Несчастная учительница смотрела, как Миладинов коротко поблагодарил начальника станции, и тот пошел, чтобы дать сигнал об отправлении состава, а потом увидела, как поэт, взяв в руки багаж, спокойно зашагал в другую сторону и исчез из поля зрения.
— Жаль, — разочарованно сказала учительница, садясь на свое место, — а я так много хотела у него спросить.
— Ты чего так разволновалась? — грубо возразил ей Кирилл. — Если и надо было что-то спросить, то вот что: почему он назвал наши песни болгарскими…
Учительница стояла у окна, когда поезд дернулся раз, второй и закачался, отходя от перрона. Женщина все еще никак не могла поверить встрече, ее мучили незаданные вопросы и неполученные ответы, и она совсем не слушала настойчивую болтовню железнодорожника.
Поезд постепенно увеличивал скорость и оставил позади себя слабо освещенный круг какого-то скромного и обычного, но одновременно сюрреалистического, существующего в параллельной реальности Скопье.
41
На город и озеро, распростертое перед ним, падал первый полумрак, когда Климент Кавай остановил свою Мици у отцовского дома, находившегося в самом начале узкой улочки, ведущей в гору. Вокруг возвышался старый город, меньшую его часть составляли отремонтированные и ухоженные дома, а большую — старые, полуразрушенные и заброшенные, в которых, проникая сквозь разбитые или вообще без стекол окна, гулял ветер, кое-где развевая непонятно каким образом до сих пор сохранившиеся грязные и рваные занавески. Как всегда, когда Кавай возвращался в родной Охрид после длительного отсутствия, у него и сейчас сильно забилось от волнения сердце, когда после горных участков пути на подъезде к Охриду его взору открылась широкая равнина, а на горизонте появилась гладь озера, в которой отражалось заходящее солнце. Это была та световая поверхность, около которой он провел детские и юношеские годы. В его памяти ожили воспоминания былых времен и беззаботных шалостей детства, положительные, но и отрицательные стороны жизни в маленьком городе, всплыли образы друзей, соседей, лица его бабушки и дедушки, тех, кто приходил к ним в дом — одни вели себя высокомерно, другие по-доброму. Вспомнились опасные прыжки в воду со скал в Лабине… Первая тайком выкуренная сигарета, момент, когда его застал курящим отец, но не отругал, а пригрозил, поскольку сам был курильщиком, что, если еще раз поймает его, то сам сразу бросит курить; Климент услышал свой голос, как он просит отца: «Не надо, папа, прошу тебя — ты кури»…
А вон туда, на гору, к Самуиловой крепости, они однажды пришли с Анастасией после уроков и сели рядышком, глядя на озерную ширь, спокойно расстилавшуюся перед ними с одного края — в сторону Струги и Лина, с другого — к Поградцу и монастырю Святого Наума. Они не прикасались друг к другу даже локтями, боялись посмотреть друг на друга, только чувствовали, что их сердца стучат так сильно, что все пространство вокруг них пульсирует им в такт. «Смотри», — тихо сказала тогда ему Анастасия и взглядом указала на божью коровку, слетевшую ей на руку. Она осторожно посадила ее себе на палец и протянула ему. «Вот», — прошептала она, а он, растерявшись, принял ее, но тут божья коровка раскрыла крылышки и улетела. «Извини», — сказал Климент девушке, а та нежно посмотрела на него своими большими синими глазами, которые позже она подарила и Майе. А потом Анастасия застенчиво опустила взгляд на руки — их пальцы все еще касались друг друга, хотя божья коровка уже давно с них слетела.
Тогда ли они поцеловались в первый раз? Нет, только еще больше полюбили друг друга. Они вместе поступили в Университет и, когда его закончили, сыграли в Охриде свадьбу и поселились в Скопье. Анастасия работала, но, когда родилась Майя, уволилась и больше на работу не вернулась. Она шутила: знать бы заранее, в каком направлении пойдет ее карьера, вместо юридического факультета поступила бы на педагогику.
Они жили скромно, но были довольны — их жизнь была наполнена смыслом. Климент продвигался на работе, до поздней ночи сидел над книгами, ездил в экспедиции, но всегда чувствовал, что Анастасия тут, рядом с ним. Как было заведено и в семьях их родителей, своих чувств они не выражали словами, они их «перемалчивали». В доме никто никогда не повышал голоса. И если кто-то из них сердился или был чем-то недоволен, то все равно молчал. Обменивались короткими, мало что значащими словами, которые сразу улетали, как та красная букашка с черными точками на спине из их юности. Они всегда были друг другу надежной опорой. С годами их любовь разгоралась все сильнее, и так было до самой старости.
Климент Кавай вынул из рюкзака ключи и самым большим и старым ключом отпер замок на входных воротах, которые со скрипом распахнулись, впустив его, теперь профессора Университета в Скопье, во двор охридского прошлого. Здесь, в этом пространстве, поросшем травами и дикими цветами, с кустами, густо увитыми плющом, к нему пришло ощущение не только времени собственной молодости, но и времени, пережитом его предками — сначала в маленьком, а потом в этом большом трехэтажном доме, от основания до крыши построенном своими руками, когда-то наполненном живым гомоном и запахами, а теперь утонувшем в тишине сентябрьских сумерек.
