95
Глаза лейтенанта Хью Дабл-ю Эльсинора второго открыты и наполняются синевой афганского неба. Он смотрит ввысь, и его охватывает космическое одиночество. В калейдоскопе его зрачков вертятся правильные геометрические образы третьего поколения офицеров семьи Эльсинор, чье прошлое теряется где-то в глубинах истории. «Да, тень отца… — думает Хью Эльсинор. — Тень, которая следит за Эльсинорами из поколения в поколение, как за ним тень его отца, подполковника Уильяма Хью Эльсинора, а за ним тень его отца майора Хью Дабл-ю Эльсинора первого и так далее, и так далее, до первого датского Эльсинора»…
И что теперь? Вечером он получил новое задание, сказал: «есть, сэр!» и утром оказался в первом контингенте американских войск, посланных в Афганистан для борьбы с терроризмом, чтобы обнаружить и уничтожить укрытия исламских радикалов, ожидая, что здесь он отомстит за невинных жертв в Нью-Йорке, Вашингтоне и на поле около Питсбурга. Кроме того, он надеялся, что здесь он получит первое повышение. Вторую награду. Третью звездочку. И вот теперь он смотрит невидящим взглядом на холодное небо над Кандагаром, и в калейдоскопе зрачков бежит геометрически сломанный фильм его желаний, мечтаний, ожиданий…
Узнает ли кто-нибудь об этом? Увидит ли тень разочарования в глазах? Сумеет ли прочитать сообщение, которое надо было передать его матери, потому что он был неженат — недавно распалась его последняя любовная связь, и у него, кроме воспоминаний и пока еще живой матери, не было никого. Передаст ли кто-нибудь матери его послание:
«Правило номер три — выполнено.
Правило номер два — выполнено.
Миссия — не выполнена.
Правило номер один — нарушено».
Сумеет ли он сказать ей, что его мечта осталась мечтой, намерение повторить жизнь отца и ее — когда он найдет такую девушку, как она — невыполненным; желание закончить свою карьеру на крупной базе в чине, по меньшей мере, на звездочку, если не на порядок, выше, чем у отца, невыполненной. Семейная часть большой серой линии прервалась… Поймет ли это кто-то из команды, сворачивая флаг с его гроба в Арлингтоне и передавая ей, что его взгляд остается здесь, прикованный к высокому холодному небу над Афганистаном, в его невыполненной миссии, пока он думает, откуда летит пуля, чтобы пробить его грудь, и пока он истекает кровью, льющейся на чужую землю, а его отряд по-прежнему отбивает нападение, тем не менее, сумев забрать пластинку с его именем и номером, в то время, как вода из клепсидры, из него быстро уходит жизнь, в его глазах теперь больше нет теплых воспоминаний, они наполняются холодным небом серого, каменистого, неизвестного и враждебного пейзажа.
Вдруг он увидел мост через Неретву в виде белой радуги, соединяющей неведомые берега. Это его утешило. Наконец, у него было что-то знакомое и красивое, и потому теплое, в этом холодном, незнакомом и уродливом пределе.
96
На вокзале в Скопье воздух от жары расширился так, что, казалось, давил на грязные затемненные стекла зала ожидания. Учительница, задремавшая на скамейке в большом и пустом зале ожидания, вздрогнула и открыла глаза, возвращаясь к действительности. Кирилл сидел на своем сиденье рядом с плетеной сумкой, полной бутылок с ракией, и курил, одновременно обмахиваясь железнодорожной фуражкой, которую держал в другой руке.
С платформы наверху по лестнице в зал ожидания спускался Гордан.
— Господи, я задремала, — сказала учительница, поправляя волосы, — чего только ни увидишь во сне!
— Для меня нет разницы, — цинично заметил Кирилл, продолжая обмахиваться, — мне все равно только кошмары снятся. Вот и недавно, когда я тут ненадолго прикорнул.
— Жаль, — сказала женщина и потрогала свое разноцветное платье, думая о Нью-Йорке.
— Вы все еще здесь? — спросил Гордан, вернувшийся из своего далекого путешествия.
— Здесь, где еще? — ответил в присущем ему грубом тоне Кирилл. — Я все время — до Куманова и обратно. Еще немного, и мой сын придет из армии. Скоро подпишут какой-то мир. Рамочный договор…
— Я никогда никуда не ездила, — сказала учительница. — Не знаю, почему. Не хотела испортить мечты. Теперь везде все одинаково. Если мечтать, уж лучше мечтать дома. Я приеду сюда, поговорю с Кириллом, потом поеду домой…
— А кумановский поезд все еще опаздывает? — спросил Гордан.
— Опаздывает, — на этот раз спокойно ответил железнодорожник. — Может быть, стреляли в состав. Может быть, под поезд бросили бомбу. А может, просто опаздывает, как обычно. Ты один вернулся?
— Один, — сказал Гордан. — Моя девушка вернется в будущем году. Ей нужно защитить там диссертацию.
— Отлично, — сказала учительница, — нам нужны образованные кадры…
— …эй, парень, не хочешь, однако, немного выпить? У меня хорошая, для себя гнал.
— Я же тебе сказал, я не пью, — заявил Гордан и сел на одну из пустых скамеек с той же стороны, как и тогда, когда впервые встретился с ними.
— Я и тогда сказал тебе, это — ваша ошибка. Не пьете, зато колетесь. Ладно, давай угощу… Лучше быть алкоголиком, чем наркоманом. Я же тебе говорил: «лучше биться, чем так мириться».
