— Уверен...
— Крайне досадно... жаль, право... я предпочел бы золото для моего кольца...
Я не стал спорить, так как знал что за бароном водятся странности. Но он опять зашлепал языком по своим слюнявым губам:
— Если бы вы знали, как я люблю Буль-де-Неж... Чего я только ей не дал... дома, лошадей, драгоценности, любовников, от которых она в восторге... У нее есть платья в пятьдесят тысяч франков... У нее есть все, о чем только может мечтать женщина... Но я хотел бы ей дать еще больше, дать то, чего не было никогда ни у одной женщины... Да, дать ей разом в вещественной, осязаемой форме все, что осталось от моей плоти и крови... одним словом, все мое существо, заключенное в ларчик, который был бы украшен самыми красивыми алмазами... Я готов умереть... Да, но хватит ли у меня крови для этого?
— Крови всегда хватит на это, — ответил я небрежно, — Впрочем... что выйдет, то выйдет...
— Ах, доктор!.. я себя плохо чувствую...
Истратив свои последние силы на свое старческое желанье, барон побледнел и упал в обморок. Я уложил его на диване, поднял ему ноги, дал ему нюхать острых солей и стал бить по лицу мокрой салфеткой... Обморок продолжался несколько минут. Когда он очнулся, я распорядился, чтобы два человека довели его до кареты, которая дожидалась его на улице... Еле двигая губами, он начал бормотать:
— Ах!.. Буль-де-Неж!.. Буль-де-Неж!.. Я тебе подарю...
Он лежал на подушках, бессильно свесив свои ноги и опустив голову на грудь и, все продолжал бормотать:
— Да!.. так... все мое существо... я тебе подарю все мое сущ...
На следующий день он отправился к известному в науке химику.
— Я прошу вас, — сказал он ему, — взять из моих вен столько крови, сколько нужно, чтобы добыть из нее тридцать пять грамм железа.
— Тридцать пять грамм?.. — воскликнул изумленный химик... Черт возьми!
— Разве это много? — спросил барон с беспокойством...
— Много...
— Я заплачу, сколько нужно... И берите всю мою кровь, если потребуется...
— Дело в том, что вы очень стары...
— Если бы я был молод, — возразил барон, — я не стал бы дарить моей любимой Буль-де-Неж свою кровь... нашел бы что-нибудь другое...
По истечении двух месяцев химик доставил барону маленький кусочек железа.
— Тут только тридцать грамм...—сказал он ему.
— Какой маленький кусочек!.. — прошептал едва слышным голосом бледный, как полотно, барон...
— Ах, барон!.. Ведь железо тяжелый металл и занимает очень малый объем.
— Какой маленький кусочек!.. какой маленький кусочек!
И рассматривая маленький кусочек железа, который он держал дрожащими пальцами, он говорил со вздохом:
— Итак, вот все мое существо... красоты в нем нет... Однако в этом черном зерне вся сила моей любви... Как Буль-де-Неж будет гордиться этой драгоценностью... драгоценностью из моей плоти... и крови... Ведь в ней моя жизнь!.. И как она будет любить меня!.. И как будет плакать от любви!
Он еле слышно прошептал последние слова, не будучи в силах произнести их громко... И затем стал говорить, как бы про себя:
— Маленький кусочек... однако нет и не было никогда на свете ни у одной женщины ни на шее, ни на пальцах такой большой драгоценности...
Он заснул беспокойным сном, полным кошмаров...
Чрез несколько дней барон лежал в предсмертной агонии. Буль-де-Пеж стояла у его постели и смотрела тоскливым взглядом, который говорил: „Старик меня бесит... никак не умрет... мне хочется уйти...“
Слуга принес ларчик.
— Что это такое?.. — спросил барон задыхаясь.
— Это кольцо... господин барон.
При этих словах у умирающего старика появилась улыбка на устах и глаза засветились...
— Дай... А ты Буль-де-Пеж подойди ко мне поближе... и слушай...
Он с усилием открыл ларчик, одел кольцо Буль-де-Пеж на палец и прорывающимся от хрипа голосом сказал:
— Буль-де-Неж... посмотри на это кольцо... Как видишь, оно из железа... но в этом железе вся моя кровь. Чтобы добыть его, мне вскрыли вены... Я убил себя, чтобы дать тебе кольцо, какого не было никогда ни у одной женщины... Счастлива ли ты?..
Буль-де-Пеж посмотрела на кольцо с удивлением, в котором виден был оттенок презрения, и просто сказала:
А! хорошо... мой старик...но знаешь... я предпочла бы часы.
Трицепс окончил свой рассказ и разразился громким смехом.
— Нет... и смешная же эта Буль-де-Неж!.. Тип!..
XII
Я сделал сегодня важное открытие по вопросу о невосприимчивости ежа к змеиному яду, и я прошу позволения у вас, мои будущие читатели, поделиться с вами моей радостью.
Эта невосприимчивость не является результатом физиологических особенностей, делающих змеиный яд безвредным для организма ежа, как это думают натуралисты, которые никогда не видят дальше кончика своего скальпеля; она объясняется исключительно удивительной приспособляемостью, которой природа наделила это маленькое четвероногое, и поразительной смышленостью, которую оно обнаруживает в борьбе за существование. Я это сейчас докажу.
