Во время первой фазы агонии государства южнославянских народов профессора Кавая весьма настораживали вести о многочисленных шествиях и митингах, проходивших в соседней Сербии; затишье, в которое впало близлежащее Косово, где большинство жителей составляли албанцы; провал правящей коммунистической партии, ставший очевидным после ее съезда в Белграде; отчаянное заявление премьер-министра тогда еще союзного государства о том, что, если несостоятельной оказалась Партия, то это не означает, что несостоятельно все Государство…
У Кавая, как и у множества его сограждан, вызывало страх дальнейшее вооружение Хорватии, что предвещало силовой конфликт между крупнейшими субъектами в самом центре большой двадцатитрехмиллионной страны, неспособность коллективного органа — Президиума федерации — предпринять какой-то более или менее решительный шаг, чтобы противостоять распаду страны, который надвигался, как прибывающие подземные воды, уже готовые вырваться на поверхность. Кавая настораживали планы по захвату территорий со стороны сильных лидеров мононациональных образований бывшего содружества, в котором ранее всё называлось словом «наше»: о хорватском море говорили «наше», о словенском горном озере говорили «наш Блед», порой и Триест был «наш», а жемчужный приозерный родной город Кавая югославы из других частей страны называли «наш Охрид». Как и многие другие, профессор Климент Кавай чувствовал, как всё это «наше» потихоньку становится далеким и чужим, и остановить этот процесс было уже невозможно.
Кавай остро переживал, когда случились первые, к счастью, непродолжительные столкновения между союзной армией и подразделениями территориальной обороны в самой северной, альпийской республике — Словении, когда после этого произошло ее молниеносное отделение как первого из государств федерации, которое провозгласило свою независимость, и когда через сорок дней последовал вывод из Словении союзных войск…
«Через сорок дней, прямо как сороковины», — пронеслось тогда в голове Кавая. Ему стало ясно, что это — конец единой страны. Потом, на референдуме, организованном домашними властями, он голосовал за выход и его родного государства, Македонии, из уже несуществующей федерации ранее равноправных республик. Кавай знал, что должен так поступить. Его подтолкнули к этому начало войны в центральной республике, Боснии и Герцеговине, беды и страдания людей в окруженном Сараеве, кровавая резня в городе Сребреница, где были убиты тысячи мирных жителей, интервенция сербских военно-полицейских сил в Косове, где уже появились хорошо вооруженные, экипированные и обученные отряды террористов, безрезультатные переговоры между западными странами и сербским руководством во дворце Рамбуйе под Парижем и, конечно, кульминация этого действия исторической трагедии — бомбардировка НАТО соседней Сербии, при которой от страшных ударов, нанесенных как по зданиям государственных служб, так и по мостам и гражданским объектам не только бомбами с обычной взрывчаткой, но и снарядами с обедненным ураном, пострадало мирное население, героическое сопротивление жителей Белграда всех возрастов, которые стояли на уцелевших мостах, напрасно пытаясь защитить их от летавших высоко в небе, совсем невидимых глазу бомбардировщиков…
«Как в людях накопилось столько зла», — досадовал Кавай еще до наступления этой опасной ситуации, казавшейся ему невероятной, потому что он верил, что человеческие ценности наиболее почитают, даже возводят в культ именно здесь, на Балканах.
Потом профессор переживал за судьбу своей страны, которая до этого гордилась тем, что оставалась единственной из шести союзных республик, где не было военных столкновений, и что ее долгое время называли «оазисом мира», а теперь и сама она оказалась ввергнутой в пучину войны…
6
Проблему миллениума, или временного парадокса, Гордан считал преувеличенной, думая, что ее раздули и с помощью мировых СМИ подпитывали крупные компьютерные компании с тем, чтобы увеличить спрос на соответствующий софтвер — программу по борьбе с недостающим байтом, что стороне, на которой оказался и он сам, могло принести миллениумные заработки. Он считал себя счастливым от того, что понимал суть возникшей проблемы, которую для себя он обозначил как «позитивный ноль».
— Почему «позитивный»? — спрашивала Майя Гордана.
— Потому что, похоже, мне предложат и новую работу, — шептал он ей в ухо.
Майя, услышав, что ее отец вышел из подъезда, потащила Гордана к лифту, они поднялись на четвертый этаж, где была их квартира.
— Счастливого Нового 2000 года! — сказала Майя в ответ Гордану и поцеловала его. — Happy New Bug! — добавила она. А на улице шел проливной ноябрьский дождь, капли которого громко стучали по оконному стеклу, заставляя жильцов оставаться дома, а им — пока профессор Кавай после полудня читал лекции в университете — давая возможность отдаваться друг другу со страстью, которую делало еще сильнее потемневшее от туч небо, и чувство — странное, последнее время не отпускавшее их ни на минуту, заставлявшее постоянно думать друг о друге, искать свиданий и встречаться во что бы то ни стало.
