22 января 1988 года в ленинградском концертном зале «Октябрьский» состоялся наш совместный с Евгением Евтушенко вечер. Одно отделение было моим, другое — его. Народу в зал набилось выше крыши, интерес был огромным, и публика собралась неагрессивная. Мы рассказывали, читали стихи, отвечали на вопросы. В одной из записок, адресованных мне, спрашивали, что я думаю о недавнем выступлении министра обороны страны маршала Язова, который тряс номером «Огонька» в телекадре и кричал, что эту гадость порядочные люди в руки брать не должны. Стараясь быть предельно тактичным, я порассуждал о демократизации и о том, что в наше время каждый имеет право читать все, что хочет. Кроме того, сказал, что смягчение нравов происходит во всем мире, почему я надеюсь, что из нашей победоносной армии скоро уберут самые большие ракеты и самых больших дураков. Ни фамилий, ни должностей я не называл. Тем не менее назавтра, когда прямо с вокзала, из вагона «Красной стрелы», я прибыл в редакцию, меня ошарашила трезвонящая «вертушка». Это был Горбачев. «Ты что делаешь?» — сурово спросил он. «Думаю о вас», — грустно ответил я. «Сию минуту марш ко мне!..»
В кабинете на шестом этаже «Первого подъезда» присутствовали сам генсек, его помощник Иван Фролов, а также секретарь ЦК по идеологии Александр Яковлев. Михаил Сергеевич, увидев меня, стал витиевато материться, попутно разъясняя, кто есть лидер перестройки, а также напоминая о своем праве работать с теми, кому он верит и с кем хочет работать. Я слушал со смиренно опущенным взором, потому что программа нашего свидания, судя по всему, предвидела только этот назидательный монолог. Отругав меня, Горбачев снизил тон, взял обещание, что я больше никогда не буду, и велел убираться прочь. Яковлев поднялся из-за стола вместе со мной; мы выходили вместе. В укромном местечке приемной он шепнул: «Поняли, в чем дело?» Я отрицательно покачал головой. «Через два часа будет заседание Политбюро, где министры обороны и госбезопасности потребуют вас уволить. Горбачев пообещал поговорить с вами и дать вам последний шанс. Это он кричал для них…» — И Яковлев повел рукой куда-то в сторону потолка.
Мне стало не страшно, а обидно. Глава мощнейшей державы вынужден был оправдываться перед кем-то, на какие-то микрофоны — прямо не верилось…
Я вспомнил об этом разговоре через несколько лет, когда увидел интервью с Борисом Березовским, который рассказал, что в годы, когда он жил в России, плотно сотрудничая с ельцинской администрацией, ему приходилось посещать руководство ФСБ на Лубянке. В моменты самых доверительных бесед председатель ФСБ России выводил его на лифтовую площадку как бы на всякий случай, опасаясь подслушивания.
До сих пор пытаюсь понять, кто же этот всемогущий всезнайка, развесивший свои уши над самыми главными кабинетами. Вы не знаете?
Мир полон метафор. В 1988 году меня нарекли International Editor of the Year (впервые на советских просторах редактор получил это ежегодное звание, этакого журналистского «Оскара»), вручили по этому случаю в ООН медную доску с гравировкой и пригласили в поездку по США. В самом начале вояжа меня свозили на ферму в штате Иллинойс, где владелец только что соорудил большой элеватор. Поскольку с элеваторной крыши открывался замечательный вид на множество миль, фермер с ходу предложил мне и двоим соседям немедля прокатиться на только что построенном лифте и выпить на крыше элеватора по бутылке пива. Снаружи к башне зернохранилища был приварен рельс, и по нему ходила самодвижущаяся кабина: очень просто. Мы вошли в кабину и нажали кнопку — поехали. Метрах в двадцати от земли лифт дернулся и встал. Не скажу, чтобы это было очень забавно: тесная кабинка высоко над землей, рельсик, приваренный к стенке железной бочки. Те, кто разглядывал нас с земли, позже рассказывали, что им стало страшно.
Страшно было и мне. Но один из американцев что-то понажимал в кабинке, открыл дверь и переворотом выбрался сквозь нее на крышу лифта. Постучал чем-то, произнес несколько непечатных английских слов, после чего лифт дернулся и поехал — уже с человеком на крыше. Так и добрались.
Позже, сочиняя статью для тамошнего журнала, я написал, что это была прекрасная политическая метафора: всегда должен быть кто-то, кто рискнет над пропастью, чтобы мы вместе двинулись вверх. Сидим в общем лифте, и надо быть готовыми спасать друг друга всегда.
Чем больше мы атаковали чиновничью власть, тем с большими задержками печатался наш тираж, тем хуже доставляли его подписчикам. Однажды нам объявили, что из журнала изымается цветная вкладка — для нее, мол, нет в стране ни бумаги, ни полиграфии. А вкладки были предметом особой гордости «Огонька». Несколько десятилетий подряд для многих подписчиков, особенно из провинции, они были главным источником информации о живописи. Многие даже коллекционировали наши вкладки. Но печатались-то мы в комбинате ЦК КПСС «Правда». Время от времени «Правда» выдавала чудовищные цвета репродукций, не имеющие с оригиналами ничего общего. Но они были выше закона. В ответ на претензии партийные типографы пожимали плечами, зная, что все равно никто их не станет наказывать. А в 1989 году вообще решили снять у нас полную вкладку — четыре цветные страницы.
Как раз в это время редакцию посетил герр Фогель, председатель Социал-демократической партии ФРГ. Выслушав мои сетования, он твердо сказал, что поможет. Через несколько дней прикатили его представители, переписали технические характеристики и вскоре сообщили, что гарантируют «Огоньку» своевременное печатание всех вкладок при единственном условии — на каждой из них должно быть указано, что это любезность немецких социал-демократов. Да ради бога укажем, только печатайте!
Несколько лет назад меня за такие фокусы могли бы и посадить. Теперь же я официально уведомил издательство «Правда», что изъятие ими вкладки, за которую миллионы читателей журнала уплатили полную стоимость при подписке, незаконно и мы достигли соглашения о пресечении этого безобразия с полиграфией из ФРГ. Вкладки будут доставляться грузовиками в точном соответствии с графиком выхода «Огонька» в свет. У директора издательства «Правда» Леонтьева отвисла челюсть: такого вторжения чужеземных сил в издательство, где публикуется «Правда» и документы самой пролетарской на свете партии, он не ожидал. Реакция власти была предсказуема: нам прислали правительственное уведомление, что в связи с состоянием российских дорог транспортники не могут гарантировать своевременного прибытия грузовиков с вкладками, а значит, есть угроза, что нарушится производственный график и всякое такое. Но власть пошипелаи вкладки мы все-таки отстояли, дело стало слишком громким, нас нельзя было уже придушить под подушкой — журнал читали во всем мире и следили за его судьбой довольно внимательно…
Помню утро, когда умер академик Сахаров. На рассвете мне позвонили, сообщив черную весть. Я в свою очередь позвонил, кому смог. Евтушенко тут же сказал, что садится писать стихи. Гавриил Попов предложил собраться. Случилось это в день парламентского заседания, и мы, человек десять, заранее пришли в Кремль, чтобы выработать общую линию поведения. Накануне, часов за пять до его кончины, мы были с Сахаровым на собрании межрегиональной депутатской группы и он декламировал неприличный стишок собственного сочинения, посвященный смене партийного начальства в Ленинграде:
На Гидаспова сменили Соловьева,
А живем по-прежнему…
Все еще не верилось, что Сахарова нет. Мы условились: если заседание начнут не с трагического известия, уважаемый и любимый всеми актер Михаил Ульянов самочинно взойдет на трибуну и поднимет зал в минуте молчания. Тем временем сессионный зал понемногу заполнялся; я заметил, как из кулисы вышел Александр Яковлев и похромал к своему месту. Еще не ведая официальных мнений, но помня, как на прошлой сессии Горбачев отключил Сахарову микрофон, я сказал Яковлеву о случившемся. «Знаю», — ответил он. «Напишите в „Огонек“ об Андрее Дмитриевиче. Именно вы, член Политбюро…». «Напишу. Но не надо подписывать от политбюро. Просто фамилией подпишите. Это будет мое личное мнение о Сахарове».
После этого я подошел к Горбачеву и протянул ему черно-белый портрет Сахарова: «Напишите для „Огонька“ одну фразу наискосок: „Я очень любил этого человека, и мне будет его недоставать“. Мы дадим на обложку…» «Не надо, — сказал Горбачев. — Я что-нибудь напишу для международной прессы. Может быть, через АПН». — «Напишите нам, — настаивал я. — Яковлев тоже напишет». — «Пусть пишет, — сказал Горбачев. — На то он идеолог…» Мы в журнале опубликовали хорошую статью Яковлева. А Михаил Сергеевич тогда зря отмолчался. Впрочем, это его дело…
В разгар горбачевской перестройки, когда мы не умолкая глаголали о честности, порядочности, правдивости, душевном очищении и других высоких материях, я по приглашению нескольких токийских газет съездил в Японию. Интерес к происходившему в нашей стране был огромен, с утра до вечера шли пресс-конференции, я ходил с приема на прием, и японцы в унисон со мной восхищались событиями, происходившими в стране, где недавно еще заправляли злые большевики. В общем, когда в последний день поездки я возвращался в гостиницу сквозь скопление лавочек с недорогой электроникой, то вспомнил, что по-советски ничтожная сумма моих командировочных лежит нетронутая в бумажнике. Я попросил притормозить у первого попавшегося магазинчика. Все было очень дешево, и моих денег как раз хватило на покупку маленького телевизора. «Ничего, — сказал я себе, — будет жене для кухни». Я оплатил телевизор, погрузил его в багажник и возвратился в гостиницу. Там меня ожидала команда японских телевизионщиков. Быстренько выспросив у меня всё, что они хотели знать, всласть порассуждав о высокой морали, телевизионщики в конце вручили мне гонорар в белом конвертике и уехали. Вышло так, что в последний день пребывания в Токио у меня появились хоть какие-то приличные