Я не сообщил о своем открытии так называемому ученому миру. Я знаю, он по природе своей крайне недоверчив к свободным исследователям и возвел в систему свое враждебное отношение к вторжению литераторов в область науки, на которую он смотрит как на свою вотчину. И, смею сказать, совершенно напрасно. К тому же мои прежние труды и последующие исследования могут служить серьезным подтверждением, что я не новичок в этой области человеческого ума. Нужно ли напоминать, что это я установил столь интересный и совершенно новый закон о движении у растений. А мои наблюдения над нервной системой паука революционизировали физиологию этого членистого бескрылого насекомого. Сэр Джон Леббок, которому я послал свой блестящий доклад, пришел по этому поводу в такую ярость, что потребовалось все дипломатическое искусство нашего тогдашнего посланника в Лондоне барона де-Курселя, чтобы помешать Англии наделать еще глупостей в Египте.
К счастью, однако, простые поэты исправляют иногда ошибки ученых. И в каком только ужасном умственном мраке мы блуждали бы, если бы только одним ученым приходилось объяснять нам то немногое, что мы знаем о тайнах природы. Страшно и подумать. Видный для своего времени ученый алхимик Ван Гельмонт, страстный созерцатель и ригорист-экспериментатор в то же время, дал науке теорию самопроизвольного зарождения. Вот как это случилось. Однажды вечером он положил в саду под герметически закрытый горшок из-под цветов несколько сухих орехов. На следующий день он поднял горшок и увидел мышей, которые грызли орехи. Из этого он непосредственно пришел к заключению, что мыши необыкновенным образом самопроизвольно родились от орехов. И эту добрую весть он понес в европейские академии, которые приходили от нее в восторг. Увы! почти все научные опыты представляют такую же ценность, на чем бы основаны они ни были — на современных посеянных на бульоне культурах или на химических печах мистиков средневековья. Все это ложь, как заявляют, по крайней мере, лучшие воспитатели иезуиты. Через несколько-лет наши дети будут смеяться над микробами Пастера, как мы смеемся над самопроизвольным зарождением мышей Ван-Гельмонта, а мозговые центры доктора Шарко покажутся им может быть более смешными и неприемлемыми, чем гомункул Арно де-Вильнева и жабы Брандта. Experientia fallax, как говорил старый Гиппократ.
Сегодня, после полудня, я отправился со своим приятелем Робертом Гагманом гулять в лес... Это старый запущенный парк, который находится в нескольких верстах от города. В этом месте долина, которой как бы надоело быть только щелью в горах, расширяется до иллюзии маленькой равнины... Свободный, почти девственный лес приводит меня в восторг своей тишиной и свежестью. Кругом повсюду цветы всевозможных видов, желтые, красные, голубые, розовые, и, наконец, сквозь листву видишь небо.
После того, как мы долго ходили, я присел отдохнуть на небольшой лужайке, прислонившись спиной к стволу бука. Вблизи меня орнитологи выставляли на солнце свои белые зонтики, а кругом в тени мелькали золотые головки зверобоя... Я ни о чем не думал и только радовался покою и свету, которые мне давала природа. Роберт Гагман заснул тут же на постели из мха. Ах! как я был бы удивлен, если бы мне сказали, что мне сейчас предстоит сделать важное открытие в биологии.
Мое внимание было неожиданно привлечено каким-то сверкающим существом, которое скользило в траве и, отливая серебристым светом, поднимало низкие листья зверобоя. Я узнал змею и, безошибочно можно прибавить, самой опасной породы. Она меня совершенно не видела и свободно, лениво извивалась среди цветов. То она пряталась, то появлялась, то вытягивалась как маленькое лезвие меча, то сгибалась браслетом или струилась, как светлый ручеек во мху. Но вот что меня еще более заинтриговало. Недалеко от беззаботной змеи я заметил маленький клубок сухих листьев. На первый взгляд он ничего особенного не представлял. Но, когда я внимательнее его стал рассматривать, он мне показался подозрительным. В лесу не было ни малейшего ветерка, ни малейшего движения. Маленькие колосья злаков оставались неподвижными. Можно было сказать, что листья на березах были нарисованы. И, однако, этот клубок сухих листьев шевелился. Легкое, но уловимое движение. Он дышал... в нем была жизнь... И от сознания, что в этом клубке сухих листьев была жизнь, мною овладел какой то безотчетный страх. Я напрягал свое зрение, чтобы лучше видеть, чтобы проникнуть взглядом под эти листья, которые очевидно скрывали какую-то тайну, одно из тех многочисленных преступлений, которых полон лес.
Самые тупые животные, самые простые насекомые и самые ничтожные личинки обладают удивительным чутьем к угрожающей им опасности. Они чуют даже скрытого врага благодаря инстинкту, который их никогда не обманывает, хотя и не всегда спасает. Враг, который скрывался здесь под листьями, повидимому не угрожал змее, иначе она не была бы так доверчива, беспечна, не вытягивалась бы и не извивалась с такой сладострастной грацией среди цветов и мягкого мха. Я без сомнения ошибся. Это только мое воображение создало под этими невинными листьями прожорливую пасть и сверкающие глаза. Я решил подождать позади дерева и не шевелиться, чтобы не потревожить змеи. Роберт все спал...