7
Оставшись одна, Памела Портман оказалась будто в капкане неожиданно искаженной реальности. Она постоянно удивлялась тому, что места, некогда дорогие ей, стали приобретать новые, нейтральные, а порой и враждебные черты. Она вдруг осознала, что раньше ей нравилось бегать трусцой вдоль реки, выходить из дома за покупками в близлежащий супермаркет, а теперь ей перестали ласкать слух гортанные созвучия владельца лавочки индийских деликатесов, вежливые приветствия официантов в маленьком кафе, где подавали иранский кебаб, ей больше не хотелось разговаривать с продавцами в итальянском продуктовом магазинчике, в котором она раньше советовалась с хозяином, какое вино купить к столу для ужина с Ником…
Пока она была с ним, ее жизнь была сведена к набору привычек, но это были привычки, которые наполняли ее будни радостью. Когда он ушел, все стало по-другому. Она стала замечать, что в окна их маленькой двухкомнатной квартиры на восемнадцатом этаже солнце светило только рано утром и ровно столько времени, чтобы разбудить ее на рассвете, а она потом не знала, чем заняться весь оставшийся день. Лучше всего было, когда она искала работу или когда подрабатывала: помощницей в швейной мастерской в Куинсе, с месяц кассиршей в магазине кошерной еды на Шестой авеню, затем — сначала в бухгалтерии, а потом в отделе дизайна одного модного женского журнала для пожилых… Она использовала любой предлог, лишь бы уйти из дома, убежать из пространства, которое ее душило, будило ни свет ни заря, а главное — напоминало о нем. В конце концов, Памела поняла, что ей нужна перемена. Она решила оставить Манхэттен, и, когда журнал предложил ей работу с хорошей зарплатой в своем отделении в Бостоне, с радостью его приняла.
8
И вот, наконец, наступило 1 января 2000 года, и, как Гордан и предполагал, все же испытывая при этом некоторое напряжение, а Майя, не беря в голову, знала точно, не произошло ровным счетом ничего: не отказали компьютерные системы ни в одном аэропорту мира, включая два, имеющиеся в Македонии, не случились сбои в работе банковских программ, не рухнули биржевые индексы, время не скакнуло ни вперед, ни назад. Все осталось таким, каким было, во всяком случае, так казалось. Катастрофа Y2K не состоялась.
В мире все шло так, как и раньше; только война, которая годами маячила сначала на далеких, а потом на все более близких просторах, той весной стала реальностью и в Македонии. Появились группы вооруженных людей в камуфляже с нашивками УЧК[3], которые стали шнырять по горам и создавать военные анклавы в селах, оставленных без сопротивления местным населением.
В стране началась частичная мобилизация…
9
Профессор Кавай не разделял всеобщего энтузиазма, которым были охвачены многие во время прежнего, к слову сказать, единственного, президента общей страны[4]. Скромному профессору Каваю, выступавшему за принцип Аристотеля — мера во всем, несмотря на уважение, которое он испытывал к Тито как к энергичной и способной политической личности, все более претила его склонность к украшательству себя отечественными, часто — по несколько раз одними и теми же, знаками отличия и наградами, что говорило о том, что он потерял меру, будучи во власти. Каваю было не по душе и проведение огромного количества все более массовых, парадных мероприятий, устраиваемых по всей стране в честь Тито как главы союзного государства и руководителя единственной партии. Это свидетельствовало о том, что меру потеряла и сама система. Тем не менее, Кавай любил эту большую страну, созданную как союз равноправных государств, где вместе, в мире и согласии, жили люди разных национальностей.
То было время, когда о своей принадлежности к этой стране люди заявляли с гордостью, а на ее граждан, особенно в социалистических странах, из которых люди не могли так легко выехать, смотрели с уважением, а кое-где и с настоящим восхищением и завистью. То были счастливые годы для Климента и Анастасии Кавай — процветания их семьи, как и движения к лучшей жизни сотен тысяч людей, таких, как они. То была пора его личной молодости, но и молодости времени, которое в его сознании запечатлелось как эпоха радости, когда на жизнь люди смотрели с улыбкой. «Только у того, у кого есть улыбка, есть человеческое лицо», — с искренним энтузиазмом говорил профессор Кавай своим студентам. По этой причине даже тогда, когда ему, сидевшему перед телевизором, портили настроение льстивые высказывания руководства университета в адрес президента Тито, многочисленные массовые мероприятия, устраиваемые в его честь, которые не выполняли никакой другой задачи, кроме как потешить его тщеславие, он, в память о тех счастливых временах, проявлял снисхождение к самовлюбленному старику, которому, и это становилось все более заметно, стали подкрашивать седеющие волосы.