– Бекингэм! – воскликнул монах.
– Да, Бекингэм.
– Так она была англичанка, эта женщина?
– Нет, она была француженка, но вышла замуж в Англии.
Монах побледнел, отер свой лоб и встал, чтобы запереть дверь на задвижку. Палач подумал, что он покидает его, и со стоном упал на кровать.
– Нет, нет, я здесь, – поспешно подходя к нему, произнес монах. – Продолжайте. Кто были эти люди?
– Один был иностранец, – кажется, англичанин. Четверо других были французы и в мушкетерской форме.
– Их звали?.. – спросил монах.
– Я не знаю. Только все они называли англичанина милордом.
– А эта женщина была красива?
– Молода и красива. О, прямо красавица! Я словно сейчас вижу, как она молит о пощаде, стоя на коленях и подняв ко мне бледное лицо. Я никогда не мог понять потом, как я решился отрубить эту прекрасную голову.
Монах, казалось, испытывал странное волнение. Он дрожал всем телом. Видно было, что он хочет задать один вопрос и не решается.
Наконец, сделав страшное усилие над собой, он сказал:
– Как звали эту женщину?
– Не знаю. Как я вам сказал, она была два раза замужем, и, кажется, один раз в Англии, а второй – во Франции.
– И она была молода?
– Лет двадцати пяти.
– Хороша собой?
– Необычайно.
– Белокурая?
– Да.
– С пышными волосами, падавшими на плечи, не так ли?
– Да.
– Выразительный взор?
– Да, она могла, когда хотела, смотреть так.
– Необыкновенно приятный голос?
– Откуда вы это знаете?..
Палач приподнялся на локте и испуганными глазами поглядел на смертельно побледневшего монаха.
– И вы убили ее! – сказал монах. – Вы послужили оружием для этих низких трусов, которые не осмелились убить ее сами! Вы не сжалились над ее молодостью, ее красотой, ее слабостью! Вы убили эту женщину?
– Увы! – ответил палач. – Я говорил вам, отец мой, что в этой женщине под ангельской наружностью скрывался адский дух, и когда я увидел ее, когда я вспомнил все зло, которое она мне сделала…
– Вам! Что же такое она могла вам сделать?
– Она соблазнила и погубила моего брата, священника. Он бежал с нею из монастыря.
– Твой брат бежал с ней?
– Да. Мой брат был ее первым любовником. Она была виновна в смерти моего брата. Не глядите на меня так, отец мой. Неужели я так тяжко согрешил и вы не простите меня?
Монах с трудом справился со своим волнением.
– Да, да, – сказал он, – я прощу вас, если вы мне скажете всю правду.
– Все, все! – воскликнул палач.
– Тогда говорите. Если она соблазнила вашего брата… вы говорите, она соблазнила его… если она была виновна, да, вы так сказали, она была виновна в его смерти, тогда, – закончил монах, – вы должны знать ее девичье имя.
– О боже мой, боже мой, – стонал палач, – мне кажется, что я умираю! Дайте скорее отпущение, отец мой, отпущение!
– Скажи ее имя, – крикнул монах, – и я отпущу тебе твои грехи!
– Ее звали… господи, сжалься надо мной, – шептал палач, падая на подушку, бледный, в смертельном трепете.
– Ее имя, – повторял монах, наклоняясь над ним, словно желая силой вырвать у него это имя, если бы тот отказался назвать его, – ее имя, или ты не получишь отпущения!
Умирающий, казалось, собрал все свои силы. Глаза монаха сверкали.
– Анна де Бейль, – прошептал раненый.
– Анна де Бейль? – воскликнул монах, выпрямляясь и вздымая руки. – Ты сказал: Анна де Бейль, не так ли?
– Да, да, так, так ее звали… а теперь дайте мне отпущение, ибо я умираю.
– Мне дать тебе отпущение? – вскричал монах со смехом, от которого волосы на голове умирающего стали дыбом. – Мне дать тебе отпущение? Я не священник!
– Вы не священник! Так кто же вы? – вскричал палач.
– Я это сейчас скажу тебе, несчастный!
– О господи! Боже мой!
– Я Джон Френсис Винтер!
– Я вас не знаю, – сказал палач.
– Погоди, ты узнаешь меня. Я Джон Френсис Винтер, – повторил он, – и эта женщина была…
– Кто же?
– Моя мать!
Палач испустил тот первый, страшный, крик, который все слышали.
– О, простите меня, простите, – шептал он, – если не от имени божьего, то от своего; если не как священник, то как сын простите меня.
– Тебя простить! – воскликнул мнимый монах. – Бог, может быть, тебя простит, но я – никогда!
– Сжальтесь, – сказал палач, простирая к нему руки.
– Нет жалости к тому, кто сам не имел сострадания. Умри в отчаянии, без покаяния, умри и будь проклят.
И, выхватив из-под рясы кинжал, он вонзил его в грудь несчастного.
– Вот тебе мое отпущение грехов! – воскликнул он.
Тогда-то послышался второй крик, слабее первого, за которым последовали стоны.
Палач, приподнявшийся было, упал навзничь. А монах, оставив кинжал в ране, подбежал к окну, открыл его, спрыгнул на цветочную клумбу, пробрался в конюшню, взял мула, вывел его через заднюю калитку, доехал до первой рощи, сбросил там свое монашеское одеяние, достал из мешка костюм всадника, переоделся, дошел пешком до первой почтовой станции, взял лошадь и вскачь помчался в Париж.