С рюкзаком и дорожной сумкой в руках он поднялся по узкой скрипучей лестнице на верхний этаж и для сна выбрал гостиную с оттоманкой посредине. Из этой комнаты четыре двери вели в спальни, где когда-то спали три поколения Каваев. Теперь во всех этих комнатах спало только прошлое, которое профессор не хотел будить и тревожить. Климент достал из дорожной сумки постельное белье, постелил простыню, вытащил из шкафа упакованные в полиэтиленовый пакет одеяло и подушку, надел на них пододеяльник и наволочку и, приготовив себе постель, спешно вышел из дома.
42
На слабоосвещенной вывеске было написано название заведения — «Океан». «О!», — воскликнул известный поэт, удивленный амбициями владельца, который дал кафе такое неожиданное и претенциозное «морское» название, хотя морем здесь и не пахло. С такими мыслями Константин Миладинов, улыбаясь, вошел в это кафе, расположенное неподалеку от железнодорожного вокзала, ожидая, что окажется в водах блаженства и в атмосфере приглушенного света. Но то, что он увидел внутри «Океана» в Скопье, его просто поразило. Стены ветхого строения, которое снаружи казалось складом, возведенным из упаковочного картона, внутри были щедро расписаны сценами вакханалий — любовные игры были изображены весьма откровенно, в современном стиле, который, впрочем, не был чужд Миладинову.
Внутри тихо, но с чувством играли музыканты. В самом центре зала какой-то человек в рубашке с засученными рукавами — руки он держал в карманах, покачиваясь в такт музыке, пытался танцевать. Миладинов сел за столик, стоявший у стены, как раз там, где находилась самая смелая картина, заказал себе холодного пива и стал дальше смотреть на человека, раскачивавшегося посередине зала.
Немного в стороне он заметил высокого парня в костюме — сверху рубашка на нем была расстегнута. Его немного вытянутое лицо было серьезным и внимательным. Миладинову сразу стало понятно, что это и есть автор необычных творений, украшавших заведение. Но в тот момент его больше интересовал человек с руками в карманах, который танцевал один, потихоньку выделывая разные фигуры. Константин распознал тоску, выходившую из него, как пот из уставшего путника, и этот человек сразу стал ему понятен и близок. Музыканты со страстью перебирали струны гуслей, мандолины и уда[45]. Человек целиком отдался этим восточным звукам: сначала он сделал несколько шагов влево, потом вытащил руки из карманов и сделал круг назад и далее, влекомый музыкой, начал двигаться быстрее и быстрее. Разведя руки в стороны, он танцевал все более легко и свободно, будто сбрасывал с себя путы, которые его сковывали.
Официант приблизился к Миладинову и поставил перед ним пиво Вайферт.
— «Пиво освежает, душу ублажает!» — подмигнул ему парень, цитируя рекламный слоган, под которым продавалось пиво Джордже Вайферта, а потом двусмысленно спросил по-сербски: — Не надо ли чего еще?
Миладинов ответил отрицательно и, как только официант ушел, открыл портсигар, вынул сигарету, закурил и стал дальше наблюдать за танцующим человеком. Тот был немного пьян от вина, но более пьян от драйва, который испытывал. Он танцевал и танцевал, с головой окунувшись в музыку. Миладинов заметил, что у него на лбу выступили капельки пота. Его глаза были закрыты, но он не терял ориентации. На лице трепетала улыбка. Этот человек будто путешествовал по каким-то неведомым просторам, будто действительно бороздил океан, держа курс в какое-то далекое место, которое было ему дорого, где ему было хорошо и приятно.
«О, — сказал себе Миладинов, — может, именно поэтому это странное заведение и называется „Океан“».
43
Спускаясь с горы к городскому рынку и поглядывая на некрологи, прибитые на ворота домов и приклеенные к телеграфным столбам, Климент Кавай с удовольствием вдыхал чистый и свежий охридский воздух — такой же воздух он ощущал в груди во времена своего детства. Профессор вышел на площадь, с одного края которой рос огромный старый чинар, и из-за того, что площадь продувало прохладным ветром, до верха застегнул молнию на куртке. Он встретил нескольких прохожих, туристов — их ряды уже заметно поредели, — упорно не хотевших одеться потеплее, с рюкзаками за плечами и серебристыми электронными камерами в руках. «Завтра с утра, — подумал Кавай, — пойду в старый город», и направился в противоположном направлении — к чаршии[46]. Только он вошел на рынок, его внимание привлекли находящиеся справа ворота. Они вели во двор, с давних времен вымощенный крупными камнями, в глубине которого виднелся невысокий минарет. Во дворе царили порядок и чистота.
«Текке[47]