Так же, как и все люди, я был на военной службе, и мне стоило большого труда усвоить несколько французских слов, потому что я говорил только по-бретонски... и не мало получил за это оскорблений и зуботычин. Но читать и писать я при всем своем старании и прилежании так и не мог научиться... В довершение всего я от непомерных усилий заболел воспалением мозга, от которого я чуть не умер тогда. И теперь я иногда чувствую, что в голове у меня но все в порядке. Но я сохранил самые лучшие и приятные воспоминания о моем выздоровлении в брестском госпитале и о сестре милосердия Марии-Анжели, удержавшей своими белыми ручками мою душу, которая уже хотела отлететь. Я часто вспоминаю об этом, как и о том большом лебеде, которого я видел однажды в зимний вечер летящим над ландами... Это, может быть, был не лебедь, а фея... или, может быть, душа такой же святой, какой была красивая сестра Мария-Анжель, спасшая меня от смерти.
Я не знаю такого случая, чтобы бретонец в моем положении не сделался слугой после военной службы. Бретань классическая страна всякой службы. Она служит Богу, отечеству и буржуазии... И я сделался слугой.
Я поступил вторым плужником на большую ферму близ Кемпера. Здесь со мной случилось довольно странное приключение, которое я назвал бы приключением маленького зайца. И мне всегда казалось, что этот случай имел косвенное отношение к моей судьбе... и даже влиял на нее. Дело было так.
Однажды вечером другой работник Жан вернулся домой с инструментами на плечах после тяжелого трудового дня, проведенного в поле... Он с торжествующим видом вошел во двор, показывая какое-то живое существо, которое барахталось у него в руках. Уже становилось темно, и трудно было различить что-нибудь.
— Что это у тебя такое? — спросил хозяин, который мыл руки у насоса.
— Маленький заяц — поймал в кустах рябины, — ответил Жан.
— Плут Жан!.. — воскликнул хозяин... А что ты хочешь делать с этим зайцем?
— Да выкормлю его!
И тут же спросил:
— Вы мае позволите, хозяин, посадить моего зайчишку в сажалку рядом с кроликами... и давать ему по утрам немного молока?..
— Это уж, как хозяйка скажет, милый мой...
— О! хозяйка согласится...
Я распрягал лошадей под навесом.
— Тьфу пропасть!.. — заворчал я сердитым тоном, — Хоть оборотня притащи он с собой, его все благодарить будут... Попробуй я!.. Ах! черти!
Я ударил лошадей и крепко выругался.
— Посмотрите-ка! — крикнул хозяин... Ива уже зависть берет... Молчи ты, скотина. Знаешь, что я этого не люблю — надоели мне твои штуки.
Я вспылил и резко ответил:
— Мои штуки... Я правду говорю и вас не испугаюсь...
Я продолжал еще ругаться под навесом. Хозяин ничего не ответил, пожал плечами и вошел в дом, где уже дожидался на столе горячий суп. Я убрал лошадей и также скоро пришел. Затем явился и Жан, который уже успел пристроить своего зайчика в сажалке. За столом сидели молча... У меня был вид угрюмый, недовольный... А у Жана было очень кроткое выражение на лице; он, должно быть, думал о нежных маленьких животных... Когда мы были у наших кроватей, я подошел к Жану и очень тихо сказал ему сквозь зубы:
— Достанется тебе... подожди... я тебе покажу...
Жан очень спокойно ответил:
— Я тебя не боюсь...
Тогда то я понял, почему я ненавидел Жана. Я его ненавидел, потому что все его любили и на ферме, и во всей местности. Он был мягкий, услужливый, подвижной, трудолюбивый и нравился как мужчинам, так и женщинам. Я не мог выносить его превосходства, потому что меня, уж не знаю почему, все презирали... Всякое доброе слово, всякое приветствие будили во мне глубокую ненависть к нему... Очень часто я затевал ссоры с ним, но он с милой иронией отклонял их. Когда он по воскресным дням вечером возвращался из города, я часто поджидал его, чтобы броситься на него и разбить ему камнем голову... Но я боялся последствий убийства. Я даже не осмеливался заходить слишком далеко в своих оскорблениях, так как прекрасно знал, что хозяин не долго будет выбирать между мной и Жаном.
В эту ночь, когда я лежал на своей жестокой постели в конюшне, во мне злоба кипела больше, чем когда-либо раньше. В груди клокотало, как в паровом котле, и я сжимал в руках свои простыни, словно я душил кого-нибудь... Призрак убийства преследовал меня всю ночь, и я не мог заснуть... О! убить Жана!.. Мне казалось, что тотчас же пропадет вся горечь, которая накипела у меня на душе... Убить Жана... О! убить Жана!.. Мне казалось, что после этого я полюблю всех, полюблю, может быть, моих лошадей, которых я бил, с тех пор как Жан отравил мою душу ядом ненависти. О! убить Жана!.. Вместо того, чтобы отогнать от себя красный призрак смерти, который пробегал предо мной во мраке конюшни, я старался придать ему более определенные очертания, ненавистную форму, тело Жана, зарезанного и хрипящего у моих ног... И я испытывал минутное облегчение... как умирающий от жажды путешественник от капли холодной воды... О! убить Жана!..
Зайчик рос... Каждый день, возвращаясь с поля, Жан относил ему немного молока и менял солому в сажалке. Он с ним нежно разговаривал и пел ему наивные песенки, как ребенку. Вся ферма любила зайца, потому что любила Жана...