Глава XXXVIГримо заговорил
Гримо остался наедине с палачом; трактирщик побежал за лекарем, а жена его молилась у себя.
Через минуту раненый открыл глаза.
– Помогите! – прошептал он. – Помогите! Боже мой! Боже мой! Неужели на этом свете не найти мне друга, который помог бы мне жить или умереть?
И он с усилием положил руку себе на грудь. Рука наткнулась на рукоятку кинжала.
– А! – сказал он, словно припомнив что-то, и опустил руку.
– Не падайте духом, – сказал Гримо. – Послали за лекарем.
– Кто вы? – спросил раненый, широко раскрытыми глазами смотря на Гримо.
– Старый знакомый, – сказал Гримо.
– Вы?
Раненый пытался припомнить черты говорившего с ним.
– При каких обстоятельствах мы с вами встречались? – спросил он.
– Двадцать лет тому назад однажды ночью мой господин явился за вами в Бетюн и повез вас в Армантьер.
– Я узнал вас, – сказал палач, – вы один из четырех слуг…
– Да.
– Как вы здесь очутились?
– Проезжая мимо, я остановился в гостинице, чтобы дать передохнуть лошади. Мне сказали, что бетюнский палач лежит здесь раненый, и вдруг вы закричали. Мы прибежали на первый крик, а после второго выломали дверь.
– А монах? – спросил палач. – Вы видели монаха?
– Какого монаха?
– Который был здесь со мной?
– Нет, его уже не было здесь. Должно быть, он выскочил в окно. Неужели это он нанес вам удар?
– Да, – сказал палач.
Гримо приподнялся, чтобы выйти.
– Что вы хотите сделать?
– Догнать его.
– Не надо, прошу вас.
– Почему?
– Он отомстил мне, и хорошо сделал. Теперь, надеюсь, бог помилует меня… ведь я искупил свою вину…
– Объясните, в чем дело, – сказал Гримо.
– Та женщина, которую ваши господа и вы заставили меня убить…
– Миледи?
– Да, миледи. Действительно, вы ее так называли.
– Но что общего между миледи и монахом?
– Это была его мать.
Гримо пошатнулся, он глядел на умирающего мрачными, почти безумными глазами.
– Его мать? – повторил он.
– Да, его мать.
– Так он знает эту тайну?
– Я принял его за монаха и открылся ему на исповеди.
– Несчастный! – воскликнул Гримо, у которого холодный пот выступил при одной мысли о возможных последствиях такого разоблачения. – Несчастный! Надеюсь, вы никого не назвали?
– Я не назвал ни одного имени, потому что ни одного не знаю; я сказал ему только девичью фамилию его матери, поэтому он и догадался. Но ему известно, что его дядя был в числе людей, произнесших ей приговор.
И он упал в изнеможении. Гримо хотел помочь ему и протянул руку к рукоятке кинжала.
– Не касайтесь меня, – сказал раненый. – Если вытащите кинжал, я умру.
Рука Гримо замерла в воздухе, затем он ударил себя по лбу и сказал:
– Но если этот человек узнает когда-нибудь имена этих людей, то мой господин погиб!
– Торопитесь, торопитесь! – воскликнул палач. – Предупредите его, если он жив еще. Предупредите его товарищей… Поверьте, эта ужасная история не закончится моей смертью.
– Куда он ехал? – спросил Гримо.
– В Париж.
– Кто остановил его?
– Двое молодых дворян, направляющихся в армию; одного из них зовут виконтом де Бражелоном; так, я слышал, называл его спутник.
– И этот молодой человек привел к вам монаха?
– Да.
Гримо поднял глаза к небу.
– Такова, значит, воля всевышнего, – сказал он.
– Без сомнения, – подтвердил раненый.
– Это ужасно, – прошептал Гримо. – Но все же эта женщина заслужила свою участь. Ведь вы тоже так считаете?
– В минуту смерти преступления других кажутся очень малыми в сравнении со своими собственными.
И, закрыв глаза, раненый в изнеможении упал на подушку.
Гримо колебался между состраданием, запрещавшим ему оставить этого человека без помощи, и страхом, повелевавшим ему скакать немедленно с неожиданной вестью к графу де Ла Фер. Вдруг в коридоре послышались шаги, вошел трактирщик с лекарем, которого наконец отыскали.
Следом за ними явилось несколько любопытных, так как молва о странном происшествии начала распространяться.
Лекарь подошел к умирающему, находившемуся, казалось, в забытьи.
– Прежде всего надо удалить кинжал из груди, – сказал он, многозначительно качая головой.
Гримо вспомнил слова раненого и отвернулся.
Лекарь расстегнул камзол, разорвал рубашку умирающего и обнажил грудь.
Кинжал был погружен по самую рукоятку. Лекарь взялся за нее и потянул. По мере того как он вынимал кинжал, глаза раненого раскрывались все больше и больше, и взгляд их становился ужасающе неподвижным. Когда лезвие было все извлечено из раны, красноватая пена показалась на губах раненого. Он тяжело вздохнул. Кровь хлынула потоком из раны; умирающий со странным выражением устремил свой взгляд на Гримо, захрипел и тотчас же испустил дух.