— Жан Оборванец... господин комиссар.
Комиссар поднял обе руки вверх, как бы призывая закоптевший потолок в свидетели.
— И его зовут Жаном Оборванцем!.. Поразительно... так и просится на бумагу... Ваше занятие?
— Увы — отвечает нищий... — у меня нет никакого занятия.
— Как, без занятия?.. Вы живете с капитала?
— На счет общественной благотворительности, господин комиссар... если только можно сказать, что я живу.
— Ах! ах!.. Дело, кажется, принимает неприятный оборот...
На лице комиссара появляется недовольная гримаса, и он продолжает допрос в менее восторженном тоне.
— Значит... вы нищий?
— К сожалению... господин комиссар.
— Да!.. да!..
Лицо комиссара становится серьезным... После некоторого молчания.
— Ваше местожительство?
— Какое же у меня может быть местожительство? — отвечает с отчаянием в голосе Жан Оборванец.
— У вас нет местожительства?
— Увы! нет...
— У вас нет местожительства?.. Да вы смеетесь, милейший мой?
— Я вас уверяю, что нет...
— Но вы обязаны иметь местожительство... обязаны по закону...
— А по бедности... я лишен этой возможности... У меня нет никакой работы... нет никакого заработка. А когда я протягиваю руку за подаянием, мне дают иностранные су... К тому же... я уже стар и болен... у меня грыжа...
— Грыжа... грыжа!.. Все это хорошо... Но не в этом дело... Грыжа-то у вас есть, но у вас нет местожительства... Вы бродяга... и вас, очень просто, приходится привлечь к ответственности за бродяжничество... Герой... это так... вы действительно герой... Но вы и бродяга в тоже время... Для героев никаких особенных законов у нас нет... а против бродяг есть... И я вынужден применить закон... Я в большом затруднении... Мне это очень неприятно... потому что вы отлично поступили... Но что прикажете делать?.. Закон остается законом и должен иметь свою силу... Ах, проклятый старикашка!.. Выдумал тоже!..
Подбрасывая в руке бумажник, он продолжал:
— Да вот этот самый бумажник?.. Согласен... На вашем месте и в вашем положении немного нашлось бы таких, которые принесли бы его сюда... Допускаю... Я, конечно, не хочу этим сказать, что вы глупо поступили, доставив нам бумажник... Нет, наоборот... Ваш поступок заслуживает всякой похвалы... он достоин награды... И вы эту награду во всяком случае, я думаю, не меньше пяти франков — наверно получите, если только нам удастся найти собственника этого бумажника и десяти тысяч франков... Да, но отсюда еще не следует, что вам можно на этом основании обойтись без местожительства... а в этом вся суть, Жан Оборванец... Поймите вы меня... В нашем своде законов нет такой статьи, которая вас обязывала бы находить на улицах бумажники с банковыми билетами... Но, с другой стороны, имеется закон, который предписывает вам иметь местожительство... Ах, уверяю вас, уж лучше было бы вам найти себе местожительство, чем этот бумажник...
— Значит?.. — спросил Жан Оборванец
— Значит, — ответил комиссар... — вам уж придется сегодня переночевать в участке... а завтра я вас отправлю в тюрьму...
Он позвонил и сделал жест вошедшим полицейским... и те увели Жана Оборванца...
— Вот те и на!.. — вздыхал бедняга... — Право, не везет мне сегодня... И скажите на милость, что это за проклятые буржуа... не могут хорошенько припрятать своих бумажников?.. Одна досада!..
Наконец говорит пятый:
Вы меня извините, что мой рассказ выйдет не таким веселым... Тут изображали комическую нищету... а я вам покажу трагическую... Она также печальна... хотя и не вызывает смеха...
И он начал.
Однажды утром ко мне позвонил какой-то господин лет пятидесяти с болезненным, истощенным видом и очень бедно одетый. Его резкие движения и бессвязная речь напугали мою прислугу, которая не могла понять его объяснений. Он выразил желание меня видеть... Прислуга не чувствует склонности к таинственности, не любит бедняков и боится страдальческих или суровых лиц... Она ему сказала, что меня нет дома... что я вернусь только очень поздно... и что я, может быть... даже наверно... совсем не вернусь... В первый момент это его, повидимому, расстроило, но он не настаивал и ушел, не сказав ни одного слова...
Через полчаса он снова позвонил... Выражение его лица изменилось... стало более спокойным, почти веселым... Он улыбнулся прислуге очень милой, добродушной улыбкой... и очень вежливым тоном сказал:
— Передайте ему эти четыре листа, которые я только-что написал внизу, у консьержа... Передайте сейчас же, как вернется... Не забудьте... это очень важно...
Затем тихо, почти таинственно прибавил:
— Дело идет о счастье человечества. Вы видите, как это неотложно... Но тсс!.. Не говорите об этом кухарке... Кухарки смеются над счастьем человечества...
Он передал прислуге четыре листа бумаги, исписанной крупным, разгонистым и неровным почерком, то очень твердым, то дрожащим... и без единой помарки... Местами еще чернила не высохли.
— Тсс!.. — повторил он снова... — Я на вас рассчитываю...
И без всяких других объяснений он быстро сбежал с лестницы.