— Ну, как заяц? — спрашивали все.
Жан с добродушной улыбкой отвечал:
— Здоров... пьет хорошо... и глаза у него веселые...
Я ненавидел зайца, потому что ненавидел Жана. Каждый раз, когда говорили о зайце в моем присутствии, у меня словно что-то жгло в груди... В такие вечера я говорил Жану, когда мы шли с ним спать:
— Достанется тебе, мерзавец, уж я покажу тебе...
Раз как-то я не мог уснуть в своей постели, встал, зажег конюшенный фонарь и вышел во двор... Я был босиком, в одном белье... Я проходил мимо сарая, в котором находился Жан в это время, остановился на несколько секунд под окном, у которого спал Жан, затем продолжал свой пучь. Сторожевые собаки почуяли меня, но узнали и не залаяли. Мне очень хотелось ударить их ногой, но я боялся шума. Почему? не знаю... Я не знал, куда я шел и чего хотел. Дойдя до сажалки, я снова остановился... затем стал на колени... лег на землю рядом с маленькой проволочной решеткой, из которой торчали пучки соломы и травы, освещенные моим фонарем...
— Мерзавец!.. Подлец!.. — прошипел я сквозь зубы.
Я открыл решетку, раздвинул солому и траву и всунул руку в дыру...
— Уж я найду тебя... постой!.. Уж я найду тебя, мерзавец... не спрячешься...
Порывшись некоторое время, я нащупал, наконец, что-то мягкое и теплое и вытащил на свет бурый клубок... Это был заяц...
— А! а!.. это ты!.. это ты!
И я продолжал очень тихим, задыхающимся, хриплым голосом...
— Да, это, конечно, ты... Наконец-то!.. Скажи мне, что ты Жан, противное животное!..
Зайчик прижал свои уши к спине... Во всем его съежившемся тельце я видел только дрожащий кончик его мордочки и черные глаза, в которых жизнь, казалось, была опрокинута вихрем ужаса.
— Скажи мне, что ты Жан?.. — повторял я... — Жан... Жан... Жан!..
Я поднес зайца ближе к фонарю.
— Дай на тебя посмотреть... посмотреть, как ты умираешь!.. Жан... Жан... Ведь ты Жан, скажи?.. Я узнаю тебя. Ты Жан... Дай посмотреть, как ты умираешь.
И я схватил зайца за горло.
— А! а!.. Давно я собирался помучить тебя... давно хотел убить тебя... Ведь ты Жан... ты его душа, его ненавистная душа... ненавистная...
И я сдавил горло зайцу.
Голова зайца, как будто, непомерно увеличилась... Глаза вышли из орбит... Он пытался царапать мою руку своими лапками... и долго бился в моих пальцах... Жизнь его угасала, движения ослабевали, а я все хрипел:
— А! наконец-то ты в моих руках... Жан. Я покончил с тобой, негодяй... Довольно мне страдать от тебя... И никто тебя больше не будет никогда любить... никогда...
Сладострастный трепет пробегал по моему телу... Я чуть не потерял сознание от внезапно охватившей меня радости...
Я бросил мертвого зайца в сажалку, запер решетку и, вернувшись на конюшню, лег спать...
Весь разбитый и без всякой мысли в голове я заснул глубоким сном, как человек с чистой совестью.
На следующий день я мог спокойно, без всякой ненависти смотреть на Жана... И ни одного раза я не бил больше своих лошадей, до тех пор, по крайней мере, пока оставался на ферме.
Я не долго оставался там.
Я поступил затем на службу к нотариусу в Ванне... потом к врачу в Ренне... Ничего особенного там не случилось, и мною были довольны. Я, действительно, был очень трезвым, послушным, аккуратным слугой и хорошего поведения... а свое полное незнание домашней службы у буржуазных хозяев я маскировал при помощи всяких хитрых уловок. Ни разу я не страдал от ненависти или жажды убийства, как на ферме близ Кемпера. Можно было подумать, что маленький заяц был сам дьявол, и что, задушив его, я убил в себе и низкие страсти, которые он внушил мне... Но я очень мало зарабатывал, и меня тянуло в Париж, где, по слухам, можно было на площадях собирать золото целыми пригоршнями, лишь стоило нагнуться.
После реннского врача, который был президентом конгрегации св. Ива и прописывал своим больным молитвы вместо слабительного, я поступил к одной богатой вдове в Лавале. Я прожил здесь только один месяц, потому что хозяйка была очень скупая и очень набожная и предоставляла нам благочестиво помирать с голоду... Из Лаваля, о котором я ничего больше не могу рассказать, я переехал в Май, к одному инженеру — ах! бедный рогоносец — а из Мана в Шартр к епископу... В это время я еще был целомудренным... Вам это кажется неправдоподобным, но это совершенно верно. Женщины ничего мне не говорили, и я ничего не говорил женщинам. Но кухарка епископа, толстая, дебелая женщина с тройным подбородком и большим животом взялась научить меня любви в одну бурную ночь, заставив меня предварительно выпить пять рюмок шартрезу, от которого я чуть не задохся... Этот старый вампир с такой жадностью набросился на меня, что я, наверно, умер бы от истощения, если бы в один прекрасный день но сбежал от нее... Странные были приемы у этой женщины... Прежде чем предаться любви, она трижды осеняла себя крестным знамением и меня также заставляла креститься, как пред входом в церковь... Из Шартра я попал, наконец, в Париж, в бюро для найма... На этот раз мне казалось, что я завоевал мир.