видят.
«Эх, молодятинки! Вам легко!..»
Прошла еще одна неделя.
Шерабурко вышел на работу в ночь. Только успел принять смену — в будку шагнул начальник цеха.
— Добрый вечер, — протянул он руку.
— Добрый… Ночь уж, Михайло Григорьевич, — улыбнулся Шерабурко. — Что это начальству не спится?
— В парткоме был. Заседали. Там, между прочим, и о вашей печи говорили. — Бугров сел, тяжело дыша. — Фу, черт, одышка. Стареть начинаем, а? Афанасьич?
— Выходит, так. Я-то уж давно старею.
И замолчали, видимо, каждый по-своему раздумывая о надвигающейся старости.
А, правда ведь, старость — неприятная вещь. Никто ей не рад. Все мы хотим подольше быть молодыми и с сожалением, с тоской по молодости начинаем выслушивать от окружающих вместо «молодой человек» — «гражданин», а потом — «дядя»…
Ты все еще храбришься, а люди видят твой возраст, их не обманешь! Студенты и школьники уже начинают уступать тебе место в трамвае: «Дядя, садитесь…» Говоришь «спасибо», садишься и долго смотришь в окно… Смотришь на все мелькающее за стеклом и дивишься тому, как быстро мчится жизнь, как неумолимо уходят годы и как мало еще сделано…
Молчание прервал Бугров. Поглаживая блестевшую от лампочки лысину, он задумчиво произнес:
— Да, дело идет к старости… Ну, как печь?
— Угомонилась, Михайло Григорьевич. Капризы кончились, ровно идет, отпрыгала… Температура поглядите — девятьсот градусов! И нагрузочка хороша. Вот, — пододвинул плавильный журнал, — поглядите, каждая тонна кокса расплавляет 2700 килограммов руды!
— Радуешься, а упорствовал. Время и труд все перетрут. В следующем месяце, глядишь, свое обязательство даже перевыполните. Задоров прав. Мы свои резервы плохо знаем, потому и трусим.
— Сплоховал трошки, каюсь. Думал, не так будет, а тут…
— Эх, Кирилл Афанасьевич! О старости говоришь, а сам честь кадровиков топчешь. Она ведь десятилетиями создавалась. Нам надо молодых вести за собой, а ты… — Кинул шапку на стол и зашагал из угла в угол.
— Я же не за худшее был. Соображал так: начнет по молодости нажимать, расстроит печь, она и зачахнет, — оправдывался Шерабурко. — Говорил, что спешить не к чему. С домной, чертом, возжаться, сами знаете, как. Не будет давать чугуна — и все.
Говорил это, а совесть душу жгла, даже самому стыдно было признаться, что думал тогда… Одним словом, заботился о спокойном будущем, боялся, что молодежь все резервы выложит… Так бы и сказать сейчас, признаться начальнику цеха, ведь свой человек, но… стыд одолевает, гордость, врожденная шерабурковская гордость не позволяет.
Вот и сидит, склонив голову, бурчит:
— А он, Михайло Григорьевич, тоже хорош, Степан-то наш. «Саботаж, говорит, исподтишка…» Обидно. Я ведь сам вот этими руками в голой степи коммунизм строил.
— Строил? — Бугров резко повернулся и, еще сильнее ссутулившись, все так же держа руки в боковых карманах тужурки, двинулся на Шерабурко: — Строил, говоришь, а теперь? Что, свою норму выполнил и хватит?
— Зачем же, и сейчас строю, да сил уже прежних нет. Был бугай, да изъездился. А они — молодые.
— Но и таким, как ты, в отставку рано еще. Подумаешь, полсотни прожил и уж — в старики. Нечего прежде времени стареть. — Бугров надел шапку, собрался было уходить, замешкался, опять присел на стул и заговорил: — Ведь коммунизм строим! Стране чугуна много надо. И тут опыт старой гвардии, знаешь как!.. Теперь надо и во сне о чугуне думать.
— Чугун, чугун… — Шерабурко посмотрел начальнику цеха в глаза. — Вы, Михайло Григорьевич, на меня не шумите, понимаю. У меня новость есть. Хотел это дело еще раз про верить, но скажу сразу уж.
— Ну, выкладывай.
— Вчера ребята открыли шлаковую летку, смотрю, а из печи вместе со шлаком чугунок потянуло. Немножко, но идет. Я боялся — фурмочка сгорит. Горновые-то — молодежь, и не заметили, а мой глаз не обманешь. Вот и думаю: температуру в домне подняли, рудная нагрузка возросла, металла на лещадь стекает больше, он теперь и накапливается быстрее, ему в горне и места уже мало. Значит, почаще бы спускать его надо.
— Вон ты куда! Это же… Надо график менять?
— Вот именно. И по ковшам видно, что домна стала больше чугуна давать. Выпускать бы его из печи не семь, а восемь раз в сутки!
