«Повсюду на театре военных действий, — поучал его отец, — от Кореи, Вьетнама и Латинской Америки до этих самых Балкан, те, кто вылезают вперед, становятся первыми мишенями для местных повстанцев».
Правило номер три гласило: когда ты находишься в такой местности, в безопасности которой ты не уверен, будь всегда настороже, будь бдителен, как перед нападением. Самые комфортные условия всегда самые опасные.
Правило номер один: идеал хорошего солдата умереть не на поле боя, а в постели.
И правило работало. Каждый день он разговаривал с отцом по скайпу, пока однажды тот не написал ему из Вашингтона письмо, в котором сообщил, что его «последние анализы не самые лучшие». Лейтенант Хью Дабл-ю Эльсинор второй знал, что под этим эвфемизмом может скрываться новая проблема для его отца и их маленькой семьи. Его смена в Боснии и Герцеговине подошла к концу быстро, но, вернувшись домой, отца в живых он уже не застал. Пока Хью был на Балканах, его отец умер в онкологическом отделении большого Военно-морского госпиталя в городе Бетесда, штат Мэриленд.
Последнее сообщение, полученное от него Хью, гласило:
«Миссия выполнена. Правило номер один соблюдено».
Вскоре Хью вернулся в Вашингтон, в пустую квартиру родителей. Мать, оставшись в одиночестве, не захотела больше жить в ней, да и вообще в Вашингтоне.
33
На крытом перроне длинной платформы железнодорожного вокзала Скопье было нестерпимо жарко.
Откуда-то с перерывами доносилась канонада. Женщина с соломенной шляпкой в руке повернулась к Гордану.
— Может, вы и правы, молодой человек, — спокойно сказала она. — Теперь я не понимаю ничего… а раньше разбиралась во всем. Пятнадцать лет, как я на пенсии. Стала пенсионеркой, еще не дожив до пенсионного возраста. Когда-то я выступала за самостоятельное государство, задолго до того, как это осуществилось. Меня вызывали на допросы в тогдашнюю коммунистическую милицию. Чуть не посадили. Вскоре после этого раньше времени отправили на пенсию. Если бы я проработала еще пять лет, я бы вышла на пенсию как сотрудница Министерства просвещения, а не как простая учительница. Все должно происходить в свое время. Нехорошо — ни раньше, ни позже.
— При том, что здесь нехорошим является любое время, — вмешался Кирилл.
— Если вам тут не нравилось, надо было уезжать. Что же вы до сих пор не уехали? — спросил Гордан.
— Как вы сейчас? — поинтересовалась учительница.
— Как я сейчас. Едва получил визы. С помощью больших денег и больших связей. Раньше вам хоть визы были не нужны.
— Уехать никогда не поздно, юноша. Может, я еще и уеду.
— А может, у вас больше не будет шансов, госпожа, — сказал Гордан. — Вы куда едете?
— Навестить близких.
— Близких или близкого? — ехидно спросил железнодорожник.
— Ну, хватит. Нечего лезть не в свои дела, — холодно ответила ему женщина.
— Да что с вами со всеми?! Только о том и говорите, как бы свалить! Господи, да собирается ли хоть один человек здесь остаться? — спросил Кирилл впервые тихо, с искренней болью в голосе.
Ему никто не ответил. Все трое долго молчали. Откуда-то доносилось нестройное стрекотание кузнечиков.
— Кем работает твой отец? — наконец спросил Гордана Кирилл.
— ИЧП, — неохотно ответил тот.
— Что? — мужичок вытянул вперед голову, как черепаха.
— Индивидуальный частный предприниматель. Выкручивается, как и все сейчас.
— О! Вот такие и довели нас до этого состояния! — серьезно произнес железнодорожник.
— Он — как ты. Говорит, что здесь останется, — сказал Гордан, глядя на старика. — Ты, говорит мне, делай, что хочешь, а я отсюда — ни ногой! Я за этот кусок земли пот проливал и никому не позволю его у меня отнять. А тебе — скатертью дорожка.
— У вашего отца магазин?
— Бакалейная лавка. Пять на три.
— Так это он не хочет лавку терять! Отец твой не за страну болеет, а за имущество волнуется. Поэтому он и не уезжает, — снова раздался злорадный голос Кирилла. — В недалеком будущем, когда все разъедутся, эту землю будут населять одни торговцы. Вместо государства будет Торговая палата.
— Да перестанешь ты злобствовать?! — Гордан в бешенстве даже привстал с места. — Кто ты такой? Что ты сделал за свою жизнь?..
— Я возил! Полжизни я возил, полжизни меня возили. Что я еще сделал? Одного ребенка. Больше надо было сделать?! Точно, вот это меня и беспокоит. Зазря я потратил жизнь. А знаешь, это все почему?
— Что ж, послушаем и эту великую мысль… — в раздражении повернул к нему голову Гордан.
— Из-за того, что в облаках я витал. В отличие от вас, мы считали, что спасаем мир, все больше о других думали. Мы боролись за идею, а что есть у вас?
— Если вы спросите меня, молодой человек, то я вам скажу, что думаю так же, — вступила в разговор учительница. — Такие идеи, как у… господина, я никогда не разделяла. Коммунизм презирала, но и я думаю, как он, так же…
— Ясное дело! Мы — одно поколение!.. Хотя, мне кажется, ты немного старше… — ехидно добавил железнодорожник.