Гость вынул из кармана своего смокинга маленький сверток бумаги и развернул его.
— Если среди нас имеются люди с тонким вкусом, добродетельные люди и водевилисты, то я их прошу не слушать... Вот это письмо...
И он стал читать:
Милостивый государь!
Ах! я очень хорошо знаю, почему вы меня не понимаете... почему вы меня не любите... почему вы никогда меня не будете любить и почему все вы совершенно равнодушно без всякой жалости и даже без всякого любопытства будете смотреть, как я буду погибать на эшафоте или издыхать на каторге...
Все вы, господа, здоровые и крепкие люди, у всех вас цветущий вид, чистые глаза и длинные руки... и животы. Да! животы... Но это ничего не значит... У меня также есть живот... Сподобил Господь!
Все вы, господа, родились... выросли в роскошном крае, где растут повсюду питательные вещества, где растут даже только пищевые продукты... На плодородных полях вашей родины крепли ваши мускулы, горячая кровь текла по вашим жилам, ваши легкие дышали чистым воздухом, и в Париж приехали вы цветущие и красивые и принесли с собой чудный запах свежей травы, аромат чистых источников, тишину и покой густых лесов... запах хлева и сена... о! сено! В Париж... да, в Париж... чтобы покорить Париж, который вы, с позволения сказать, так мало знаете.
Я — парижанин. Ах! я много бы отдал (у меня ничего нет)... чтобы но быть им... У меня, может быть был бы тогда не такой плачевный вид... я, может быть, немного меньше страдал бы, и у меня было бы немного больше волос на голове... Если бы я не родился в Париже, то я, может быть, также родился бы где-нибудь в другом месте, как вы все... А, может быть, совсем нигде не родился бы... и какое это необыкновенное было бы счастье для меня!...
Да, я дитя Парижа... сын несчастных родителей... потомок выродившихся предков... Преступление было моим отцом, нищета — моей матерью... Моими друзьями детства были: Проходимец, Вонючка, Прощалыга, Жулик... Некоторые из этих бедных бездельников умерли на каторге, другие на эшафоте... Такая же смерть, вероятно, ждет и меня... До одиннадцати лет я не видел ни засеянного поля... ни чистого ручейка... ни красивого леса. Пред моими глазами сверкали только ножи и дикие взгляды... красные руки... бедные руки!... они убивали... бледные руки... бедные руки!... они воровали... И что им еще было делать?
Мои глаза в моменты запальчивости, гнева, голода... и даже любви... светятся блеском этих ножей моего детства и вызывают в памяти образ гильотины... А мои руки... ах! мои руки... они видели все... и страшное, и печальное... и до сих пор они скрюченные... жесткие... и не пригодны к труду.
Я бывал на парижских заводах, в мастерских... таскал тяжести... задыхался в дыму... спускался в колодцы... никогда до сыта не ел и не имел друзей среди товарищей... Некогда было... мы черствели душой от непосильного труда... и ненавидели друг друга...
Позднее, в тридцать лет, я попал в другую обстановку... Это был буржуазный дом... и мне не приходилось голодать... Здесь был один хозяин... вместо двухсот... Нужно было повиноваться... я подчинился... мои нервы успокоились... хорошие дни сделали остальное... Это было в деревне, и я до позднего вечера гулял по полям и лесам... разговаривал с родниками... с цветами на лугах и дорогах... Истомившись от труда и состарившись от нищеты, я грезил, как шестнадцатилетний юноша...
Затем я снова вернулся в Париж... шатался ночью по улицам, по кабакам... по притонам... и нашел, наконец, себе товарищей... Это были славные, честные люди, полу-пьяницы, настоящие пропойцы... полу-сутенеры, настоящие сутенеры... печальные и смешные... добродушные и жестокие... и я их любил, потому что у них, по крайней мере... была душа.
Да, но все это не жизнь...
Все понимать и разгуливать нищим с утра и до вечера, с одного места на другое, из кабака в тюрьму, это не жизнь...
И вот, что я хочу теперь сделать, если только меня из ненависти не посадят в сумасшедший дом... в каторжную тюрьму... или в больницу...
Я хочу, наконец, стать общественной опасностью...
И я пойду на защиту парижской черни и крестьян, которых я люблю, я пойду... да я пойду ко всем депутатам и ко всем избирателям, будь их сотни миллионов, и я спрошу у них, когда они, наконец, прекратят свои издевательства над нами.
Для парижской черни и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к Лубэ и заставлю его пойти вместе со мной по всем кабакам в день получки по улице Рокет, по улице Шаронь, по Антуанскому предместью... Я поведу его по всем мэриям, где вывешены объявления о спросе на труд, и заставлю его войти во все лачуги, где несчастные бедняки плачут в нищете и горе...
Для парижской черни... и для моих любимых крестьян я пойду... да... я пойду к бельгийскому королю, к принцу Гальскому, ко всем королям, ко всем богатым и ко всем счастливым и приглашу их идти со мной в публичные дома Монмарира, в в остроги, в тюрьмы... чтобы они устыдились своих богатств, своего счастья... чтобы полюбили развратных женщин и сутенеров и всех этих честных людей, против которых они создают законы, сыск и эшафот, вместо того, чтобы воздвигать им дворцы и памятники.