За окном светало. Выспавшийся за ночь город обнаруживал первые признаки своего пробуждения.
«Смерть, вероятно, и вправду чем-то напоминает сон. Ведь люди ничем не обеспокоены, когда ложатся спать, хотя каждый раз они сами не знают, что их ждет, какой сон предстоит пережить им. Смерть – это сон минус подсознание, терзающее кошмарами, минус сознание, забитое шелухой и многочисленными напластованиями, минус плотские желания, запустившие сладострастные корни в мясистое чрево подсознания, минус память, нанизывающая на нитку времени, словно сушенные грибы, события и переживания их, имена и даты, минус все, за исключением самого свободного, ничем не отягощенного существования неизвестно чего, существования существования, не определяемого ничем. Ничто, пребывающее в свободном парении, восхитительное ничто, подобное невесомому переливающемуся камню-пузырю», – так думал Ласточка, перебирая четки слов, прежде чем закрыть глаза и погрузиться в сон, из которого, и он это знал наверняка, он вынырнет в жизнь, а не в сияющие пустотой пространства.
Нужно было уснуть до того, как проснется эта адская улица.
6
В пятницу он проснулся с легкой тяжестью. Такое странное сочленение понятий в точности описывало его ощущения. Он чувствовал тяжесть, но она растекалась не по всему телу, а только по его контурам. Он был словно обведен тяжелой угольной полосой: кончики пальцев, плечи, макушка, ступни – все это казалось отекшим, скованным и тянуло к земле.
Он не очень любил пятницу, в отличие от большинства людей, ходящих на службу, для которых пятница – начало отдыха. Впереди два выходных дня, и с чистой совестью можно жить допоздна, особенно не ограничивая себя в желаниях. Алкаши надираются по пятницам, матери семейств, не надрываясь особенно на хозяйственной ниве, усаживаются у телевизоров. Но он никогда не служил, и поэтому всеобщее обожание пятницы оставляло его равнодушным.
После того как его выставили из аспирантуры, он устроился ночным сторожем, но не ради денег: просто это была очень престижная среди богемы профессия. А содержала его прекрасно, благодаря своим состоятельным спутникам жизни, мама. Он был «негром», делал бесконечные подстрочники для наших переводчиков, не владевших ни одним языком, включая и родной. Затем, когда мама со своим «продвинутым в возможностях» мужем укатила в Голландию на десять лет, он переселился в ее прекрасную трехкомнатную квартиру в центре и продолжал там жить припеваючи: она присылала деньги, шмотки, книги, пластинки. У него первого в Москве появлялись последние записи Эллочки или Каллас. Прослушивание новой пластинки обставлялось им, как ритуал. Он приглашал друзей, они пили из красивых бокалов вино и слушали музыку. Среди друзей было множество меломанов, иммигрировавших впоследствии на Запад, в частности и потому, что «там с пластинками лучше».
Он жил, не обремененный ничем, интересуясь на свете двумя вещами: людьми и искусством. Он всегда жил в своем собственном ритме, мог позволить себе целый день, к примеру вторник, пролежать с альбомом в руках или слушая музыку. Он очень много и жадно общался, перебывал во всех московских мастерских, у него была масса подаренных картин, многие из которых впоследствии превратились в большие ценности. Он был знаком с лучшими подпольными поэтами и прозаиками, он любил лучших московских женщин, он умел говорить, он легко сходился с людьми и легко нравился им, он никогда окончательно не расставался с женщинами, а оставался с ними друзьями.
В его жизни, наполненной чужими драмами, никогда не было склок. Он был очень мягок, и наверное поэтому друзья прозвали его Ласточкой. Когда вернулись родители (мамин муж сильно недолюбливал меня, называя «трутнем»), он жил по мастерским и по любовницам, иногда на мамины деньги, иногда на деньги спутников и спутниц. А после развода со своей второй, лондонской, женой он вернулся в Москву налегке, как птичка, не имея ничего, и жил в течение долгих лет, и так же прекрасно, как и раньше.
Он существовал по своему правилу, открыв в определенный момент свой секрет жизни: ему не следовало стремиться чем-либо обладать, ему было достаточно только пользоваться, пользоваться осторожно и трепетно. Все, что у него было: деньги, женщины, книги, крыша над головой – все давалось ему как бы взаймы, и когда наступало время, он возвращал взятое в долг, не помяв обложки. Он был много счастлив в жизни: счастье ему доставляло все, в чем не было насилия. Он не стремился полностью обладать женщиной и поэтому не был ревнив. Он упивался искусством, зная, что не станет делать карьеры, обвешивая его собственными словесами – он как бы не присваивал его, и был счастлив сладострастно, но не алчно созерцая. Он и сам никому не принадлежал, заставляя этим, возможно, страдать своих жен. Но это внутреннее чувство свободы дарило ему чудесные встречи, и он так же, не присваивая и не отдаваясь, был счастлив ими. Он изъездил весь мир благодаря своим женам, но ездил, не имея ни гроша в кармане и не обзаводясь багажом. Он многим пользовался, но никого не грабил. Он часто давал прочесть другому взятую на время книгу, а этот другой давал ему послушать не свой диск.
