— Знаешь, мне даже легче, что ее здесь нет, пока у нас длится вся эта неразбериха, — заметил Кавай, — там она хотя бы в безопасности, далеко от ужаса, который мы теперь каждый день переживаем.
— Это правда, — согласился отец двух также далеко уехавших сыновей.
— Я недавно вспоминал о тебе, — сказал Кавай в то время, как официант принес им заказанный кофе по-турецки — но сваренный неправильно, без пенки. На маленьких круглых подносах стояли по чашечке кофе и по стакану с водой.
— О, какая пеночка! Мои комплименты тому, кто приготовил этот напиток! — взглянув на кофе, саркастически прокомментировал Пипан, адресуя свои слова выслушавшему их абсолютно равнодушно официанту в изрядно поношенной расстегнутой рубашке, а потом обратился к старому другу: — Ну, а что же не позвонил, раз вспомнил?
— Хотел сначала кое-что уточнить, проверить, а после этого позвонить тебе… — издалека начал Кавай.
— И что — проверил? — спросил Пипан, сделав глоток жидкого кофе.
— Пока что не успел.
Кавай растерянно посмотрел на Пипана, не зная, с чего начать…
— Ну, что ты — вокруг да около… Давай, старина, говори прямо, что тебя мучит.
— Ты помнишь ту книгу Нушича про Охрид, о которой ты мне когда-то рассказал?..
— Конечно, помню. «У берегов Охридского озера»…
— …а помнишь то место, где автор пишет: «В Месокастро, в самом центре Охрида выходит наружу подземный ход, который в народе зовется Волчани…»?
Стефан Пипан без какого-либо удивления взглянул на своего друга и с серьезным выражением, которое сменило улыбку, игравшую до этого у него на лице, сказал:
— Семьдесят третья.
— Что семьдесят третья?
— Страница. Это написано на семьдесят третьей странице.
— …четвертой… — поправил его Кавай, который все это время держал книгу в руках. — Но это неважно.
— Общая часть начинается на семьдесят третьей. Там, где Нушич описывает и другие надписи на утраченных камнях, — уточнил Пипан, тем самым показывая, что он знает книгу не хуже приятеля.
— Точно! — воскликнул пораженный Кавай.
— Так о чем ты мне хотел рассказать? — оставаясь абсолютно спокойным, снова спросил Пипан.
— Я позвонил Пинтову. Спросил его, правда ли это.
— И что он сказал? Он в свое время вел там раскопки.
— Сказал, что никакого подземного хода нет. Что это выдумка писателя.
— А ты сам-то что думаешь? — в глазах Пипана загорелись озорные огоньки.
— Даже не знаю… А ты что скажешь? — спросил Кавай.
— Ерунда! — произнес Стефан Пипан.
— Значит, и ты так считаешь… — разочарованно сказал профессор Кавай.
— Ерунда то, что сказал Пинтов. Он про это понятия не имеет!
— Да? — оживился Кавай.
— Ход Волчани существует, — архитектор снял очки и наклонился над столиком, чтобы что-то шепнуть приятелю, при этом в нос ему ударил запах ячменя, добавленного в и без того жидкий кофе. — Он там, Климент, это точно.
Профессор Кавай, волнуясь, глядел в маленькие водянистые глаза своего друга.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я спускался туда. Я был в Волчани. Это большой туннель, своды которого выложены из обожженного кирпича, по нему даже человек высокого роста мог бы пройти, не пригибаясь, и еще осталось бы пространство у него над головой…
— Ты был там?! — воскликнул ошеломленный Климент Кавай.
— Да, был и прекрасно знаю этот ход.
— А почему же археологи о нем ничего не знают?
— Потому что они — обычные зазнайки. И потому, что ход нашел я. Не хотел ничего говорить этим хвастунам. Для них это был всего-навсего коридор. А Волчани, дорогой Климент, это нечто большее… Волчани — подземный переход…
Кавай, затаив дыхание, слушал друга, который произносил вслух его предположения и, как выяснилось чуть позже, был готов озвучить его тайные мысли.
— …переход, ведущий неизвестно куда, к чему-то другому.
— К чему? — тихо спросил Климент Кавай.
— По меньшей мере, к спасению человечества, — в запале громко прошептал архитектор Пипан. — Оттолкнемся от самой идеи строителей — соорудить туннель длиною в несколько километров, в котором человек может идти целый час быстрым шагом! Почему бы им было не сделать туннель покороче? Для меня Волчани — это строительная загадка, коридор, предназначенный неизвестно для чего… мистерия, друг мой, переход, ведущий к потусторонней действительности, наша пирамида Хеопса и проекция созвездия Сириуса, наш Критский лабиринт…
— Ты думаешь, что ход разветвляется?
— Не знаю. Я прошел недалеко. Побоялся дальше идти один. Но даже если и не разветвляется, если это просто прямой многокилометровый туннель, он ведет к какому-то выходу. Может, он у монастыря, может, в другом месте. А может, он ведет в… — тут Пипан сделал театральную паузу и снова пронзил приятеля взглядом сквозь толстые и не слишком чистые стекла очков.
— Ведет куда? — в нетерпении спросил профессор.
— В иное время! — торжественно прошептал Пипан.
— В лучшее время! — поддержал мысль Кавай.
