жизни, немилосердно крутящей насъ въ своемъ вихрѣ.
— Лѣвая сторона, признаться, нравится мнѣ болѣе правой! — замѣтилъ улыбаясь Арсенъ Мареттъ.
— Вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстно, какъ жалуются теперь всѣ на то, что тѣло наше изнашивается столь быстро въ вихрѣ нынѣшней электрической жизни. Мы всѣ нетвердо держимся на ногахъ.
— Увы!
— Мускулы у насъ совсѣмъ атрофировались.
— Увы!
— Желудокъ вконецъ испорченъ.
— Увы! и трижды увы! У меня самого онъ совершенно не варитъ.
— Одинъ только мозгъ еще кое-какъ дѣйствуетъ.
— Чортъ возьми, однако! Какъ вы думаете, сколько лѣтъ можно мнѣ дать по наружности?
— Примѣрно такъ между семьюдесятью двумя и семьюдесятью восемью, но, я думаю, что вы на самомъ дѣлѣ много моложе.
— Мнѣ идетъ всего лишь пятьдесятъ третій годъ!
— Всѣ мы теперь становимся съ сорокалѣтняго возраста дряхлыми старцами, но успокойтесь! Здѣсь, въ этомъ самомъ резервуарѣ имѣется вѣрное средство исправить вашъ организмъ такъ, что онъ будетъ дѣйствовать чуть-ли не лучше новаго… Надѣюсь, вы начинаете теперь предчувствовать важное значеніе темы моего доклада? Надо, однако, розыскать прежде всего моего сотрудника Сюльфатена и его паціента, недавно еще страдавшаго крайнею степенью переутомленія. Вы всѣ знали этого господина и, смѣю увѣрить, очень удивитесь, увидѣвъ его теперь. Позвольте мнѣ привести его сюда…
Сюльфатенъ ислезъ куда-то съ самаго начала концерта. Филоксенъ Лоррисъ, котораго вовсе не интересовали безцѣльная трескотня и шумъ музыки, не нашелъ въ этомъ вичего предосудительнаго. Безъ сомнѣвія, его секретарь предпочелъ бесѣдовать гдѣ-нибудь въ уголку съ людьми болѣе серьезваго пошиба, чѣмъ заурядные меломаны. Дѣйствительно, въ сосѣднихъ гостиныхъ, группы, состоявшія преимущественно изъ французскихъ и заграничныхъ научныхъ знаменитостей, занимались интересными разсужденіями о различныхъ болѣе или менѣе важныхъ матеріяхъ въ ожиданіи начала научнаго отдѣла программы, Сюльфатена, однако, съ ними не было.
Куда онъ въ самомъ дѣлѣ запропастился? Ужъ не поднялся ли онъ на верхнюю платформу подышать свѣжимъ воздухомъ? Филоксенъ Лоррисъ навелъ необходимыя справки, но, какъ и слѣдовало ожидать, оказалось, что старшій его секретарь и не думалъ восхищаться созерцаніемъ дивнаго электрическаго освѣщенія, устроеннаго надъ крышей дома и бросавшаго яркіе снопы свѣта въ неизмѣримую глубь ночного неба, значительно выше искусственнаго звѣзднаго вѣнца изъ многихъ тысячъ маяковъ, украшавшихъ ночью чело Парижа.
— Ага, понимаю! — сказалъ Филоксенъ Лоррисъ, ударивъ себя по лбу. — Удивительно, какъ это я не догадался сразу! Сюльфатену выпалъ свободный часокъ, и достойный мой другъ, вмѣсто того, чтобы томиться непроходимой скукой на этомъ глупѣйшемъ концертѣ, отправился къ себѣ работать…
Флигель, въ которомъ находилась особая лабораторія Сюльфатена, оставался запертымъ для посѣтителей. Туда вынесли изъ парадныхъ комнатъ всѣ наиболѣе громоздкіе приборы, присутствіе которыхъ могло бы мѣшать гостямъ. Филоксепъ Лоррисъ поспѣшно направился въ этотъ флигель и постучалъ у дверей лабораторіи, думая, что Сюльфатенъ заперся тамъ, вѣроятно, на ключъ. He получая отвѣта, онъ машинально нажалъ пальцемъ кнопку, и дверь, оказавшаяся незамкнутою, растворилась безъ всякаго шума.
Среди массы нагроможденныхъ приборовъ Филоксенъ Лоррисъ сперва было не замѣтилъ своего сотрудника. За то онъ услышалъ, къ немалому своему изумленію, женскій голосъ, въ которомъ звучало величайшее раздраженіе. Затѣмъ раздался негодующій сердитый голосъ Сюльфатена.
