– Ты знаешь, Ласточка, что у тебя есть одна очень нежная вещь? Так вот запомни: показывать ее можно только самой любимой девушке.
Рассказывая эту историю Марте, Ласточка вдруг вспомнил, что у него есть с собой в бумажнике теткина фотография. Он хотел было встать и пойти за фотографией, но сильно отекшие ноги помешали ему. Марта сама принесла фотографию, и он поставил ее на белую табуретку, служившую ночным столиком. С фотографии глядело серьезное красивое молодое лицо: черные, как смоль, волосы, все в локонах, глаза цвета горького шоколада, ямочки на щеках, чуть полноватые губы.
– Я в молодости был красивым мальчиком, – сказал он Марте, глядя на фотографию.
– Я помню, помню, – ответила Марта.
Хотя Марта и сказала, что помнит, он все-таки подробно остановился на описании своей внешности, вспомнил и о своей смуглой коже, и о прекрасном цвете лица, и о модных стрижках, которые делала ему мама, и о богатом теоретическом опыте, которым с ним делилась тетка. Он был высок, строен, узок в бедрах, хорошо развит физически и, благодаря маме, всегда хорошо одет. Он начал бриться с шестнадцати и пользоваться дорогим мужским одеколоном с семнадцати, и впервые имел интимные отношения в шестнадцать лет, с женщиной вдвое старше себя. Его юношеские романы всегда были романами со взрослыми женщинами: вероятно, он подсознательно пытался добрать материнской ласки, которой был лишен. Первый случился на курорте, куда он отправился после окончания школы с матерью и очередным отчимом. Ласточка рассказывал и думал о том, что ему скучно рассказывать. Наверное, о любви можно говорить с вдохновением, только будучи влюбленным. Но он считал нужным насиловать себя и рассказывал дальше. Как желтела луна над морем, как они отправились на прогулку, пока его отчим и ее муж играли в покер, как они шли по морю, держась за руки, как она прямо так и спросила: «Хочешь?», и он, пьянея от запаха собственного дорогого одеколона и неизвестности, ответил: «Хочу». И как она, не спеша и называя все своими, красивыми, именами, научила его, как это следует делать, и потом он несколько раз сам повторил с ней на ночном теплом пляже хорошо усвоенный урок.
Картинка из фильма.
Он думал о вскрытом, но не прочитанном письме. Он знал, что Марта через несколько часов встанет и, забрав сумку с вещами, уйдет к своему мужу, уедет с ним на две недели на океан, и они, вероятнее всего, больше никогда не увидятся. Он понимал, что должен продолжать говорить и говорить именно о любви. И он говорил.
Он говорил, что, по его мнению, он перепробовал всяческие женские типы. У него бывали и самовлюбленные гордячки, как правило, истосковавшиеся по проявлению собственных же чувств. В большом количестве перебывали брошенные чужие жены – он очень любил брошенных чужих жен, он утешал их как мог, открывал для них новый жизненный свет, он действительно говорил с ними об облаках и ходил по музеям, он подсовывал им хорошие книги, которых они не держали в руках минимум несколько лет. Он, пережив в юном возрасте увлечение бальзаковскими дамочками и пройдя под их руководством краткий курс женщиноведения, интересовался, когда уже сам стал старше, и совсем юными особами, каждый раз вдыхая их молодость, как кислород. У него бывали и ученые дамы, которые редко моются, вообще плохо ухаживают за собой, и все они, его во всяком случае, носили пучки на голове, и он подолгу играл с их длинными волосами, заплетая и расплетал их. У него были такие же неопрятные художницы и поэтессы, всегда с экзальтацией чувств и хаосом в мыслях, всегда либо истерички, либо шизофренички, так сразу и не скажешь, кого природа одарила больше, тех или других. Были у него и девочки-спортсменки, с которыми, конечно, не поболтаешь, но тела их столь прекрасны, что дух захватывает, когда видишь такую красоту, да еще исполненную в живом материале. И отношение у них к любви было забавное: секс входил в некую «программу», и поэтому отказа здесь почти никогда не было. Своих немок-англичанок-американок он вообще практически не помнил, главным в них для него была «обработанность женственности»: то есть на ногах у них никогда не было волос и под мышками тоже, голову они мыли каждый день, лицо мазали дюжиной кремов. Пообщавшись с ними, он понял, что женщина – это производство, в прямом смысле слова, и что красивая женщина – это не внешность, а поведение. Он совсем не помнил лиц. Господи, еще пару лет назад он бы пел на эту тему как соловей, но мужчина в нем умер первым, и ему было невыносимо скучно разглагольствовать о блюде, которое больше уже никогда не будет дано попробовать.
– Надо сказать, – начал он финальную часть, придавая как можно больше торжественности произносимым словам, – что ты была единственной женщиной, которая меня знала как облупленного. И почему ты меня тогда выставила из-за какой-то очередной фройляйн, я не понимаю. Ты же всегда знала, что я гуляю, как кот, и тебе это даже нравилось во мне. Ты прекрасно понимала, что путешествие – мой способ жизни, любое путешествие – в мир женщин, в книги, в погоду. Ты ведь и сама научилась от меня быть такой, бродяче-свободно-счастливой, я же заразил тебя этим своим способом быть, и вдруг…
– За это я всегда буду благодарна тебе, Ласточка, – сказала Марта и подошла к нему. Он лежал и потому, протянув руки, смог обнять только ее живот, ее теплый живот. – Но сейчас мне пора идти. Завтра придет сиделка, я выбрала тебе лучшую из Франсуаз, и она побудет с тобой до моего возвращения.