— Когда же, Кирилл, ты отправишься… — сказала женщина в разноцветном летнем платье.
— Вопрос в том, когда мы все отправимся… — прокомментировал Кирилл.
— Чем мы согрешили, кто его знает… Главное, войны мы не заслужили, — сказала учительница.
— Заслужили. Еще как! — так же спокойно сказал Гордан и вытянул ноги, а руки раскинул на подлокотники соседних кресел, составлявших скамейку. — История тебя наказывает. Отправляет в цирк. Чтобы над тобой потешались другие. Чтобы ты участвовал в фарсе. Всемирном фарсе.
Вдруг послышались звуки прибывающего поезда, скрип тормозов, поезд остановился. Все посмотрели на выход к платформам.
— Поезд пришел…
Кирилл и учительница заторопились и встали. Гордан не двинулся с места. Он остался сидеть на скамейке, будто распятый посреди большого зала ожидания. Двое других взяли свой багаж, быстро направились к лестнице и почти бегом начали подниматься наверх, к платформе с прибывшим поездом. Вдруг посередине лестницы остановился сначала мужчина, потом и женщина.
— Послушай-ка! Давай, парень, пошевелись! Поехали со мной в Куманово.
Учительница улыбнулась.
— А чем плохо, как сейчас? — сказал Гордан. — Мы видимся, общаемся. Иногда ругаемся, скорее, чтобы время провести. Поторопись, я думаю, что сегодня ты продашь всю ракию.
— А ты? — Кирилл обратился к Гордану. — Ты был там, в этом… как это называется.
— Парамарибо.
— Точно.
— Ты знаешь, мы все стремимся туда. Думаем, что никому там не одиноко, раз все мы вместе. И я считал, что смогу уехать один. Да не тут-то было. Что мне там делать одному? Одному не хочется даже за газетой бежать, а не то что в Парамарибо ехать. Если я еще раз поеду за границу, то только, когда она меня позовет. Всю жизнь она была здесь, а я смотрел на нее, как будто она была в отъезде. Теперь я понимаю, что всю жизнь я ее ждал.
— Ну, не валяй дурака, парень, — сказал железнодорожник. — Поехали до Куманова. Я тебя познакомлю с сыном. Выпьем, закусим… Погуляешь, полегчает тебе маленько.
— Правда, молодой человек, почему бы вам не поехать? Вот где… — добавила учительница.
— Я пойду домой. Хочу отдохнуть. Найти работу, быть с моими и дождаться ее.
— Дом есть дом, — сказала учительница.
— Это правда, — сказал Кирилл. — Гуляй, где хочешь, но домой приходи… Хуже уж тут в любом случае не будет.
— И то правда… — сказал Гордан. — Хуже не будет. Но ведь не всегда так было. Парамарибо сегодня — это как Македония вчера. Возможно, завтра люди из Парамарибо будут переселяться именно в Македонию…
— Ну, ладно, главное — я тебя приглашал. Ты сам выбрал, — Кирилл махнул рукой — в этом жесте одновременно были укор и прощание, пошел наверх и скрылся на платформе.
Учительница осталась на лестнице. Она посмотрела в сторону Гордана и сказала:
— Я хотела поехать в Нью-Йорк… Но даже если поеду, что я там увижу, ведь даже Нью-Йорк уже не такой, как был раньше. Ничто не будет таким, как раньше…
Она повернулась и пошла вниз по лестнице. Гордан окликнул ее.
— Вы не собираетесь с ним встречаться, с тем путником в ночи?
— О, встречусь. Да я его и так все время вижу, — сказала она, уже спустившись и направляясь к выходу с вокзала. Первые сумерки уже опустились на город.
Перед тем, как выйти на улицу, учительница снова обернулась к Гордану, посмотрела на него с ностальгической улыбкой и спросила:
— А когда я его увижу… что мне ему сказать, почему я не поехала туда?
— Скажи ему… — Гордан приостановился, чтобы подумать, — скажи ему, пусть лучше он приезжает сюда. Пусть прогуляется. Посмотрит, как оно здесь… Что-то случилось на пороге нового века. Время словно споткнулось об этот порог и не переступило его. Оно будто ходит вперед и назад в прошлых веках. Скажи ему, чтобы приезжал, потому что — скажи ему — везде, в общем-то, одно и то же. И пусть не живет один. Сегодня все остальное возможно. Невозможно только жить в одиночку.
Учительница скрылась из виду, а Гордан встал, закинул на плечи рюкзак и медленно вышел в сумрак раскаленного города. Посмотрел на наручные часы — ему показалось, что они остановились. Тогда он махнул несколько раз рукой вверх и вниз, чтобы сработал механизм автоподзавода, приложил их к уху и удовлетворенно констатировал, что время снова движется, а когда взглянул на систему глобального позиционирования, снова нашел на часах расположение своего города. В нос ему ударил знакомый тяжелый запах осенних трав, дыма и айвара.
Кто знает, почему, но у него в голове пронеслась мысль, что, хотя тяжелый камень на месте, Сизиф уже не тот, что был когда-то. Потом он подумал, что не только это маленькое и пыльное пространство наполнено постоянной тревогой и людскими несчастьями, но и весь мир стал полем романтических состязаний привидений и вновь возникших фантомов прошлого, что так повсюду и что сущность двадцать первого, начавшегося как время, которое должно было быть другим, более счастливым, более передовым и радостным, как шептала ему в Нью-Йорке Майя, все та же, везде людей душит вновь ожившая «мировая боль», умножающаяся и постоянно ширящаяся Weltschmerz…