Как видите, я преследовал свою мысль и, не уклоняясь ни вправо, ни влево, шел по прямой линии к намеченной цели, где сверкало золото...
За время моих странствований я развился и научился своему ремеслу, по крайней мере, настолько, что в Париже мог с успехом занять место кучера или лакея, если не у князей графов, то во всяком случае, в порядочном буржуазном доме.
На третий день после моего торжественного въезда в столицу меня представили одетому в траур старичку, с которым недавно случилось большое несчастье. Его кучер — это место я должен был занять — убил его жену в какой-то загадочной обстановке и по мотивам, которые еще до сих пор остаются неясными для правосудия. Он мне рассказал эту трагическую историю с большой осторожностью и очень грустным тоном. Лицо у него было немного сморщенное и очень угрюмо, одет он был в длинное ватное пальто священника, и руки его были очень белые и слегка хрустели, когда он ими двигал. Читая мои отличные аттестаты, он покачал головой и, посмотрев на меня испуганными глазами, сказал:
— Его аттестаты тоже были отличные...
Затем он робко прибавил:
— Мне нужно, видите ли, навести точные и надежные справки о прислуге, которую я нанимаю... Ведь я теперь один остался... И если я опять нападу на разбойника, то уж не жена будет убита... а я сам... Ах!.. вы сами понимаете, что я не могу нанять первого встречного...
— Вы можете быть уверены, что я не первый встречный... заявил я... Человек с улицы не мог бы служить у епископа...
— Конечно... конечно... Но как знать?..
И его взгляды, казалось, хотели проникнуть в тайники моей души...
— К тому же, — возразил он после небольшой паузы... вы бретонец. Тот также был бретонцем... Согласитесь, что это не прибавляет уверенности.
— Но вы, барин, знаете, — ответил я твердым голосом, который меня самого удивил... вы знаете, что, если не все бретонцы слуги... то все слуги бретонцы...
— Да... да... но это еще не резон... Я теперь совсем одинок; я очень стар... у меня... у меня... много вещей... Покажите мне ваши руки.
Я ему протянул свои руки. Он их внимательно рассматривал, как бы измеряя длину пальцев, отгиб большого пальца, и сгибал суставы.
— Руки неплохие... сказал он... не страшные... это руки...
— Руки труженика... заметил я с гордостью...
— Да... да... да... Что же, посмотрим... подумаем...
Ни аттестаты, ни медицинский осмотр, ни самые подробные расспросы не удовлетворили его. Этот маленький господин пожелал навести справки у всех хозяев, у которых я служил, самые подробные справки о моем характере, умственных способностях, моих явных качествах и возможных недостатках, о моем атавистическом или ином предрасположении к убийству и пр.... Мне нечего было бояться этих справок, и я очень охотно дал свое согласие, потому что, как вы сами догадываетесь, о фермере близ Кемпера я, конечно, не упоминал... Но я был крайне возмущен таким недоверием и своеобразным физиологическим сыском, которому меня подвергали, как преступника, и я чувствовал, что в глубине моей души снова зарождаются какие-то смутные желания, тревожные мысли, пугавшие и опьянявшие меня каким-то острым и сильным запахом.
Через неделю после нашего свидания маленький господин известил меня, что я могу переехать к нему немедленно со своим багажом и занять место кучера.
Я тотчас же отправился к нему...
Мой новый хозяин жил на улице Шерш-Миди, в очень старом доме, который, несмотря на ежегодный ремонт, имел очень запущенный вид. Сам он был старый маньяк и, вообразите, собирал коллекции гасильников!
Я еще вам не сказал, что моего хозяина звали бароном Бомбикс. Я скоро увидел, что это был скупой и мнительный человек. Хотя у него в доме было трое слуг, экономка, лакей и кухарка, он никому но позволил устроить меня. Он мне показал конюшню и старую белую кобылу, которая еле держалась на своих кривых ногах...
— Ее зовут Фидель... сказал он мне... Го! го! Фидель... Го! го!
Он погладил ее по крупу и вошел в стойло.
— Хорошая кобыла... и очень смирная... Девятнадцать лет она уже у меня... Го! Фидель... правда, Фидель?
Фидель повернула свою голову к хозяину и лизнула рукав его пальто.
— Видите?.. овечка... только она с норовом... она не любит, чтобы во время чистки водили скребницей справа налево... а только слева направо... Вот так...
Барон стал показывать — движениями руки по животу лошади, как нужно работать скребницей.
— Такой уж норов... Нужно знать только... Слева направо, вы запомните?
Я осмотрел ноги Фидель, обезображенные шпатом.
— Кобыла должно быть хромает? — спросил я.
— Немного... ответил барон... она немного хромает, это верно... Не молода уж, что и говорить... Но служба у нее не трудная... и уход хороший...
Я сделал недовольную гримасу и заворчал.
— Дело ясное... еле на ногах стоит... старый одер... А если свалится потом с ног, я буду виноват... Ах! знаю я эти штуки...
Мой хозяин искоса посмотрел на меня, прищурив глаза, и сказал:
— Об этом и речи быть не может... Опа никогда не спотыкается...
— Конечно... это я спотыкаюсь... проворчал я сквозь зубы.