— Кого это мой Сюльфатенъ распекаетъ подобнымъ образомъ? — подумалъ изумленный Филоксенъ Лоррисъ, остановившись въ дверяхъ и не зная, слѣдуетъ ли ему войти, или, напротивъ того, удалиться. Его одновременно мучило любопытство и опасеніе оказаться нескромнымъ.
— Прежде всего, сударь мой, — говорилъ женскій голосъ, — я должна сказать, что вы начинаете мнѣ надоѣдать ежеминутнымъ вызываніемъ къ телефоноскопу. Довольно уже и того, что вы каждый день навѣщаете меня лично! Я и за это время могу досыта насмотрѣться на вашу хмурую… физіономію ученаго! Къ тому же и разговоры съ вами выходятъ ничуть не интересные!.. Мнѣ они положительно надоѣли!
— Вѣрю, что я не похожъ на идіотовъ, которые швыряютъ около васъ тамъ въ Мольеровскомъ дворцѣ! — возразилъ
Сюльфатенъ, — но теперь, сударыня, рѣчь не о томъ! Но увертывайтесь отъ объясненія!.. Извольте сейчасъ же сказать мнѣ, ето такой этотъ господинъ, который только что отъ васъ улизнулъ!.. Я непремѣнно хочу знать, кто онъ такой!..
— Поймите, что мнѣ надоѣли сцены, которыя вы постоянно дѣлаете! Мнѣ, наконецъ, наскучилъ строгій надзоръ, который вы изволите учреждать надо мной съ помощью фонографовъ и разныхъ другихъ гадостей. Поймите, что вы меня оскорбляете всѣми этими машинами, записывающими мои слова и поступки! Я не хочу болѣе выносить такого обращенія съ собой!.. Надо мной смѣются рѣшительно всѣ въ театрѣ!
— Смѣю увѣрить, сударыня, что мнѣ вовсе не до смѣху.
— Я не могу сдѣлать у себя дома шага, — кого нибудь принять, — бесѣдовать съ пріятелями — безъ того, чтобъ тайно установленные аппараты не сняли фотографическихъ и фонографическихъ клише со всего, что я говорю и дѣлаю!.. Получивъ эти клише и выслушавъ отъ фоношпіоновъ все, что у меня говорится, вы начинаете дуться, или выкидываете настоящій скандалъ. Мнѣ это надоѣло!..
— Спрашиваю еще разъ, кто такой былъ этотъ господинъ?
— Мозольный операторъ… нотаріусъ… сапожникъ… дѣдушка… племянникъ… парикмахеръ, однимъ словомъ, кто вамъ угодно! — скороговоркой продекламировалъ женскій голосъ.
— He смѣйтесь же надо мной… Умоляю васъ, Сильвія, дорогая моя Сильвія! Вспомните!..
Подходя на цыпочкахъ, Филоксенъ Лоррисъ увидѣлъ, наконецъ, Сюльфатена, кричавшаго и жестикулировавшаго наединѣ передъ большимъ зеркаломъ телефоноскопа, отражавшимъ образъ дамы, столь же возбужденной и взволнованной, какъ и самъ инженеръ-медикъ. Это была рослая полненькая брюнетка, въ которой ученый узналъ звѣзду Мольеровскаго дворца, трагичеческую актрису-медіума Сильвію. Ему случалось видѣть ее въ нѣсколькихъ классическихъ роляхъ.
— Однако-же дѣло плохо! — подумалъ Филоксенъ Лоррисъ. — Мнѣ говорили, значитъ, правду. Сюльфатенъ начинаетъ пошаливать! Кто бы могъ этому повѣрить?
Сюльфатенъ, очевидно, на этотъ разъ не выдержалъ характера. Голосъ его все болѣе смягчался.
Вмѣсто гнѣва въ словахъ его звучалъ только оттѣнокъ упрека.
— Я вѣдь васъ прошу лишь объяснить мнѣ… Ахъ, Господи, вѣдь вы должны были бы понять это сами… Спльвія, припомпите хоть то, что вы мнѣ говорили еще недавно… то, въ чемъ вы мнѣ клялись!..
Брюнетка въ зеркалѣ телефоноскопа нервно разсмѣялась.
— Чтобъ кончить разъ навсегда съ вашими сценами ревности, объявляю вамъ, милостивый государь, что всѣ клятвы съ моей стороны были, какъ говорится у насъ, — театральныя. Онѣ въ счетъ нейдутъ!..
— Нейдуть? — бѣшено взревѣль Сюльфатенъ. — Ахъ ты, нeгoдница!..
