ердце и вытянув правую к гостям, он закричал разбитым голосом, охрипшим от усилий показать себя, наконец, героем перед толпой:
— Да, графиня, подано к столу!... Но прежде всего, генерал, позвольте вам сказать прямо в лицо... Тот, кто оскорбляет женщину... негодяй!
И стушевался, чтобы дать пройти смущенным гостям.
Раздался гром аплодисментов. Зрители были в восхищении от этого величественного выхода и без конца вызывали дядю Плансона. Но занавес упорно не поднимался, несмотря на крики, топот, продолжительные и восторжные браво.
А дядю Плансона в это время окружили его товарищи и стали осыпать упреками.
— Что с вами случилось, дядя Плансон? — спрашивала примадонна... Вы с ума сошли?... Или вы больны?...
— Нет, маркиза, — ответил с достоинством дядя Плансон... Но говорите мне никогда о вашей чести... Существует только одна честь... только у людей порядочных...
И, подняв кверху палец, он исчез за кулисы.
А дядя Плансон все еще пел своим козлиным голосом.
XIV
После завтрака я пошел в клуб. Я был погружен в чтение газет, когда неожиданно вошел какой-то господин и радостно закричал, увидев меня...
— Парсифаль!.. — воскликнул я... мой милый Парсифаль!..
— Вот как?... нужно было сюда приехать, чтобы встретиться с тобой?..
Он нежно обнимал меня, Парсифаль добрый малый, в сущности...
— Так то ты меня опекаешь? — сказал он, когда нежные излияния окончились. — Подумай... сколько времени?
Это была правда... Пять лет прошло, как мы не видались с ним.
— Не хорошо, мой милый...—прибавил он, ударяя меня в шутку кулаком... Честное слово, стыдно...
Парсифаль мало изменился... мало постарел.
— Что же ты теперь делаешь?.. — спросил я его.
— Всего понемногу... — ответил он... Что подвернется... Состою сотрудником в газетах... поставщиком шампанского... секретарем велодрома... Поадац привлек меня к устройству народных театров... От всего этого но разбогатеешь... Вернее будет дело, которое я получил в прошлом месяце через Рувье... нашего старого приятеля Рувье... Это место корректора эпитафий для сенского кладбища. Да, мой друг, я теперь буду исправлять могильные надписи!.. Почему бы и нет?.. Шесть тысяч в год... не пустяки...
— И ты окончательно отказался от политики?
— Пришлось... Бился... бился... и надоело... Однако...
Комическим движением он указал на свои карманы:
— Здесь кое-что оставалось!..
Он вздохнул...
— Мне не везет...
— А твоя жена? — осведомился я после некоторого молчания.
Парсифаль сделал такое движение, как будто хотел подальше отстранить от себя неприятную вещь...
— Моя жена!.. умерла, мой друг... вот уж два года... от воспаления легких. К сожалению слишком поздно... ведь из-за нее все мои несчастья... Она никогда ничего не хотела понимать в политике...
Эти воспоминания должно быть опечалили его... Он сел около меня, взял газету... и умолк...
А я думал о прошлом... о прошлом Парсифаля... Помню, однажды утром, в ноябре, он зашел ко мне и стал умолять, чтобы я спас его... Он был тогда депутатом от северо-запада. Я его по обыкновению очень тепло принял.
— Опять, наверное, какая-нибудь грязная история? — спросил, я с добродушной улыбкой, привыкнув уже давно к его образу жизни.
— Конечно, — ответил Парсифаль... Зачем же иначе пришел бы я в такой час к тебе?
— Ну что же! рассказывай.
Я с ним был на, ты, хотя, собственно говоря, друзьями мы и не были. Нет. Он был для меня хуже, чем друг. Его завещал мне Гамбетта. Я сейчас расскажу при каких обстоятельствах это произошло. А вы должны понять, что завещание Гамбетты для меня священно.
Гамбетта призвал меня к себе, когда был уже на смертном одре. В его голосе уже слышалась даль кулис, последних кулис. Вот, что он сказал мне:
— Я тебе поручаю Парсифаля... Парсифаль — не собака, как ты можешь, пожалуй, подумать... Это депутат из моей банды... представитель моей политики на северо-западе... Я тебе рассказываю это потому, что ты не посвящен в мои делишки...
Знаменитый государственный человек но долго распространялся... Он уже чувствовал близость своего конца... После небольшой паузы он опять начал, но уже с менее южным выговором. Смерть сглаживает все акценты.
— Я тебе поручаю Парсифаля... Это порядочный негодяй, не хуже некоторых других моих друзей... но в сущности он все-таки славный малый... Сделай мне одолжение... возьми его под свою опеку... Между прочим, у него есть жена, которая... жена, которую...
И бедный великий человек умер, не докончив фразы...
Что он этим хотел сказать?.. Право, до сих пор не знаю... Исполняя возложенное на меня поручение, я скоро убедился, что Парсифаль действительно был порядочным негодяем. Но его некрасивая, сварливая и деспотичная жена отнюдь не была такой женщиной, про которую умирающий сибарит мог бы вам сказать на ухо, что она та, которая... та, которую... Право, у нее и тени не было той игривости и шаловливости, которую после таких намеков можно было бы заподозрить у людей, которые... у людей, которых... Право, нет!