Я себя чувствовал очень непринужденно в присутствии этого несчастного человека, который сразу обнаружил передо мной всю свою слабость. Я пугал и подавлял его своей грубостью и испытывал при этом большое удовольствие. Я видел, как в его глазах мелькало выражение упрека... Но он не осмелился ответить на мою дерзость. Он вышел и запер хлев.
— Го! го!.. Фидель... Го!.. го!..
И мы пошли в каретный сарай.
Здесь стояла старая карета, покрытая серым люстриновым чехлом, один из тех допотопных рыдванов, в каких, я помню, в годы моего детства разъезжали в наших краях карикатурные маркизы... В углу были навалены пустые ящики из-под бакалеи и изогнутые жестяные коробки. Я себя почувствовал оскорбленным. Я, конечно, не надеялся, что с первого же раза попаду в самый шикарный дом, одену роскошную ливрею и буду править парой чистокровных лошадей в двадцать тысяч франков, но я менее всего рассчитывал, что в Париже мне придется похоронить себя среди такой пыльной рухляди и любоваться таким допотопным хламом. За неделю моего прибывания в Париже я побывал в самых красивых местах, и у меня в голове зарождались гордые мысли и честолюбивые замыслы. Я чувствовал, что в груди у меня бьется сердце современного человека...
Я стал утешать себя тем, что нужно же было с чего-нибудь начать... подышать, так сказать, воздухом нового края, и дал себе при этом слово не долго засиживаться среди этих развалин... Я поднял чехол и с презрением посмотрел на карету.
— Тоже не первой молодости... сказал я... куда, к черту...
Старый Бомбикс, повидимому, не расслышал моих рассуждений. Он открыл дверь.
— Вот помещение для сбруи, — сказал он.
Это был узкий чулан с кирпичным полом, с обшивкой по стенам из еловых досок, покрытых лаком, или, вернее, со следами лака... Разные принадлежности упряжи разложены были на козлах и, казалось, разговаривали между собой о давно минувших делах. От сырости потемнела кожа и почернели металлические пряжки... Маленькая печка, которой никогда не топили, с лопнувшей трубой, проведенной сквозь стену, как-будто подавала свои реплики старому стулу с прорванным соломенным сидением и поломанной спинкой. На полке, покрытой просмоленной бумагой, сложена была ливрея старого кучера,
— Примерьте ее пожалуйста, — предложил мне хозяин.
— Я не особенно люблю одевать чужое платье, — возразил я.
— Ливрея, — заявил барон, — не платье... Она для всех и ни для кого... Впрочем эта ливрея почти новая. Раз десять он одевал ее, не больше, до того как...
Он скривил рот в гримасу и оборвал фразу...
— Все равно! — настаивал я... но люблю я этого, особенно, после того как...
— Я давал ее мыть...
После короткой паузы он прибавил уже смелее:
— Я хочу, чтобы вы ее носили... На ней нет кровяных пятен... Не могу же я каждый день новые ливреи покупать... У всякого свой расчет.
— Что ж! Пусть будет по-вашему, — согласился я... Но вы должны понять, господин барон, что приятного в этом мало... Если бы он еще не был убийцей!..
— Он был очень чистоплотный... возразил барон... Ну... примерьте ливрею... Она вам будет как-раз впору...
Оп измерил глазами мой рост и ширину плеч и повторил:
— Она должна хорошо сидеть на вас... наверно, хорошо будет сидеть...
Я взял ливрею и развернул ее. Это была очень скромная ливрея, которой трудно было блеснуть: синяя дрогетовая куртка, синий жилет, синие панталоны с красными кантами, кожаная лакированная фуражка с золотыми галунами. Был также жилет для конюшни в черных и красных полосах. Все это, правда, было чисто, как новое. Только локти куртки и колени панталон чуть заметно лоснились.
Я примерил ливрею.
— Я же вам говорил, — воскликнул барон... Она удивительно сидит на вас... Она сидит на вас лучше, чем на нем... как-будто на вас сшита.
— Я не нахожу... сказал я.
— Чего вы не находите? Она как-раз на ваш рост... Да посмотрите в зеркало... На куртке ни одной складки нет... словно вылита на вас... Панталоны лежат очень хорошо... Чудесно...
— Мне не за чем смотреть в зеркало... произнес я серьезно, отчеканивая слова... По росту она может быть и подойдет мне... но не по душе!..
В глазах старого барона промелькнуло выражение испуга, но он овладел собою.
— Что вы этим хотите сказать?.. Зачем вы мне это говорите?.. В ваших словах нет никакого смысла...
— В словах всегда есть смысл, господин барон... И если бы в моих словах не было смысла, вы не задрожали бы так от страха сейчас...
— Я?.. Та-та-та!.. У всех бретонцев в голове не совсем в порядке...
Он не хотел прислушаться к тем голосам, которые, я уверен, поднимались в эту минуту в его душе и громко говорили ему: „Этот человек прав... Купи ему новую ливрею... Сожги эту ливрею, в которой, несмотря на стирку и кислоты красильщика, все еще сидит демон... сожги и не сохраняй даже пепла...“ Он вдруг сделал какое-то судорожное движение, от которого захрустели суставы его длинных белых рук, и сказал мне: