овищных размеров... Зачем же побережнице отставать от прогресса и не приспособиться к культуре?..
Всецело поглощенный своими мыслями он забывал смотреть за берегом, за разгрузкой судов и еженедельными опытами сигнальной пушки. И контрабандисты перестали прятаться, моряки присваивали себе богатую добычу, которую выбрасывало море... Вернулась простота нравов доброго старого времени, наступил золотой век райской свободы.
Однажды ночью, когда он ездил с рыбаками по морю, сети вытащили труп наполовину изъеденного человека. Полости груди и живота были переполнены побережницами. Они кишели, как черви, в складках кожи, висели, жадно присосавшимися гроздями на позеленевших костях, целыми тучами роились в черепе, облепили лицо и влезали через отверстия глаз, ноздрей, ушей. И это не были маленькие, тощие и бледные побережницы, которых собирают по краям утесов среди водорослей. Нет, это были огромные и жирные побережницы, величиной с орех, толстые, с большими животами, торчавшими из перламутровых раковин, которые отливали всеми цветами при лунном сиянии.
Это было настоящим откровением для таможенного чиновника, и он в восторге воскликнул:
— Теперь-то я вижу, что нужно... Нужно мяса!
Он принес к себе домой на следующий день некоторое количество самых жирных моллюсков, взятых с самых питательных мест на трупе, сварил их и съел. Он нашел их очень нежными, вкусными, таявшими во рту. Простым движением губ он легко вытягивал их из раковин; медленный и сложный маневр булавкой становился излишним.
— Мясо, вот что им нужно! — повторял он. — Это ясно...
Капитан Керконаик никому ни слова не говорил про свое открытие, и целую ночь ему снились огромные, чудовищные побережницы, которые появлялись и исчезали в морских волнах, играя и преследуя друг друга, как киты.
Только через несколько лет, когда он окончил службу и выстроил себе дом, он начал свои опыты. Он выбрал в реке углубленное место с каменистым дном, устланным водорослями, и установил там садки, какие устраивают в Голландии для устриц. Это был ряд четырехугольных ванн с невысокими цементированными стенками, снабженными вентилями, при помощи которых вода удерживалась во время отлива или выпускалась, смотря по надобности. Затем он впустил в садки молодых побережниц, тщательно подобрав самых красивых, которым, по его мнению, предстояло „наиболее блестящее будущее“. И каждый день он давал им мяса.
Чтобы кормить своих побережниц, он сделался браконьером. По целым ночам он подстерегал и убивал кроликов, зайцев, куропаток, козуль и бросал их в свои садки. Он убивал кошек, бродячих собак, всех животных, привлекаемых запахом гнили и подходивших на расстояние выстрела. Когда околевала лошадь или корова в этой местности, он их скупал, разрубал на куски и бросал все, мясо, кости, кожу в свои каменные ванны, которые скоро превратились в вонючие клоаки. Каждый день поднималось зловоние, заражало воздух и несло смерть в Понкруа и Одиери. Крестьяне, которые жили в нескольких, километрах от него, начинали вдруг страдать от каких-то неизвестных болезней и умирали в страшных муках. Мухи распространяли заразу среди животных по ландам, берегам и лугам. Лошади спотыкались в испуге от страшного зловония, останавливались или пускались во весь опор. Никто не приходил больше гулять по берегу реки.
Все жаловались... но безуспешно.
А капитан сделался диким, как зверь. Он все время проводил у садков по пояс в гнили, разгребая багром куски падали, которые кишели побережницами. В течение нескольких недель его никто не видел ни в Одиерне, ни в Понкруа, где он обыкновенно по субботам закупал себе провизию. Но никто и не думал беспокоиться о нем. „Он из экономии питается падалью“, — говорили про него.
Однако кто-то решился однажды подойти к садкам. Маленький белый домик был настежь открыт.
— Эй! капитан?
Никакого ответа.
Посетитель спустился вниз по направлению к садкам и все кричал:
— Эй! капитан!
Но никто не отвечал.
И, только подойдя к клоаке, он отшатнулся в ужасе.
На пирамиде позеленевшей и гноящейся падали лежал со скрещенными руками человек, которого нельзя было узнать, потому что все его лицо, глаза, губы, нос были изъедены побережницами.
Это был капитан Жан Керконаик. Он был прав... Им нужно было мясо!..
Второй рассказ.
Госпожа Лешантёр, вдова почтенного и известного в базарном квартале коммерсанта, покинула в начале лета Париж вместе со своей дочерью, хрупкой и нежной шестнадцатилетней девушкой, немного грустной и даже больной, которой врач советовал отдохнуть в течение нескольких месяцев на лоне природы, на широком просторе полей.
— Лучше всего в Бретани... — прибавил он... — Не на самом берегу моря... и не особенно далеко вглубь забирайтесь... где-нибудь посредине...
После долгих поисков за подходящим местом она нашла, наконец, в трех километрах от города. Орэ на берегу Лоша прекрасный старинный дом, утопавший в зелени, с красивым видом на устье реки. Особенно понравилось ей здесь потому, что кругом не было угрюмых ланд, которых она так много видела в окрестностях Ванна. А показывавший ей дом сторож, открывая ставни, прибавил, что в полую воду видно, как плывут суда и все шлюпки из маленькой рыболовной пристани Бонно, расположенной недалеко отсюда при слиянии Лоша и реки Сэнт-Авойи.
