До поздней ночи, до рассвета 12 сентября, Фиона снова и снова смотрела новости по всем телевизионным каналам. Это было выражением бессознательного желания восстановить события, попыткой глубже осмыслить их. К тому же, выслушивая одну и ту же информацию, глядя на одни и те же кадры, она старалась притупить в себе боль и таким образом справиться с шоком от трагедий и потерь, которые принес этот день. На время ей это в какой-то степени удалось, но потом Фионе снова стало нехорошо — голова раскалывалась от нежелания поверить в произошедшее, от беспомощности, от гнева и отчаяния…
73
«Насколько все, черт побери, относительно, — думал лейтенант, разглядывая пострадавшее крыло Пентагона, где работал и он. — Это жестокое нападение на мою суверенную страну беспрецедентно». Хью чувствовал, как в нем нарастает ярость, сдавливая ему горло. «Всякое милосердие к кому бы то ни было недопустимо. Надо ответить со всей беспощадностью», — думал Эльсинор и, кто знает, почему, моментально вспомнил группу иностранных студентов из Американского университета, проводивших мирную демонстрацию перед Белым домом против войны в Македонии. Затем его внимание привлек огонь, вырывавшийся из разрушенного крыла здания, который тушили пожарные машины. «Чем мы заслужили такое? Войну начали они сами, без какого-либо давления с нашей стороны. А мы им еще помогали… Нет, все же террористы не могут быть борцами за свободу», — подумал он.
Убеждения Хью Эльсинора, до сих пор основывавшиеся на том, чему его учили в школе, сильно изменились под воздействием чувства опасности, которое он и миллионы его соотечественников испытали впервые в жизни.
74
Возбужденные покупатели, заходившие утром в магазинчик Деяна Коева, взволнованно обсуждали случившееся в Нью-Йорке. Сам Деян поверил в правдивость информации о трагедии только тогда, когда в дневных новостях национального телевидения своими глазами увидел картину произошедшего.
Судя по тому, какие испуганные лица были у деятелей дипломатических ведомств западного мира, комментирующих в своих коротких и, как всегда, осторожных заявлениях события 11 сентября 2001 года, Деян понял: то, что случилось, крайне важно. Шоком было уже то, что террористические нападения произошли в метрополии современного мира, государстве, казавшемся самым безопасным и могущественным. Эта мысль, несмотря на ее трагичность, показалась утешительной Деяну Коеву, жившему в стране, где все сильнее разгорался межнациональный конфликт, с каждым днем грозивший перерасти в настоящую войну. О беспорядках в Македонии последнее время сообщали все телевизионные каналы. Теперь реальность приобрела другое, неожиданное направление. Пометка Breaking news[74] сопровождала новости из Америки.
Деян вдруг почувствовал, что война в Македонии стала бледнеть на фоне потрясений и бурь, которые ожидают мир в будущем. Новый век породил у человечества новые страхи.
— Ты идешь к столу? — тихо спросила Станка, включив плитку, чтобы подогреть уже остывший обед.
У Деяна не было привычки смотреть телевизор за обедом. Он любил сесть за стол, налить себе и Станке, а иногда и Гордану, по рюмке ракии или домашнего вина, которое он делал сам из винограда со своего собственного небольшого виноградника, находившегося недалеко от Скопье и оставшегося еще от деда, и вместе пообедать, обсуждая все, что случилось за день.
— Я буду обедать у телевизора, — ответил Деян, не переставая внимательно следить за тем, что происходило за тысячи километров от Скопье. — Налей мне рюмку ракии и дай чего-нибудь закусить.
75
Пока мир трясся в лихорадке новой трагедии, затмившей межэтнический конфликт в Македонии, Климент Кавай ехал в Охрид кружным путем, потому что короткая дорога была небезопасной: там появились вооруженные группы, которые останавливали и грабили машины, а иногда даже брали пассажиров в заложники.
После того, как Кавай посмотрел страшные кадры из Нью-Йорка, он сразу же позвонил Майе — удостоверился, что она жива и здорова (правду сказать, она показалась отцу более нервной, чем обычно, но это было вполне оправдано, учитывая царившую там напряженность), и его мысли снова вернулись к Македонии. Он считал, что удар по Америке — это игра случая, минутное проявление слабости тамошней системы, которое приведет только к ее укреплению.
Его мучило развитие событий дома. Нескончаемый поток негативных происшествий заставлял профессора со всё большим усердием искать коридор под Охридом — оттуда, по его мнению, словно неиссякаемый источник грязной воды, било зло, заливая нечистотами его страну, где жили в основном добрые, хорошие люди. В богатом воображении профессора Кавая Македония в тот момент походила на затопленное вспаханное поле, когда-то полное здоровыми и богатыми, а теперь гниющими посевами.
