тся по шесть раз на дню за добробытие сего места.
— Вы хотите сказать — пять раз… — осмелился исправить старика Кавай.
— Пять раз в день молятся все остальные мусульмане, — объяснил Рефет гостю. — Мы, дервиши, поклоняемся Богу шесть раз. Самый важный из этих намазов — «усул намаз», молитва ранним утром, во время которой двести пятьдесят раз произносится «Лâ илâха иллâ аллâх», что означает «Нет бога, кроме Аллаха». По-арабски это называется талил.
— Я слышал о чудесах дервишей, — сказал зачарованный рассказом Кавай и отхлебнул глоток горячего, приятно горчащего чая. — Я помню, в городе говорили о дервише, которого в стародавние времена обидел один вельможа…
— Сила дервиша в его стремлении к добру, — сказал Абдул Керим-баба. — А случай, который ты вспомнил, был такой: дервиш из нашего текке, да упокоится его душа, пошел на базар, а в это время там на двуколке ехал Ага, известный своей гордыней и жестокостью. Брат Раметли не увидел его и случайно преградил ему дорогу. Разозлившийся на него за это, к тому же сильный и грубый, Ага замахнулся на нашего брата кнутом, разбил ему в кровь лицо, сбил с него дервишскую шапку и, как ни в чем не бывало, поехал дальше. Люди в ошеломлении и гневе наблюдали за насилием, учиненным Агой. Скромный брат поднял с земли дервишскую шапку и поскорее вернулся в текке. Старцы, видевшие, что произошло, приветствовали скромного человека, приложив руку к сердцу, и молча переглянулись; они понимали, что на этом все не кончится, потому что на лице дервиша не было гнева или, упаси, Боже, ненависти. И правда: старики рассказывали, что наказание настигло бесчеловечного Агу почти в тот же час. Стоя в коляске и яростно погоняя лошадей, этот негодяй въехал на рынок и не заметил висевшего над улицей крюка, на который мясник вешал куски мяса, налетел на него так, что крюк воткнулся ему в шею под челюстью, его коляска унеслась дальше, а он остался висеть на крюке как туша жертвенного барана. Боком вышло ему злодеяние против любимца Всевышнего.
Старик взял свой чай и немного отпил. В комнате воцарилась тишина. Профессор Кавай чувствовал, что пора уходить и встал.
— Спасибо, — сказал Кавай, вставая, — за оказанную мне честь.
— Посиди еще немного, сын мой, — гостеприимно сказал старый шейх. — Мне пора дать отдых своим старым костям, а ты поговори с Рефетом.
— Правда, — согласился Рефет — Не спеши. Еще рано.
— Я немного устал с дороги, — сказал Климент Кавай, — а завтра рано вставать. Меня ждут дела в старом городе.
Он попрощался с шейхом и поблагодарил его за поучения:
— Я обдумаю то, что ты мне сказал, Абдул Керим-баба.
— Я знаю, сынок, — сказал старик, глядя ему прямо в глаза. — Я, как эвлия, вижу, чего ты заслуживаешь. По возрасту ты мог бы быть моим сыном, а по сердцу — моим младшим братом. Нас не так мало, тех, кто желает людям только добра. Так что знай, ты не одинок. С тобой не только Рефет, остальная братия и я. В городе нас сотни, а в стране тысячи. А еще больше во всем мире. И дело наше — правое.
50
— Это невозможно! — воскликнула в удивлении учительница и, увидев вопросительный взгляд Гордана, также недоуменно смотревшего на вывеску на которой было написано «Куманово», добавила: — Все выглядит так, как полвека назад.
— Из-за песни Кирилла? — осторожно спросил Гордан.
— Нет. Из-за кожаных пальто, — объяснила учительница и вытерла ладонью вдруг вспотевший лоб. — В них одевались сотрудники коммунистической полиции. Такие же люди арестовали моего отца. Потом они сказали нам, что он сбежал в Америку. Это должно было звучать правдоподобно — если ты буржуй, ты должен бежать в Америку. В то время в другую страну и птица не могла улететь, а они говорили, что он, якобы, уехал на другой континент.
Гордан посмотрел туда, куда был обращен ее обеспокоенный взгляд, но не заметил ничего, кроме собаки, лежавшей на платформе кумановского железнодорожного вокзала и чесавшей задней лапой шею, вероятно, доставая оттуда блох.
— Что случилось с Вашим отцом? — тем не менее спросил Гордан.
Веселое пение Кирилла вдруг прекратилось.
— Мы больше никогда его не видели, — сказала женщина.
— Может быть, он и правда переехал в Америку.
— Мы узнали, что он переехал в мир иной, — сказала она и перевела взгляд к выходу из вагона, откуда послышался звон бутылок и тяжелые шаги.
Гордан повернулся, увидел возвращавшегося Кирилла со своей кошелкой в руке и подивился его странному, и как ему показалось, даже безумному поведению. Гордану не были видны идущие за ним чекисты в кожаных пальто. Один из них был поплотнее и носил усы.
— Вот… — сказал Кирилл, — я… из этого вагона.
— И куда же ты собрался, приятель? — медленно, словно недоумевая, спросил усатый.
— В Куманово, товарищ. Туда и обратно, — ответил железнодорожник тоном, который его спутники слышали у него впервые.
— В Куманово, а? Сядь, сядь, погоди немного, — сказал другой человек в кожаном пальто и снял с головы кожаную кепку, потом обратился к Гордану. — А вы, молодой человек?
