— А если главой рейха станет не Гиммлер?
— Вы на что намекаете? — вскинулся Канарис.
Шелленберг замолчал и отвернулся. А действительно: почему он вдруг захотел открыться старику? Никто Гиммлера с шахматной доски не снимал. И еще неизвестно, чем закончится партия. Чертова неопределенность!
Канарис понимал состояние молодого человека. И не осуждал его. Он сам находился в подобном пограничном состоянии на протяжении последних двух лет.
— Вальтер, — голос Канариса прозвучал глухо и так тихо, что Шелленберг не сразу его расслышал, — разрешите дать вам совет: наведите мосты с итальянцами. Не с англичанами, не с американцами, а именно с итальянцами. С Ватиканом.
— У нас налажен контакт с ними. С сорок третьего года.
— Знаю. Но контакты должны иметь не только словесное, но и материальное содержание.
— Что вы имеете в виду?
— Об этом мы поговорим, когда господин Шелленберг определится, с кем он: с Гиммлером или с тем человеком, которого не назвал. Кстати, не делайте глупость: не везите меня в какое-либо так называемое «укромное» место. Лучше доставьте сразу в тюрьму. В нашем случае это безопаснее для нас обоих.
Приоткрыв дверь, Гюнтер поискал глазами шефа. Однако вместо него увидел сидевшего перед столом Гизевиуса. Гюнтер был вынужден шагнуть в глубь кабинета. Шеф стоял возле сейфа, находящегося в двух метрах от стола и потому невидимого от двери.
— Простите, господин группенфюрер, но вас срочно спрашивают.
— Кто? — Мюллер недовольно посмотрел на секретаря.
— Капитан Шмульцер.
Группенфюрер захлопнул дверцу металлического шкафа: Шмульцер отвечал за прослушивание телефонов.
— Останьтесь с арестованным, — приказал шеф Гюнтеру и вышел в приемную. — Докладывайте.
Шмульцер протянул отпечатанные на машинке листы бумаги:
— Вот, господин группенфюрер, последний разговор объекта «Вальтер».
Мюллер быстро прочитал текст.
— Когда состоялся разговор?
— Тридцать пять минут назад.
— Почему не доложили сразу?
— Пока распечатали, запротоколировали…
— Достаточно объяснений. Благодарю. Можете идти.
Как только капитан покинул приемную, шеф гестапо вызвал к себе по телефону унтерштурмфюрера Генриха Шумахера.
Пока тот поднимался с первого этажа на второй, Мюллер перечитал текст более внимательно.
Итак, господин Шелленберг, вот она, та ледяная дорожка, по которой ваша карьера покатится вниз. Значит, план «186». Название придумал явно не Гиммлер. Он сентиментален, конечно, но не до такой степени. «Скорее всего мальчишка, — подумал о Шелленберге Мюллер. — Решил таким образом подластиться к рейхсфюреру». 186 — это был личный порядковый номер Гиммлера в иерархии СС. Да, только молокосос, обожающий всякие интриги, мог такое придумать. Теперь достаточно представить рейхсфюреру все в нужном свете, и ваша роль в ликвидации заговора, господин Мюллер, будет несколько прощена. Хотя и ненадолго. Гиммлер трус. Он всегда был трусом. Не было у него никогда стержня, своеобразного мужского начала. Напакостит — и в кусты. Но мстителен, зараза. А потому еще более опасен.
Шумахер вошел, как обычно, легкой стремительной походкой.
Мюллер движением руки подозвал его ближе и протянул слегка подкорректированные списки Бормана:
— Это список подлежащих срочному аресту. Те, кто помечен крестом, должны проявить сопротивление… Ты меня понял?
— Так точно, группенфюрер.
Мюллер принюхался:
— Пил сегодня?
— Настойка от зубной боли. С утра дергает. — Шумахер потёр правую щеку.
— Смотри у меня. — Мюллер снова вернулся к списку: — Тех, кто подчеркнут, доставить к нам. Остальных — в Плетцензее.
— Понял, господин группенфюрер.
— И еще одно деликатное дело. Ты знаком со Шмульцером?
— Из отдела VIF?
— Совершенно верно. С ним должен произойти несчастный случай. Сегодня утром. Как только выполнишь, немедленно доложи.
— Немедленно не доложу.
Мюллер вскинул голову:
— То есть?
— После того как выполню работу, схожу к стоматологу. Сил больше нет терпеть. А после доложу.
Мюллер махнул рукой:
— Будь по-твоему.
— Хайль Гитлер! — унтерштурмфюрер покинул помещение приемной.
Мюллер задумчиво посмотрел ему вслед. — «Интересно, кому мы в скором времени будем кричать “хайль”? — мелькнула забавная мысль. — А впрочем, какая разница? Все равно недолго».
Вместе с другими журналистами и партийными издателями, вызванными в министерство пропаганды, Карл Штольц наблюдал за тем, как Геббельс отдает распоряжения, касающиеся обороны помещения.
Приволакивая искалеченную ногу, министр в нервном возбуждении метался по кабинету. То и дело поглядывая в окно, «Хромоножка» попутно советовал представителям той или иной газеты, как, а главное — на чем, следует фиксировать внимание читателей.
Неожиданно он остановился и, указывая на Штольца, крикнул:
— Бешеные собаки! Все они бешеные! Но ничего! Я спущу своего дьявола с цепи! Мы их всех перевешаем! Всех до единого! Пощады не будет никому!