Трескъ и дребезжанье разбитаго стекла заставили Филоксена Лорриса устремиться впередъ. Образъ Сильвіи исчезъ, такъ какъ зеркальная пластинка телефоноскопа разлетѣлась въ дребезги. Сюльфатенъ, пустившій стуломъ въ телефоноскопъ, попиралъ теперь ногами обломки инструмента.
— Ахъ ты негодная, ахъ подлая!.. Клятвы твои въ счетъ нейдутъ, такъ на-же! Вотъ тебѣ, вотъ!..
Филоксенъ Лоррисъ бросился къ своему сотруднику.
— Что вы дѣлаете, Сюльфатенъ? — Я краснѣю за васъ, стыдитесь!..
Сюльфатенъ внезапно остановился. Черты его лица, искаженныя бѣшенствомъ, смягчились и приняли обычное выраженіе, Бросивъ на своего патрона слегка сконфуженный взглядъ, онъ замѣтилъ:
— Какая неловкость съ моей стороны! Вотъ до чего, подумаешь, можетъ дойти человѣкъ въ припадкѣ зубной боли… Придется, пожалуй, зайти къ дантисту…
— Вы, сударь, ведете себя такъ, какъ еслибъ находились въ состояніи невмѣняемости. He довольствуясь тѣмъ, что оставили на ночь мои музыкальныя фонограммы у себя на балконѣ, гдѣ онѣ испортились отъ сырости, вы теперь ломаете и бьете ни въ чемъ неповинные физическіе приборы… Нечего сказать, вы обѣщаете далеко пойти!.. Впрочемъ, теперь дѣло не въ томъ, другъ мой! Постарайтесь собраться съ духомъ. Надо обезпечить успѣхъ нашей крупной операціи… Гдѣ Адріенъ Ла-Героньеръ?
— Право не знаю, — пролепеталъ Сюльфатенъ, проводя рукою по лбу. — Я давненько ужь его не видалъ.
— Но вѣдь его присутствіе необходимо! — вскричалъ Филоксенъ Лоррисъ. — Онъ нуженъ намъ, чтобъ доказать могущество нашего національнаго и патріотическаго лекарства. Хороши, нечего сказать, у меня помощники! Наказаніе Господне, да и только! Надо-же было, чтобы изъ моего сына вышелъ сантиментальный болванъ, изъ котораго самъ чортъ не выработаетъ порядочнаго ученаго!.. Я отказался отъ всякой надежды добыть изъ его мозговъ хотя какую-нибудь искру генія… Теперь оказывается, что и вы, Сюльфатенъ, — вы, котораго я считалъ вторымъ самимъ собою, — занимаетесь тоже глупостями! Извольте сейчасъ-же сказать, куда вы дѣвали Ла-Героньера? Что вы сдѣлали съ вашимъ бывшимъ больнымъ?
— Я сейчасъ наведу справки и все разузнаю…
— Поторопитесь-же и возвращайтесь съ нимъ скорѣе въ мой кабинетъ… Тамъ ждетъ насъ Арсенъ Мареттъ… Пожалуйста только поскорѣе! Музыкальный отдѣлъ уже оканчивается. Надо будетъ сказать Жоржу, чтобъ онъ добавилъ еще нѣсколько пьесъ.
Пока Филоксенъ Лоррисъ розыскивалъ Сюльфатена и затѣмъ присутствовалъ при сценѣ, закончившейся столь трагически для телефоноскопа, Арсенъ Мареттъ, оставшись наединѣ въ мягкомъ креслѣ, впалъ съ состояніе легкой дремоты. Ничего удивительнаго въ этомъ не было, потому что знаменитый государственный дѣятель, которому пришлось впродолженіе парламентскихъ вакацій усердно работать, сильно усталъ. Большихъ хлопотъ стоило ему, во первыхъ, фонографическое изданіе его рѣчей, такъ какъ пришлось пересмотрѣть одну за другой всѣ оригинальныя фонограммы, чтобъ измѣнить кое-гдѣ интонацію голоса, или даже исправить оборотъ рѣчи. Вмѣстѣ съ тѣмъ Мареттъ работалъ надъ большимъ сочиненіемъ, начатымъ ужн много лѣтъ тому назадъ. Сочиненіе это требовало отъ автора громадной начитанности, несмѣтнаго множества историческихъ изысканій и свѣрки съ документами. Весь полученный такимъ путемъ сырой матеріалъ надлежало проплавить въ горнилѣ самаго интенсивнаго философскаго мышленія, чтобъ получить въ окончательномъ результатѣ строго обдуманное гармоническое цѣлое.