Кирилл и учительница уставились на Гордана, а тот не понимал, что означают их упорные взгляды. В этот момент открылась дверь тамбура, ведущая в другой вагон, и из нее появился человек с черными проницательными глазами и подкрученными усами, который театрально вздрогнул, когда почувствовал, что все уставились на него:
— О, пардон… — сказал человек присутствующим. — Не знал, что тут акция! — добавил он и быстро закрыл за собой дверь.
— И реакция! — само собой вылетело у железнодорожника, когда он увидел человека с синим галстуком, который, впрочем, быстро исчез там, откуда появился.
— Это нам решать, — сказал чекист и посмотрел на Гордана.
— Ну, так что, парень… — продолжил он, постукивая кожаной кепкой по ладони.
Гордан, который не слышал вопроса, как и не видел все еще двух чекистов, размышлял, почему взгляды железнодорожника и учительницы прикованы к нему. Он чувствовал, что что-то происходит и что то, что видно двум его попутчикам, не может быть реальностью, и, наконец, понял, что перед ними разворачивается нечто, принадлежавшее их, а не его действительности. В этом его убедило напряженное выражение на лицах учительницы и Кирилла.
— Он едет… в Парамарибо, — сказала учительница и посмотрела на чекистов.
Гордан знал, что речь идет о нем.
— Такого места тут нет, — спокойно сказал усач.
— Это в Социалистической республике Словения, товарищ… — попробовал объяснить Кирилл, в манере поведения и разговора которого теперь заметно было чувство вины.
— Я не тебя спрашиваю, — сказал тип без кепки и снова повернулся к Кириллу. — А ракию кому везешь?
— Сыну.
— Сын что, пьет? — спросил усач.
— Маленько, — сказал железнодорожник. — Как все молодые.
— У нас молодежь не пьет, — холодно сказал тот, что был без кепки. — Потому что «народу, у которого есть такая молодежь, не нужно бояться за свое будущее». И наоборот.
— Что наоборот? Будущее не должно бояться такой молодежи; или народ должен бояться молодежи? — переспросил его сбитый с толку товарищ.
— Кроме того, алкоголь — это опиум для народа, — ответил, скорее, чтобы избежать объяснений, второй чекист.
— И наоборот? — спросил первый своего коллегу.
— Естественно, и наоборот. Опиум — это алкоголь для народа, — сказал коллега, у которого, видимо, был более высокий авторитет, укоризненно поглядев на первого. — Я имею в виду, чисто диалектически…
— Давай не толки воду в ступе, — сказал авторитетный и закачался взад и вперед, как пьяный.
Все поняли, что поезд медленно тронулся.
— Товарищи, поезд тронулся… — отчаянно закричал железнодорожник неожиданным фальцетом.
— Точно, приятель. Отправился, — спокойно сказал усач. — А знаешь, куда он отправился?
— Во Вране, товарищи… — испуганно сказал железнодорожник. — Я знаю, всю жизнь на железной дороге работаю. А что мне делать во Вране?!
— Нет, он отправился… в светлое будущее. В социализм, приятель, в коммунизм отправился.
— Прошу прощения, — спросила еле слышно учительница, — разве поезд идет не в Загреб через Белград?
Чекист смерил учительницу внимательным взглядом с головы до пят, посмотрел на книгу, на ее багаж, заметил шляпку и бесстрастным тоном добавил:
— Для кого как, гражданка. Для тебя идет только туда, для нас идет дальше. Для нас поезд следует в будущее. В лучшее завтра, — сказал усач.
— А туда не едут с такими людьми, как этот, — заученно продолжил второй, — которые поют русские песни. Русские песни длинные, скучные. Нам нужны другие, быстрые песни. Русские песни — про русские степи, русские равнины…
— Итак… — подхватило второе кожаное пальто, — поезд поедет вперед, а ты поедешь назад. В тюрьму. Для начала. Потом мы можем отправить тебя и на Адриатическое море. На длительный отдых. Есть там один островок.
— За что, товарищи? — спросил Кирилл в отчаянии.
— Чтобы ты там попел. Пой себе и пой русские песни, сколько душе угодно, причем в большом слаженном хоре. Пошли, мы здесь выходим, — сказал он, сорвал стоп-кран, и поезд остановился. — И не называй меня товарищем. Мне нравятся наши песни.
— Оставьте человека в покое. Он не сделал ничего плохого, — умоляюще сказала учительница и привстала.
— А ты помолчи! — сказал авторитетный чекист.
— Люди, вы что, меня сын ждет… — отчаянно закричал железнодорожник, затем повернулся к Гордану и добавил: «Его зовут Мето».
Гордан посмотрел на него в замешательстве, не зная, а только предполагая, что может случиться.
— А тебя как зовут? — спросил крупный усач.
— Меня? Кирилл, — ответил железнодорожник.
— Пошли! — значительно сказал усатый.
— За что?! Мы же все крещеные, нельзя же просто так, ни за что.
— Ничего просто так не бывает, — подозрительно сказал второй и схватил Кирилла за руку.
— Кирилл и Мефодий; так получилось, товарищи! — попытался объяснить Кирилл, но когда увидел, что это бесполезно, снова обратился к Гордану. — Передай ему привет. Скажи, что ракия для него. И скажи ему, что я ошибся, что мир большой и чудесный, и вот, все можно. Скажи ему, чтобы он тоже уехал, как и ты… в этот твой Марибор. Скажешь ему? Когда увидишь?