Он крепко сжал руки. Он обнимал ее живот из последних оставшихся в нем сил.
– Будь умницей, и до встречи, – сказала Марта.
В ее голосе что-то скрипнуло.
В ее взгляде тоже что-то скрипнуло.
– Bon voyage, – сказал он очень тихо.
– Bon voyage, – тихо повторила Марта.
После ухода Марты он так и не стал читать вскрытое письмо.
Он вообще решил его не читать. Так он отметил ее уход.
7
«Некоторые отрицали, что Прометей создал людей. Некоторые считали, что люди выросли из зубов дракона. Люди – лучшие плоды земли, – читала Франсуаза своим полудетским звенящим голоском. – Люди Золотого века жили без забот и трудов, питались желудями, дикими фруктами и медом, который капал прямо с деревьев, пили овечье молоко и никогда не старели. Они много танцевали, много смеялись. Смерть была для них не более страшна, чем сон…»
– Это ты из какой книжки мне читаешь? – спросил он.
– «Мифология». Из серии «Хочу все знать». Ну вот, затем были люди Серебряного века, которые питались хлебом и тоже имели божественное происхождение. Эти люди во всем подчинялись своим матерям, ни в чем не осмеливаясь ослушаться их. Они жили до ста лет, были сварливы и невежественны, но все-таки не воевали друг с другом. Зевс уничтожил их всех.
– За что?
– Не знаю, здесь не объясняется. Затем пришли люди Медного века, ничем не схожие с прежними. У них было медное оружие, они ели мясо и хлеб и много воевали. Черная смерть поглотила их всех.
– И тебе не жаль их?
– Они, наверное, не боялись смерти, раз воевали. Четвертыми людьми были тоже люди меди, но от своих предшественников они отличались благородством и добротой, поскольку являлись детьми богов и смертных матерей.
– Как Христос?
Франсуаза была из католической миссии, и этот вопрос показался ей кощунственным.
– Они стали героями, – ответила Франсуаза, не отрывая глаз от книги. – Пятыми стали нынешние железные люди, недостойные потомки четвертого поколения, злобные, жестокие, лживые и нечестивые к родителям. Так написал Гесиод, – добавила Франсуаза, явно раздосадованная моими вопросами.
– А теперь какой, по-твоему, век? – спросил он с улыбкой.
Франсуаза задумалась.
Проснувшись в то утро, он понял, что не сможет встать. В нем дремала боль, и он твердо знал, что, если пошевелится, она проснется и пожрет его. Он лежал неподвижно и глядел на крошечную полоску неба, видневшуюся из окна. Он понимал, что будет лежать совершенно беспомощно до тех пор, пока не придет сиделка. Марта говорила, что она придет около восьми. На часах была половина седьмого.
Он был специалистом по боли.
Он знал о ней все. Он знал, что она рождается котенком и поначалу только легонько выпускает коготки, как бы играючи, и ей тоже можно отвечать игрой: переменить позу, отвлечься на что-нибудь, потереть заболевшее место. Но постепенно этот котеночек перерождался в цветок или, точнее, в куст, к примеру в куст шиповника, и прорастал по всему телу, пламенея в некоторых точках яркими и прекрасными своими цветками. Его ветки казались живыми – с такой скоростью их стремительный рост пронзал сосуды, мышцы, кости. Они казались также живыми и потому, что шевелились, как бы ввинчивались, прорастая. Иногда порыв ветра приводил в движение весь куст, и от силы ощущения и мелькания ярких цветков начинала кружиться голова. Но куст захватывал и прорастал только в теле, не касаясь головы. До головы боль докатывалась в последний момент, когда цветы отцветали и засыхали ветви, только тогда показывалась из их ломкой и шуршащей гущи сама сердцевина боли, огромное пульсирующее алое сердце, заполняющее собой все изнутри и при каждом своем сокращении извлекающее адские крики из горла. Это не он кричал, это боль пела его голосом, а он превращался в музыкальный инструмент, в гигантский резонатор этой пульсирующей болевой мышцы-сердца, перекачивавшего не кровь, но боль, лишавшую рассудка и преобразовывавшуюся в страшный, нечеловеческий, выходящий из него звук. Но пока котенок, уютно свернувшись, спал внутри него, и его задачей было не разбудить его как можно дольше. Пусть выспится, чтобы потом с новыми силами…
Он огляделся вокруг: все в комнате еще спало. Спало и небо, притаившись у самого верхнего края окна. Не спал один он, и это его одинокое бодрствование все же искусило его. Он потянулся рукой к стакану воды, чтобы сделать всего лишь глоток – ему почему-то захотелось подлить в себя сил, которые как-то проассоциировались с этой прозрачной жидкостью в стакане, но искус и был искусом: в нем содержался подвох. Рука с трудом вытягивалась и крупно дрожала от напряжения. Когда его пальцы коснулись стакана, тот обжог их холодом. Ласточка попытался поднять стакан, но он не поддавался, он был тяжел, как мраморная глыба. Ласточка напряг все силы и рванул его вверх, хотел взять его рывком, как штангисты берут рывком вес, но стакан не взметнулся вверх, как он того ожидал, а медленно пополз в сторону и выскользнул из руки. Он был слишком тяжелым, Ласточка не удержал его. Он разбился вдребезги, на мгновение обдав сиянием брызг комнату, куда начало попадать солнце. Теперь на полу, в полуметре от головы, лежала в луже воды горка неровных сияющих осколков. Ласточка вытер рукой пот со лба и прислушался: котенок спал.