— Это ты умно подсмотрел, Афанасьич, умно. Мне как-то и в голову не приходило.
— Это надо своими глазами видеть, придумывать тут нечего, а нам-то виднее. Я давно замечал, но… Как-то все знаешь, привычка… А теперь вот решил. Словом, график менять надо.
Начальник цеха долго сидел, задумавшись, и смотрел в пол, потом прошелся, бросил взгляд на Шерабурко:
— Н-да… Ты прав, Афанасьич. Со всех сторон прав. Но тут всплывает вопрос посложнее. Твой глаз уловил очень важное. Смотри: чугуна и шлака в горне накопилось много, пространство около фурм, где бушует пламя, уменьшилось, газы сильнее стали давить на столб шихты, они теперь снизу сильнее поддерживают его.
— Стало быть, шихта хоть и не подвисла, но движется плохо?
— Во, во, точно! Замедляется движение шихты вниз, замедляется весь процесс плавки, понимаешь, гвардия? Значит, поскорее выпускай чугун, освобождай кубатуру печи, пусть газ бушует, но не сдерживает шихту, она будет смелее сходить вниз, к фурмам и здесь — таять. Тогда мы…
— Печь заставим поторапливаться, — усмехнулся Шерабурко.
— Правильно, старина! Но тут… — Бугров погрозил мастеру пальцем, сдерживая его пыл, — тут надо еще многое обдумать. Смотри, — он положил карандаш на стол и начал загибать пальцы. — Если мы будем выпускать чугун не семь, а восемь раз в сутки, то добавится работы горновым — раз.
— С этим справимся, поднажмем, — вставил Кирилл Афанасьевич.
— На мускулы надеяться нечего, — строго и даже сердито сказал Бугров. — Тут надо заняться механизацией работ на горне. Проблема номер один. Необходимо увеличить парк ковшей — проблема номер два. У нас ведь не одна домна… Вот смотри, что показывает простая арифметика…
Долго еще два доменщика считали, размышляли, говорили друг другу: «получается…», «должно получиться, черт побери, но…» Только в третьем часу ночи Бугров собрался уходить. Он тряс руку Шерабурко и улыбался:
— Ну так как, слово сдержите?
— Вроде как…
— Ну смотрите. Только носа не задирайте, домна зазнаек не любит.
А потом вдруг неожиданно спросил:
— Ну, а о переводе тебя…
— Не выгнали, на том спасибо.
— То-то же, смотри!
Сев в машину, Бугров снова стал думать о Шерабурко. «Подается старик… Плохо мы знаем людей… О-о, человеческая душа… Сумеешь овладеть ею и — вот она… Ведь правда, что люди не родятся доменщиками, артистами или, скажем, хулиганами… Процесс… У каждого в душе — струна-живинка, попробуй, найди ее»…
Посматривая, как яркий луч «Победы» бежит по дороге все вперед и вперед, Бугров думал о том, что ему в своей работе надо кое-что изменить.
Татьяна Петровна, ожидая мужа, уже несколько раз подходила к окну, но так и не уследила, когда он подошел к дому.
Сегодня легко шагалось ему!
Кирилл Афанасьевич широко распахнул ворота и крикнул:
— Дружок! Все дрыхнешь, дьявол. Не стареть ли задумал? Я тебе…
Дружок бросился к нему и, встав на дыбы, взвизгивая от радости, положил лапы на грудь хозяину. Шерабурко теребил Дружка за уши и смеялся:
— А-а, пес, обрадовался… А ну-ка, порезвись. — Он щелкнул стальным смычком, швырнул цепь в сторону. — Ну!.. — Дружок бросился к воротам, потом обратно. С жадностью хватая пастью воздух, он подбегал к хозяину, тот делал вид, что хочет поймать собаку, но сам только приседал, хлопал в ладоши да вскрикивал, а Дружок от радости все громче взвизгивал и метался по двору, как шальной.
Татьяна Петровна смотрела на мужа и дивилась: «И что он сегодня?» Не вытерпела, накинув платок, вышла на крыльцо:
— Да хватит тебе, Кирюша. Есть не хочешь, что ли?
— Есть? Хочу! Сегодня побольше готовь. Сальца шматок достань, сальца да огурчик. — Он взял жену за плечи, прижал к себе, в упор глядя в глаза подруге, как тогда, в молодости, еще там, над Днепром…
— Та что ты, старый, сегодня, — заулыбалась Татьяна Петровна и ласково оттолкнула мужа, — шутки шуткуешь…
— Так у меня же сегодня праздник, Татьянушка, — в тон жены ответил Шерабурко.
— Свет, свет, и в среду у него праздник! Это потому, что выпить захотелось?
— Чуток захотелось. Но не в том дело. Идем в хату.
Не торопясь разделся, посмотрел на жену.
— Я сегодня предложение сделал.
— Какое такое предложение? — она перестала резать хлеб, уставилась на мужа.