– Ты гений бизнеса человеческих отношений, – часто говорила ему Марта. – Твоя прибыль с оборота самых прожженных акул капитализма заставила бы лишиться ума!
Он действительно в жизни почти не служил. Когда совсем уж не было ни копейки, принимался делать ремонты: он любил красить, он нахлобучивал на голову газетную панамку и, как правило, поселяясь в ремонтируемой квартире на недельку-другую, а то и на месяц, чудесно проводил время, купаясь, словно кисть в банке с краской, в своей независимости и свободе. География его ремонтов впечатляет: он глядел из окна ремонтируемой квартиры на Манхэттен в лучах заходящего солнца, на зеленые воды Тибра, на Биг-Бен. Он перечитал в этих квартирах кучу занимательнейших книг, воссоздавая в воображении характеры и причуды хозяев квартиры, перепринимал целые стаи загадочных незнакомок, пересмотрел множество телевизионных программ. Ремонтируемая квартира казалась ему идеальным местом для жизни – маленькое путешествие в мир, в котором тебе ничего не принадлежит и которым ты можешь воспользоваться за умеренную плату, которую выплачивают тебе же. Когда действительно нужны были деньги, он продавал подаренные ему картины. Он был счастлив и свободен, поскольку у него было все, и это все не являлось при этом его собственным.
Также все было и теперь: чужая-его квартира, чужая-его Марта, чужой-его город. Он много любил, но любил не как хозяин, и мир преподнес ему за это множество подарков: наверное, именно такая любовь ему, миру, и приходится более всего по вкусу.
Позавтракать он не смог, точнее, не осмелился. Он боялся, что еда усилит тяжесть, которая с утра заявила о себе, проведя четкую границу между им и миром.
Он выпил немного настойки из трав и решил все-таки выполнить Мартин завет и позвонить в Москву.
Он долго колебался, прежде чем набрать номер, думал, кому звонить: тетке, которую он обожал, которая вырастила его, своей совершенно сумасшедшей тетке, презиравшей людей и обожавшей безумной любовью детей и животных; или матушке, трепетавшей перед своим «дядей Славой», матушке, содержавшей его всю жизнь и обожавшей показываться с ним на людях. Он стал набирать теткин номер. У нее было, как всегда, занято.
Тетка позволяла ему все и все прощала. Когда к нему семилетнему приходили друзья, он усаживался за стол и командовал:
– Принеси-ка нам, тетка, то, принеси-ка нам, тетка, се!
Она играла с ними в официантку и спрашивала:
– Чего еще изволите заказать, молодые люди?
Когда она выходила, он говорил дружкам:
– Она слушается меня во всем.
И они ему завидовали.
Она давала ему сколько угодно денег, позволяла ему делать что угодно, и он пьянел от этой свободы. Однажды, ему было лет двенадцать, он вошел в ее комнату совершенно голый, размахивая пиписькой, и она смеясь тут же сказала кому-то по телефону:
– Вот мальчик вошел в комнату и пиписькой размахивает.
Вместе они хохотали до упаду, они были сообщниками во всех делах. Ей он рассказывал все и она ему тоже – про то, например, что она была первоклассным математиком, но ее дубиноголовые, как она выражалась, коллеги не выносили ее. Она была очень красивой брюнеткой с вьющимися волосами, и он знал ее взрослые секреты. Как правило, у нее было два или три любовника одновременно, причем длились такие диады или триады годами, и никто из участников и не подозревал ни о чем. Он знал, что и кому нужно соврать по телефону, выручал ее, когда случались накладки, в четырнадцать лет уже знал все про взрослые отношения, кто кем манипулирует, как нужно искать в мужчине слабину и сажать его на комплекс, как на крючок. Он знал, что общение – психотерапевтический акт, что любовь – это когда люди находят друг в друге идеальных психотерапевтов. Среди теткиных любовников было много знаменитостей, она часто ходила по ресторанам и театрам, но его она обожала больше всех, его и своего сиамского кота скверного нрава, который гадил где попало и кидался на людей. Потом у нее завелся и огромный беспородный пес, который стал третьей ее жизненной страстью. В комнате ее царил жутчайший бедлам, она спала вместе со своими животными, кот на голове, пес под боком, и мальчик твердо знал, что ради него она может отменить любое свое свидание и любой свой план. Хотя планов у нее не было никогда, вся ее жизнь была воплощенным хаосом, она всюду всегда опаздывала, все теряла, одежда на ней рвалась и протиралась до дыр в считанные месяцы. «У меня даже шапочка на голове протирается», – шутила Тетка-Колготка, как он называл ее, когда был маленьким.
Он воспринял множество ее уроков, и от сверстников всегда добивался, чего хотел, да и от взрослых тоже. Тетка-Колготка была в восторге, когда он «залечил классную руководительницу», притащив ей на следующий день после того, как она его выгнала, самолично купленный букет цветов. Классная рыдала, он же праздновал победу.