— Тогда сожжем и Консерваторию, — весело воскликнул Лейг.
— Нет, мой дорогой министр, я не прошу сжечь Консерваторию. Но ее нужно было бы как-нибудь случайно закрыть и навсегда... Чего стоит одно название „Консерватория“?..—Подумайте, сколько под этим названием отрывается отживших форм, мертвечины, всякого старого хлама, давно покрытого пылью...
Лейг задумался. В нем происходила жестокая борьба между двумя личностями, которые он объединял в себе.
— Как человек, начал он, я вполне на вашей стороне. Я готов идти даже дальше вас... У меня на этот счет поразительно смелые мысли... самые крайние, революционные, анархистские убеждения... Но человек составляет только половину моего „я“; я в тоже время и министр. И в качестве министра я не мог бы подписаться под теми убеждениями, которые я исповедую, как человек... И не только подписаться, гораздо больше... я должен с ними бороться... Грустно, поверьте мне, и смешно вместе с тем, но это так: в моей душе происходить страшная борьба между человеком и министром... Не забудьте при этом, что я представитель государства... что я — государство... а государство во избежание полного своего распадения может поддерживать искусство только на известной ступени. Оно не может допустить ни всеобъемлющего искусства, ни современного гения. Государство может официально признать только такого гения, слава которого утверждена многими столетиями... В противном случае государство должно считаться с гением, как со своим врагом... Отсюда следует, что в виду всех этих причин я должен восстановить Французскую Комедию по ее прежнему плану, в ее старом стиле. Ясно, что в том конфликте, который я вам только что описал, министр одержит победу над человеком. Иначе и человек не был бы министром... Чем же в таком случае мог бы я быть?...
Я пришел в ужас от этих грустных выводов и, раздумывая над тем, чем мог бы еще заняться такой человек, выразил ему свои опасения по поводу неустойчивости министерства и громко возмущался жестокостью людей, которые хотят его низвергнуть...
— Меня это совершенно не трогает, — ответил равнодушно Лейг... И я такими вопросами нисколько не интересуюсь...
— Как? — воскликнул я... Разве вы не солидарны с вашим кабинетом?
— Я солидарен со всеми кабинетами, — возразил министр... и в тоже время ни с одним из них. Вот это обстоятельство и создает мне исключительное и смешное положение вечного министра... Министерства падают... я остаюсь... Из кого бы ни было составлено министерство — из радикалов, оппортунистов, националистов, социалистов — я все остаюсь... Во главе их стоят поочередно Вальдек, Молин, Рибо, Дюпюи, Мильеран, Дерулед... безразлично... я остаюсь...
И совершено логично он умозаключил:
— Следовательно Лувр может гореть только при моем министерстве...
После короткого молчания я дал волю своему восторгу.
— Ах, господин министр! — воскликнул я. — Пожар в Лувре будет делом нелегким...
— Нет легких дел... Есть только великие министры, — ответил торжественно Лейг и опорожнил бокал шампанского.
Все встали из-за стола. Позже я его встретил в курильной. Его окружала целая толпа людей, которым он горячо обещал ордена Почетнаго Легиона. Мне удалось его увлечь в уединенный угол, и я возобновил наш разговор:
— Вы на меня произвели очень сильное впечатление. Я действительно верю в вашу министерскую несменяемость. Я убежден, что благодаря вашему уму и сердцу ваше положение слишком прочно, чтобы какой-нибудь политический или социальный вопрос мог бы стать на пути... вашего министерского бессмертия, если можно так выразиться.
— Конечно! Благодаря присущей мне известной моральной легкости мне удается парить над всеми этими преходящими и смешными предрассудками...
— Я в этом уверен... Но в человеческой жизни приходится рассчитывать на всякие случайности. Может вдруг что-нибудь произойти — это, конечно, невероятно, но в конце концов возможно — и вы потеряете свой портфель... Вы как-то сами высказывали такие опасения.
— Ироническая манера говорить, мой дорогой... В действительности я ничего подобного не допускаю, это невозможно... Предположите самое худшее — составляется клерикальное министерство... Что же!.. Я и для такой комбинации незаменимый человек... В моем письменном столе лежит заранее приготовленный проект школьной реформы... Превосходный проект.
— Я в этом не сомневаюсь...
— По этому проекту школьное дело передается в исключительное, монопольное заведование иезуитов... Впрочем, у меня есть и другой проект на случай победы республиканцев... там я эту монополию предлагаю передать франк-масонам... я, видите-ли, убежден, что существуют также франк-масоны... Чего же в таком случае опасаться?.. Вы поняли, надеюсь, что те случайности, о которых вы говорили, совершенно недопустимы...
— Все может случиться, господин министр... Такой умный и дальновидный человек, как вы, должен все допустить...
— Ну и что-же?
— Ну вот я часто с болью в сердце и задавал себе такой вопрос: чем могли бы вы быть, если бы по роковой случайности вы перестали быть министром?..