— А овощи?.. Много у вас овощей в саду? — спросила госпожа Лешантёр.
— Много фасоли и немного салату... — ответил сторож.
Через несколько дней она поселилась в Тульманаке... Так называлось это поместье...
Уезжая из Парижа, госпожа Лешантёр рассчитала всю свою прислугу, уверенная в том, что в Бретани она найдет сколько угодно всяких слуг и за дешевую плату. Эти надежды основывались на сведениях, которые она почерпнула у каких то мало достоверных историографов.
— Это честные, надежные и бескорыстные люди, — говорила она... — Мало получают и ничего не едят. Люди до-революционных порядков... золотые люди!
Но в течение первого же месяца ей пришлось разочароваться в своих надеждах... У нее перебывало около двенадцати служанок, кухарок и горничных, которых она должна была рассчитывать в первый же день после их поступления... Одни воровали сахар, кофе; другие таскали вино и напивались, как скоты... Та ругалась, как торговка, а другую она застала с работником с соседней фермы... И все требовали мяса, по крайней мере, один раз в день... Мяса в Бретани!.. Последняя ушла добровольно, потому что принадлежала к какой-то конгрегации и считала смертным грехом разговаривать с мужчинами, даже по хозяйственным надобностям, как, например, с почтальоном, булочником или мясником. Госпожа Лешантёр приходила в отчаяние... Очень часто ей приходилось самой стряпать на кухне и подметать комнаты.
— Какое несчастье. Боже мой!.. какое несчастье!.. — вздыхала она... — И это бретонцы?.. Бретонцы?.. Никогда в жизни не поверила бы...
Она рассказала про свое горе лавочнице в Орэ, где она каждые три дня закупала провизию... Сообщив все истории про своих служанок, она спросила:
— Не знаете ли вы кого-нибудь?.. Хорошую девушку?.. настоящую бретонку?
Лавочница покачала головой:
— Очень трудно найти... очень трудно... Неблагодарный край на этот счет...
И, скромно опустив глаза, она прибавила:
— Особенно с тех пор, как здесь войска стоят... Для торговли, понимаете ли... это не дурно... ну, а для служанок... ах! уж лучше и не говорить об этом...
— Не могу же я, все-таки обойтись без прислуги! — воскликнула с отчаянием в голосе госпожа Лешантер.
— Конечно... конечно... Это очень неприятно... Боже мой!.. знаю я одну, Матурину Ле-Горрек... Славная девушка... хорошая кухарка... сорока четырех лет... Только, вот... не в своем уме... Да... ненормальная... как и многие из наших старых дев... В ее возрасте это понятно. Но при всем том, очень кроткая... Она десять лет прослужила у госпожи Креак-Хадик... вашей соседки, на берегу...
— Но если она сумасшедшая? — спросила в ужасе госпожа Лешантер... Как же вы хотите, чтобы я ей свой дом доверила?..
— Не сумасшедшая... возразила лавочница... Слабая она... голова у нее слабая... вот и все... Иногда у нее появляются... понимаете ли... странные мысли... Но это честная девушка... очень проворная... и кроткая... кроткая, как ягненок... Насчет покорности можете быть спокойны... такой не найдете...
— Да... но я все-таки предпочла бы, чтобы она не была сумасшедшей... С сумасшедшими... не уверена бываешь... Наконец... пришлите ее... посмотрю... А жалованье какое?..
— К сожалению... пятнадцать франков... кажется мне...
— Ах! и не дешева же здесь прислуга!
И, возвращаясь в Тульманак, госпожа Лешантер утешала себя:
— Голова слабая? Это еще небольшая беда... Зато послушная!.. И я, наверно, сумею взять ее за десять франков.
На следующий день Матурина Ле-Горрек явилась в Тульманак, когда госпожа Лешантер и ее дочь кончали свой завтрак.
— Здравствуйте, барыня... Эта красивая барышня, наверно, ваша дочь?.. Здравствуйте, барышня!
Госпожа Лешантер рассматривала Матурину. У нее была подкупающая наружность, чистое платье, кроткое, улыбающееся лицо, только глаза были немного странные, бегающие. Она носила чепчик, как женщины из Орэ; на плечах была небольшая лиловая косынка, и кокетливый полотняный нагрудник украшал ее корсаж. Результат осмотра был, повидимому, благоприятный, потому что госпожа Лешантер с улыбкой спросила ее:
— Что же, моя милая, вы в кухарки к нам поступить хотите?
— Да, барыня... Такая красивая барыня и такая красивая барышня уж наверно будут добрыми господами... А я люблю добрых господ...
— Мне говорили, что вы прослужили десять лет у госпожа Креак-Хадик?
— Да, барыня, десять лет... очень добрая барыня... очень богатая... и очень красивая... У ноя была золотая челюсть... она ее клала на ночь в стакан с водой... Это было очень красиво, очень богато... Очень добрая барыня... У вас, барыня, тоже, наверно, есть золотая челюсть, как у госпожи Креак-Хадик?