— …иногда я спрашиваю себя: Удалась ли моя жизнь? Был у меня муж, земля ему пухом, только вот детей у нас не было. Я когда-то думала, ну, что ж — нет у меня своих детей, зато есть ученики. Если нет собственных, буду воспитывать чужих, молодое поколение. Все равно — это наши дети, за ними будущее страны. Теперь-то я вижу, кого мы вырастили. И они, — она указала головой на Кирилла, — и мы. А почему так вышло? Не знаю… Мы не учили их быть грубыми и бездушными. Мы прививали им любовь к труду, уважительное отношение к старшим…
Тут Кирилл вскочил со своего места.
— Ну, наконец-то! — воскликнул он с радостным выражением на лице.
Гордан и учительница посмотрели на него с недоумением.
— Поезд! — сказал он им. — Поезд идет!
Они повернулись и вдалеке увидели состав, который приближался к вокзалу. Из-за горячего дрожащего воздуха состав в своем движении, казалось, подпрыгивал на рельсах — то влево, то вправо, что выглядело странным, совсем нереальным.
Кирилл наклонился, взял в руки плетеную сумку с ракией и переместился поближе к железнодорожному полотну, а женщина, повесив сумку на плечо, подняла свой клетчатый чемодан и встала рядом с железнодорожником.
Поезд въехал на станцию и со скрежетом остановился.
— Киро! — крикнул Гордан, — подождите, я тоже с вами!
Он поднял с земли рюкзак и бросился к вагону как раз в тот момент, когда состав тронулся, резко заскрипел и медленно пошел по раскаленным рельсам, постепенно отдаляясь от железнодорожного вокзала странно изменившегося Скопье.
34
Профессор Кавай начал ждать выходных и готовиться к поездке в Охрид сразу же после встречи с Пипаном. Теперь он понимал, почему всю жизнь чувствовал душевное родство с этим человеком, который оказался не просто строителем неких новых объектов, а созидателем лучшего мира — как сам Кавай, он желал добра людям и стране, в которой они жили.
Они не поддались рутине, в них не угасла мечта. Их не поразила страшная болезнь меркантильности и накопительства, превратившаяся в эпидемию, от которой все более массово и без надежды на выздоровление страдало общество по всей его вертикали, и чем выше, тем сильнее. Как грибы после дождя, замечал Кавай, вокруг появилось огромное количество лжеинтеллигентов, которые на публике высказывали идеалистические и альтруистические взгляды, а на деле вели себя как крайние прагматики и эгоисты. В отличие от таких людей, которых все глубже, как выражалась Майя, засасывало болото, этих двоих, Кавая и Пипана, несли прозрачные воды старых идеалов.
Кавай от колес до крыши осмотрел свою Фольксваген-букашку, машину, которую Майя называла своей «старшей сестрой», потому что она стала членом семьи Каваев еще до того, как она родилась. Ей дали и кошачье имя Мици, частично за нежный дымчато-голубой цвет, но главным образом, за те девять жизней, которые автомобиль профессора Кавая без особых проблем прожил на протяжении последних тридцати пяти лет. Приведя Фольксваген в порядок, Климент Кавай вернулся домой. Открыл шкаф, достал оттуда чемодан и рюкзак с термосом для воды, который Майя использовала для походов за город. Рюкзак показался ему наиболее подходящим для авантюры, которую они задумали с Пипаном. В тот момент зазвонил телефон.
— Майя! — обрадовавшись, прокричал отец в трубку. — Как ты, милая?
— Отлично! А как вы, дорогой профессор? Мне тебя не хватает, — сказала она. Было прекрасно слышно, как будто она звонила откуда-то поблизости.
— Главное, чтобы продвигалась твоя диссертация, — нейтрально отозвался Кавай, чувствуя при этом, как от избытка чувств у него собирается комок в горле.
— Все хорошо. Мы определили тему. Как ты? Что там у вас нового?
— В выходные хочу поехать в Охрид, — ответил, улыбаясь, Кавай, вместе со словами посылая дочери через океан свою счастливую улыбку.
— Значит, и Мици ожидает прогулка? Это хорошо, папа. Постарайся отдохнуть там получше. Знаешь, у меня от твоих слов слюнки текут. Так захотелось рыбки и глоток желтой ракии!..
— Я не отдыхать еду, Майя. Проводить исследование.
— Что, — из Нью-Йорка с укором произнесла девушка, — снова на горы будешь карабкаться? Это уже не для тебя, папа.
— Э, нет, — весело ответил профессор Кавай. — На этот раз я спущусь под землю.
— Куда-куда? — донесся голос, в котором чувствовались одновременно удивление и смех.
— Стефан… Ты ведь помнишь Стефана Пипана?
— Помню. У него еще было два сына-дуралея, которые дергали меня за косички, когда приходили к нам домой…
— Послушай, Майя… Существует подземный ход, необыкновенно длинный, который начинается от крепости в центре Охрида…
— И куда ведет?
— Вот! Моя кровь! — обрадовано произнес Кавай. — Ты, как всегда, задала верный вопрос. Этот ход, как мне видится, ведет в какое-то другое измерение.
— Вниз? — спросила Майя.
— Наоб