Штольцу стало не по себе. Ощущение, что Геббельс смог каким-то образом разглядеть в нем врага, сковало его в буквальном смысле слова. Но министр тут же отвернулся от Штольца и перевел тему на детали. Карл незаметно для окружающих перевел дыхание: пронесло. Правда, следом возникло чувство обреченности. Конечно, Геббельс не мог знать о подпольной деятельности журналиста. Но откуда тогда взялось это кошмарное предчувствие смерти?
— Всем получить оружие! — приказ волной прокатился по коридорам и кабинетам министерства. — Тот, кто не примет участия в обороне здания, автоматически будет причислен к изменникам рейха. Наказание — расстрел на месте.
Штольцу достались автомат и две гранаты.
— С гранатами обращайтесь аккуратно, — усмехнулся офицер, выдававший оружие, — а то ваша фамилия появится в газете в последний раз. В некрологе. — И указал журналисту на пост возле второго окна.
Чуть приподняв голову над подоконником, Карл разглядел лишь слепящие фонари автомобилей, вокруг которых суетились смутные тени. Офицер присел с Другой стороны окна. Тоже выглянул. По-яснил:
— Специально на окна свет направили. Чтобы мы не могли прицельно стрелять.
— Но ведь с верхних-то этажей видно нормально.
Офицер похвалил:
— А голова у вас работает. Но перед нами не новички. Наверняка у них для верхних этажей снайперы имеются.
— И эти что будут делать? — Штольц постарался сдержать дрожь в голосе.
— Для начала, думаю, попытаются захватить первый этаж. То есть пройти через нас. — Офицер деловито проверил наличие патронов в обойме пистолета. — Так что приготовьтесь, господин писатель. И с гранатами, повторяю, поосторожнее. Не хватало мне еще взлететь на воздух по вашей халатности.
А Геббельс в эти минуты, положив рядом с собой пистолет, писал:
«Если мы останемся живы, то проведем в рейхе тотальную войну. Именно тотальную. Германия — в ружьё/ Мы прочешем Германию вдоль и поперек. Мы поставим под траурные знамена новые миллионы солдат…»
Геббельс прекратил писать и задумчиво поглядел на черный проем окна. Там, в темноте, стояли враги. Впереди очередная битва. Сколько раз он и его недруги вот так, лоб в лоб, сталкивались на полях уличных сражений? Геббельс всегда гордился тем, что НСДАП выходила победителем из любой переделки. Но тогда с ними был фюрер: их стяг, их мысль, их гордость. Теперь они осиротели.
Министр стиснул зубы, чтобы подбородок не задрожал от переполнивших его чувств. Снова поднял ручку и вывел следующую строку:
«И мы схватим государственный аппарат за горло железной рукой!»
Курков выбрался из лаза, огляделся. Бой закончился. На дороге догорали танки. Между ними ходили люди Скорцени, подбирали своих раненых. То тут, то там раздавались одиночные выстрелы. «Добивают», — догадался русский.
Он перевернулся на живот, прополз немного вперед. Выглянул из-за воняющего гарью обгоревшего танкиста. Тут же в тело покойника ударила пуля.
— Не стреляйте! — что есть мочи заорал Сергей.
Выстрелы прекратились. Курков приподнялся.
— Господи Иисусе, — донесся голос откуда-то сбоку, — да это ж Иван!
Курков медленно поднялся и, спотыкаясь, спустился по битому кирпичу к машине Фолькерсама.
— Живой? — радости в голосе командира Курков не услышал. — Неплохо разделался с танком. Везет тебе, русский.
Герлах дружески похлопал солдата по плечу:
— Зам нашего Отто не слишком разговорчивый, верно?
— Мне с ним детей не крестить. — Курков и не сообразил, что произнес фразу на русском языке.
— Что ты сказал? — Герлах недоуменно воззрился на собеседника.
Курков перевел.
— А, русский юмор. — Герлах рассмеялся. — Нужно будет запомнить. А танк ты по всем правилам ликвидировал. Вот только куда потом пропал?
— По голове чем-то стукнуло, — соврал Сергей. — Вроде деревянным, но тяжелым. Видно, от взрыва. Вот и провалялся в яме.
— На войне, как на войне. — Герлах оглянулся по сторонам, кивнул на Радля: — А ведь он в тебя стрелял.
— Только что, когда я выбирался?
— И когда полз на задание. — Герлах отвинтил крышку фляги, прополоскал горло.
— Откуда знаешь? — Курков и не заметил, как перешел с лейтенантом на «ты».
— Видел. Он еще перед посадкой в машину поспорил, что пристрелит тебя во время боя.
— С кем поспорил?
— Со мной.
— Так ты теперь в выигрыше?
— A-а, всего каких-то двадцать марок. Впрочем, Иван, ты, кажется, приносишь удачу.
Курков кивнул на горевший танк:
— Не всем.
Герлах снова рассмеялся. Радль, заслышав его голос, направился к ним. Лейтенант замолчал.
— Не надо мной ли ты только что смеялся? Или мне показалось?
Герлах взглянул на злое, темное от грязи и копоти лицо соратника по батальону и снова рассмеялся:
— В первый раз тебе показалось. А вот сейчас нет.