— В лучшее? Это у нас-то? В это мне как-то не верится, — вдруг громко сказал Пипан, тон его голоса сильно изменился, на лице снова появилась ироничная улыбка. — Впрочем, кто знает, кто знает… Я никогда не закрывал окна и двери для необычного и непостижимого. И еще — вот что, дорогой Климент. Волчани — единственный ход у нас, но не в мире.
Профессор Кавай в изумлении поглядел на Пипана, предпочитавшего современное направление в архитектуре, а при этом углублявшегося в прошлое и изучавшего загадки древности.
— А мне, Стефан, — с трудом промолвил Кавай, — мне ты бы показал переход?
Пипан снял очки и посмотрел на него своими умными и хитрыми глазками.
— Ты — не как они, — усталое, испещренное морщинами лицо Пипана вновь оживилось. — Когда ты хочешь, чтобы мы поехали?
— Немедленно! — ответил Кавай. Напряжение наконец-то оставило его, и он радостно улыбнулся.
— Немедленно? Так скоро я не могу. Я должен сдать один материал для факультетского проекта. Давай поедем в следующий выходной, — допил кофе и, казалось, закончил на этом разговор Стефан Пипан.
— Нам долго придется искать? — не сдавался Климент.
— Нам нужно будет взять ключ и войти в один из домов около церквушки Святого Климента.
— Это значит, что…
— Не сейчас. О деталях я расскажу тебе по дороге, — сказал Пипан и наклонился, чтобы взять купленное на рынке. Весело добавил: — За кофе платишь ты.
— И за бензин, и за ночевку, и за… — продолжил Климент Кавай, охваченный энтузиазмом, всеми фибрами своей души чувствуя, что находится на пороге великого открытия, веря, что Волчани — это ход, ведущий к чему-то важному не только для него, что это путь к спасению, чего он желал своему родному городу, своей стране, ее столице, которую он больше уважал, чем любил, но прежде всего — своему народу, своему языку, который он с таким рвением, самоотверженностью и тщанием изучал всю свою жизнь, в конце концов, всем хорошим людям, разным по национальности и вере, испокон века вместе жившим на этих просторах…
— Ну, ты и замахнулся… — сказал настроенный вполне реалистично Пипан, глядя на своего восторженного товарища. — Конечно, было бы хорошо, если бы мы могли рассчитывать на поддержку этого проекта со стороны государства. Но ни одна страна, во всяком случае, здесь, на Балканах, не даст на такое исследование ни гроша.
— Это сегодня, — заметил Кавай. — Но так было и раньше в других местах. Кто финансировал Луи Пастера, когда тот искал лекарство против бешенства? Государство? А пользу от этого получило все человечество.
— Знаешь, Климент, что мне во всем этом нравится больше всего?
Кавай посмотрел на Пипана, ожидая ответа.
— …то, что все еще есть люди вроде тебя. Такие, которые ищут путь и для других, не только для себя. В моих глазах ты — редкий человек, с самого рождения приверженный высоким идеалам.
26
Роуз смотрела на дно чашки, из которой она пила чай, и снова думала о том, как с уходом Джошуа ее жизнь перевернулась с ног на голову. Джошуа умер совершенно внезапно, всего за два дня до Рош Ха-Шана, еврейского Нового года: на работе у него пошла носом кровь, он потерял сознание, упал, а когда его везли в неврологическое отделение больницы, у него полностью пропал пульс. Ей позвонили из больницы, в соответствии с инструкцией подготовили двумя вводными фразами, а потом сказали, что ее муж умер.
Роуз несколько дней не могла поверить, что его больше нет. Их дочери, Ребекке, было четыре года, и все эти дни она постоянно спрашивала: «Где папа?» Роуз придумала, что он уехал в долгое путешествие в далекое место, где должен работать, которое потом, по мере того, как малышка росла, постепенно превращалось бы в рай. У евреев понятия рая как такового не существует, но девочка знала про рай от детей в смешанном детском саду, и выдумка более-менее сработала.
Вечерами, уложив дочку спать, Роуз постоянно испытывала адские муки, навалившиеся на нее после смерти Джошуа, и чувствовала полную беспомощность, которую принесло ей бесконечно длящееся одиночество. Тяжелые вечера переходили в невыносимые ночи. «И что? — подумала она одной такой бессонной ночью, — теперь все время будет так?» Она чувствовала, что нечто страшное сжимает ей горло и стискивает грудь. Были ночи, когда она выбегала наружу, учащенно дыша, пыталась найти способ снять тяжесть, которая давила на нее дома.
Родители Джошуа, которые жили в Нью-Йорке, помогали ей материально, требуя от нее только одного — чтобы она посвятила себя ребенку, но Роуз не хватало этого. Ей нужно было заняться любым делом, которое дало бы хоть какой-то смысл ее жизни. Одна подруга познакомила ее с женщиной, утверждавшей, что она вступает в контакт с покойниками, но той так и не удалось наладить контакт с Джошем. «Я не чувствую его присутствия, — сказала ей женщина-медиум. — Было у вас какое-нибудь место, куда вы любили ездить?»
— Было, на Карибах. В свадебное путешествие мы поехали в Суринам, бывшую голландскую Гвиану, наверное, самую маленькую страну на континенте. Когда мы вернулись, Джош сказал мне, что его душа осталась там. Это возможно?