Тень пробежала по лицу Лейга.
— Чем бы я был?... спросил он.
— Да... да... да?
Закрутив усы, подбоченясь и повысив голос, он величественно промолвил:
— Поэтом!... Это было бы еще красивее!...
В этот момент я услышал шум падающего предмета. Оказалось, что это бюст Виктора Гюго, услыхав последние слова министра, упал с своей подставки на пол и покатился... со смеха.
VII
А вот и дю-Бюи.
Иногда дю-Бюи принимает ванну по соседству со мной... и мне слышно, как он разговаривает со слугой...
— Не я... люди более компетентные... А я прибавлю... ванна холодная... а я прибавлю... мало серы... Перед нами поворот истории... и если можно так выразиться... опасный курс человечества... Честь армии... Бетоло... Эти писатели... Борзописцы...
Он сказал еще много прекрасных слов... Даже во время самых обыденных отправлений своего организма он остается оратором... и блещет красноречием...
Мне пришло в голову одно воспоминание... Это был пресловутый процесс Металлического Общества. Он теперь забыт, как и все забывается. Видный адвокат с голым смуглым черепом дю-Бюи защищал тогда, если не ошибаюсь, Секретана. Вот его речь:
„Господа, нас упрекают — скажем прямо — нас обвиняют в захвате медных руд... Медных руд, господа! (Сардоническая улыбка). Странное обвинение. (Покачивается и смело смотрит прямо в лицо прокурору) Грозное обвинение, не так ли?.. Но, господа, я сейчас одним словом, одним только словом (Роется в портфеле с бумагами)... одним только словом, говорю я, я сотру в порошок (С силой ударяет рукой по решетке), сведу на нет... рассею, как дым, ничтожные аргументы наших противников... все эти мнимые вычисления... мнимые доказательства, так тщательно собранные прокурорским надзором... (Вдруг тихо, обрывисто). Достаточно простого сравнения... (Пауза. Переминается с ноги на ногу, быстрым движением закатывает широкие рукава до самых плеч, поднимает вверх вытянутый указательный палец, наклоняется над решеткой, сгибается вдвое, как петрушка). Господа... (Вкрадчивым, тихим голосом) хлебопашец... (Более громким и убедительным голосом) землепашец... (С пафосом) земледелец... (Громовым голосом) крестьянин... (Пауза. Поднятый указательный палец описывает круги в воздухе, дрожит, затем нервно сгибается и разгибается) который сеет свой хлеб... (Постепенно повышает голос) который жнет свой хлеб... который убирает свои хлеб... который молотит свой хлеб... который ссыпает в амбар свой хлеб... (Голос достиг высшего напряжения, ослабевает, падает, как-бы надламывается, звучит глухо). Да, господа, может ли кто-нибудь сказать... (Та же игра, что и раньше) что этот крестьянин... этот землепашец... этот хлебопашец... (Все та же игра) который сеял этот хлеб... который жал этот хлеб... который убирал этот хлеб... который молотил этот хлеб... который ссыпал в амбар этот хлеб... Да, я спрашиваю у всех честных людей... может ли кто-нибудь сказать, что этот хлебопашец... что этот землепашец... что этот земледелец... что этот крестьянин... захватил этот хлеб, который он сеял... который он жал... который он убирал и ссыпал в амбар? Этот хлеб, который состоит из его пота и — я позволю себе безбоязненно и беспристрастно сказать это здесь — и его крови? Нет, господа... (Сгибает указательный палец, сжимает кулак; рука опускается и поднимается, опускается и поднимается, ударяя каждый раз по решетке, как ударник колотушки). Никто но может этого сказать... никто не должен этого сказать... никто этого не скажет!.. (Новая пауза: он слегка вытирает лоб, собирается с силами, поднимает локти, кладет вытянутые, расставленные пальцы на грудь). Заметьте, господа... с точки зрения юридической, гражданской, моральной и, я прибавлю, с точки зрения закона... да, господин прокурор, с точки зрения закона, этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец... который сеял свой хлеб...“
И в таком духе дю-Бюи говорил два дня подряд... И такова была могучая сила этого красноречия, что этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец воплотился, наконец, в живой человеческий образ и один заполнил всю залу своей страшной фигурой. Никто ничего не видел, кроме него. Медные рудники исчезли, как дым.
Судьи были ошеломлены. Во время перерыва заседания адвокаты бегали по коридорам и громко выражали свой восторг.
— Это бесподобно! — раздавались голоса... Слышали ли вы когда-нибудь такую блестящую защиту?
— Никогда... Это напоминает знаменитые речи Берье... Жюля-Фавра...
— И как он освещает вопрос! Поразительно!.. А обратили внимание на прокурора?.. Какой жалкий вид!.. Не сладко ему пришлось!..
Ободренные защитой обвиняемые почувствовали такую твердую почву под ногами, что выглядели обвинителями...