В стране процветала нелегальная торговля — от контрабанды нефти в соседнюю Сербию, на которую было наложено эмбарго, богатела балканская мафия, действовавшая как транснациональная корпорация, при этом каждая ее часть финансировала свои группы и разного рода незаконные формирования, охваченные идеями этнически чистых территорий.
Политические партии разделились по национальному признаку и выступали под национальными символами и другими знаками беснующегося этнического бестиария; Каваю виделось, что эта геральдика знаменует собой появление новой, агрессивной исторической сущности. При этом партии больше занимались идеологией, чем реальной жизнью. Экономика становилась или черной, или серой. Подпольный бизнес стал способом выживания простых, неожиданно обнищавших людей. Население уходило в религию, строило культовые здания, воздвигало огромные кресты на горах и двойные минареты в новых сельских мечетях, отмечая свою территорию религиозными знаками…
В то же время уровень морали упал до самых низких отметок. «Куда мы катимся? — спрашивал себя профессор Климент Кавай, ведя машину окольными путями в Охрид. — Когда все это закончится?» Он думал о том, что в македонских городах и албанских деревнях, чего раньше никогда не бывало, процветает проституция, что ни человеческая жизнь, ни, тем более, человеческое достоинство уже не стоят и выеденного яйца, что развивается торговля людьми, что вместо пути к светлому будущему открывается путь к наркотикам, криминалу и оружию… Что коррупция — это как заразная болезнь, которую одна власть перенимает от другой. Что одни богатеют, оставляя других в беде, а страну — в болоте бесконечного переходного периода.
Все это профессору Каваю казалось пришедшим из другого мира. «Как это может быть, ведь те же самые люди и те же самые народы до недавнего времени вели себя совершенно по-другому?» — думал он, предполагая, что приход царства безнравственности является следствием того, что сквозь подземные ворота, которые есть не только здесь, но, как он узнал от Пипана, и в других местах в мире, наружу вышли темные силы прошлого. Они вызвали регресс, и при обратном движении человечество начало вязнуть в грязи времени и истории.
«Переход, — сказал Кавай, увидев, наконец, охридский холм и крепость на его вершине, — Волчани — вот ответ на тайну волчьего времени».
76
Легкий и влажный сентябрьский ветерок, продувавший Манхэттен насквозь, сушил мокрый нью-йоркский асфальт. Из бара доносилась сентиментальная прилипчивая музыка, но снаружи шумовой фон был другим. Кто сказал, что это город, который никогда не спит? Сейчас он в дремоте поздней ночи. Еще через час он заснет и на время успокоится, а потом, к шести утра, начнет медленно потягиваться, проснувшись от неспокойного сна, которым метрополия забывается в это жестокое сумасшедшее время. Гордан внимательно вслушивался в звуки большого города. Пролетали редкие автомобили, а иногда до его ушей доходили гудки сирен едущих где-то далеко пожарных машин. С рюкзаком за плечами Гордан шел по ночному городу и смотрел на небоскребы. Воздух над Нью-Йорком показался ему сияющим из-за миллионов огней, отражающихся на темном небосводе. На его лице играли отблески неонового света. Гордан услышал рэп и в удивлении остановился. Это была именно та музыка, которая ему нравилась больше всего. «Это невозможно», — подумал он в тот самый момент, когда кто-то позвал его по имени.
— Gordon! Hey Gordon, is that you, man?[75]
Он обернулся. У него за спиной — Гордан не верил своим глазам — стоял легендарный Bad Во da Gangsta’ — плотный молодой негр с золотой цепью на шее, пирсингом в ухе, в рэперской кепке, в съехавших мешковатых штанах и ботинках Caterpilar до лодыжек, который оживленно, по-рэперски, махал ему в знак приветствия. В левой руке он держал бумажный пакет с бутылкой какой-то выпивки. Он направился навстречу Гордану, двигаясь необычно, будто под стопами у него были пружины.
Совершенно неожиданно из-за угла появилась и Майя. Она очень удивилась, увидев Гордана здесь, и сразу же подошла к нему. Но он ее не замечает.
— Hey Gordon[76], — сказал Бэд Бо.
— Hey Bo. I was waiting for you, buddy. For a long time…[77]
Майя произносит его имя, гладит его по лицу. Гордан же, как будто все происходит в какой-то параллельной реальности, совершенно ничего не чувствует.
— Know, bro. I know it. Come along. Do ya feel like havin’ a drink?[78]
— Sure, dude[79], — Гордан вынимает из рюкзака бутылку, которую ему дал Кирилл, и, как ни в чем не бывало, продолжает разговор по-македонски: — Хочешь попробовать ракию?
Вместо ответа темнокожий идол смотрит на него с улыбкой…
Вдруг из переулка донесся голос, сказавший по-македонски:
— Я хочу, брат. Совсем уже тут замучался без нашей ракии.