Согласно воле знаменитого завещателя я опекал Парсифаля. Благодаря любовным отношениям с служанкой одного старого судьи мне пять раз удавалось вытащить Парсифаля из когтей правосудия накануне осуждения. Приговоры были столь же разнообразны, сколь и позорны и более позорны скорее, чем разнообразны. Но во всех случаях грозило десятилетнее заключение. Однажды мне удалось спасти его от вечной каторги. И это не было так легко. Благодаря моей ловкости, видимо инспирированной невидимым духом великого покойника, политическое положение Парсифаля не только не пошатнулось от этих скандальных историй, но, наоборот, с каждым годом все упрочивалось. Но вот в один прекрасный день Парсифаль решил выйти из под моей опеки и самостоятельно „таскать“... свои ноги... и опять покрыл себя позором...
Вот как Пареифаль стал объяснять свой ранний визит:
— Да, опять глупости... На этот раз говорит Артон... слишком много говорит... и даже обо мне. Повсюду только и говорят, что о сорока семи тысячах пятистах франках, которые он передал мне в руки...
— Да, именно об этом все и говорят...
— С каким холодным спокойствием ты говоришь об этой позорной, допотопной истории... Ты не знаешь, какое положение это создает мне в семье?
— В семье... не важно, — возразил я... Но вот в округе положение твое будет отвратительное...
— Ах! Округ!.. И думать забыл об этом округе, — заявил Парсифаль с удивительным презрением в голосе... Но жена моя... это не что-нибудь, это не абстракция, как округ... Ах!.. эти упреки, сцены, скандалы... без конца!..
— С твоей женой, спорил я... дело не серьезное...Что она может сказать?.. Разве она может упрекать тебя за взятку, которой она сама пользовалась. Разве ей не легче жилось, когда вы получили этот неожиданный доход в сорок семь тысяч пятьсот франков, и не тратила ли она больше денег на наряды и обстановку... Ведь она твоя, соучастница...
— Ничего ты но знаешь, мой друг... и говоришь, как экономист... Моя жена ничем не пользовалась... Неужели ты в самом деле считаешь меня таким дураком... Стану я давать своей жене сорок семь тысяч пятьсот франков?.. Ты ее никогда по видел?.. Своей жене я ровно ничего не дал... Эти деньги я прокутил с другими женщинами, получше моей жены... Вот почему упреки... из-за этого и бесится...
— Ты ей признался, что получил эти сорок семь тысяч пятьсот франков?
— Увы!.. Имеются явные улики... мои расписки... Уж лучше теперь, чем после...
— Глупо... Во-первых, кто тебе говорит, что обратят внимание на заявления Артона?.. Это старое дело никого не интересует, никого не волнует... Затем, кто тебе говорит, что Артон действительно разоблачит вашу сделку? Наконец, на кой черт тебе нужно было признаваться? Всегда нужно отрицать, отрицать вопреки всякой очевидности, вопреки всем доказательствам... Каковы бы ни были доказательства, это всегда внушает людям некоторую неуверенность. Ах, Парсифаль!.. Парсифаль!.. Я но узнаю тебя!..
— Ты прав... Но чего же ты хочешь?... С такой фурией, как моя жена, потеряешь голову... О! с парламентами, с судами я бы справился... Из каких только затруднений я не выходил, когда дело касалось округа или правосудия... Но с женой, с моей женой?.. Понимаешь ты?..
— А затем?
— А затем, после признания я прикинулся, понимаешь, дурачком... Я стал утверждать, что раздал эти деньги бедным, на стачки, на памятник Флоке... Не помогло, тем более что Флоке тогда еще не умер, да и сам он... Ах! бедный Флоке!.. Тогда я заявил, что мне стыдно было принести в наш дом, наш чистый и уважаемый дом эти грязные деньги, эту награду за мое бесчестие, за проданную совесть, за мой позор... Это еще меньше подействовало!.. Ах, если бы ты видел физиономию моей жены в эту минуту!.. И как женщины смеются над этими возвышенными чувствами... ужасно, мой друг!.. Моя жена выходила из себя от злости... „Негодяй, бандит!“ ревела она: „ты получил сорок семь тысяч пятьсот франков... продажная душа, изменник, шпион... а у меня ни сантима но было за душой... ни одного сантима!.. Сорок семь тысяч пятьсот франков... а я себе во всем отказывала!.. А я экономила на шляпках, на платьях, на свечах, на газе, на мясе!.. А я отказывалась от гостей... А я ли разу не была в Елисейском дворце... ни в опере... нигде... А я тут торчала, как дура, в своем углу среди этой жалкой мебели... Ах, обжора!... пьяница!.. Пять лет я прошу у тебя английской обстановки, несчастный воришка... и у тебя хватило совести не дать мне денег на это из сорока семи тысяч пятисот франков!.. Так-то!.. В тюрьму, мошенник!.. на каторгу, разбойник!.. Да, да, на каторгу, слышишь, на каторгу! Я тебя на каторгу отправлю!“ Наконец, ты сам догадываешься... Зеркала, посуда, безделушки, портрет Феликса Фора, бюст республики, фотографии царя, Мелина и госпожи Адан, все было разбито, изорвано... К счастью дорогих вещей но было...