— А вы понимаете, что это такое? — перебил Слава. — Комсомолец поет за вознаграждение в церковном хоре!
— А он не за вознаграждение, — возразил Крестоположенский. — Из любви к искусству.
— Но ведь деньги получает?
— Не столь это важно, поет потому, что не может не петь, потому что талант.
— Уж и талант? — усомнился Слава.
— Редчайший голос, высокий тенор, тенор-альтино, такие голоса один на тысячу.
— Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!
— Так пусть поет бесплатно, — предложил Крестоположенский. — Если это вас больше устраивает.
— Нас это вообще не устраивает.
— Но ему хочется петь, — настаивал Крестоположенский.
— Тебе хочется петь? — спросил Слава Никиту.
— Нет, бесплатно я петь не буду, — мрачно пробормотал Ушаков. — И вообще больше я не буду петь…
Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.
— А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?
— А его ставят на табуретку, — объяснил Ушаков. — Человек может приспособиться к чему угодно.
Слава повел Ушакова ужинать, и хотя над ним нависла угроза исключения из комсомола, говорил он не о себе и даже не о музыке, он заговорил о Востоке. Политическая история народов Индии, Индокитая, Индонезии увлекала его, оказывается, еще больше, чем музыка.
За окном шелестели малоархангельские липы и клены, кто-то играл на гармошке, а Ушаков рассказывал о забастовках в Калькутте и Бомбее, об учиненной англичанами бойне и, с уважением отзываясь о махатме, — он знал, «махатма» — значит «великая душа», так индийский народ называл Ганди, — говорил, что нет надежды на то, что кампания гражданского неповиновения освободит Индию от колонизаторов…
Внезапно оборвав себя на полуслове, Ушаков сказал, что ему пора, и ушел.
А Слава, оставшись один, долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся перед ним за один день Никита.
Трудно было представить как сложится его жизнь…
А Никиту Ушакова ожидала удивительная судьба! Он хотел поступить в Институт востоковедения и поступит туда. Подружится с обучающимися в Москве индусами, и они уговорят его уехать в Индию, где он будет преподавать русский язык, обучать индийских юношей читать Ленина. Потом вступит в Индийскую коммунистическую партию и очутится в самой гуще политической борьбы. Иногда от него будут приходить письма — матери, сестре, товарищам по институту. Потом переписка оборвется, и лишь спустя много лет станет известно, что он погиб в борьбе за освобождение Индии. Удивительная судьба крестьянского паренька из-под Малоархангельска!
А пока что уездный комитет комсомола обсуждает персональное дело Ушакова.
Его осуждают за то, что он связался с артелью мещан, арендующих фруктовый сад у горсовета, что за плату вскапывал огороды, за участие в Церковном хоре…
Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.
Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и талантливый человек…
Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:
— А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?
Железнов пошел дальше:
— Попросим отдел народного образования оплачивать Ушакову из средств, ассигнованных на внешкольную работу…
Ушаков сидел расстроенный и счастливый, выговор он заслужил, но снисходительность товарищей говорила о многом.
И только в конце заседания Коля Иванов спросил:
— А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?
— А ты как думаешь? — обратился Железнов к Ушакову.
— Не знаю, — искренне признался Ушаков. — Ни на кого не могу согрешить.
— А все-таки? — настаивал Иванов. — Неужели у тебя нет врагов?
Ушаков задумался.
— Пожалуй, что и есть…
И дал достойный и правильный ответ:
— У меня те же враги, что и у Советской власти.
32
Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью. Последние причуды осени.
Федосей приколачивает у крыльца отставшую дощечку — тюк-тюк по гвоздику, тюк-тюк по гвоздику…
Вот уж кто заботится о сохранности астаховского дома, будто век ему в нем коротать!
Нет, чтобы подумать о себе, — полураздет, полуразут, ведь зима на дворе…
— Боишься, Федосыч?
— Кого?
— Зимы, Федосыч.
— А чего ее бояться? Смена времен…
Слава в Успенском, получил недельный отпуск «по семейным обстоятельствам» — «надо повидаться с мамой, тысячу лет не видел», — да и, кроме мамы, есть с кем еще повидаться, а сам все говорит и говорит с Федосеем…
Вошел в дом, в комнату, где жили мама и Петя, мама сидела за столом, проверяла тетради.
— Откуда ты?
— Приехал повидаться с тобой.
— Но ведь и не без дела?
— Без дела!
Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы…
— Надолго?
— На неделю.
— Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием…
Какая мама хрупкая и трогательная! Он давно уже перерос маму, впрочем, не так давно, — давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка…
— Ну а как вы?
— Как видишь, живем.
Мама не вдавалась в подробности.
Достал из портфеля коробку конфет и бутылку сухого крымского вина — скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.
Мама укоризненно покачала головой:
— Ты бы лучше купил себе носки.
— Петя на хуторе?
— Как всегда.
— Кто вместо Ивана Фомича?
— Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.
— Ирина Власьевна уехала?
— Еще летом.
— А как он с тобой?
— Вежлив и равнодушен.
Разговаривали обо всем и ни о чем, перескакивали от предмета к предмету.
— Мама, я пройдусь?
— Ну вот, а говорил, что приехал к нам.
Заходит к Тарховым. Отец Валерий возится в огороде. Соня играет на старом клавесине. Нина читает.
Идет навестить Введенского. Дверь забита крест-накрест досками. Уехал? Слава об этом еще не слышав.
Не выдерживает и заходит в исполком, хотя дал зарок не появляться попусту в исполкоме.
Там мало что изменилось, за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за столом Быстрова Данилочкин.
— Прибыл порастрясти наш молодятник? — спрашивает Данилочкин.
— Да нет, Василий Семенович, — отвечает Слава. — Отпуск, приехал повидаться с мамой. Погуляю немножко, отосплюсь.
— Добро, — соглашается Данилочкин. — Да и за девками пора уже тебе бегать, эвон как вымахал, был воробьем, а стал соколом.
— Ну какой из меня сокол, — смеется Слава.
Однако он не избегает встреч, нет, не с девками, а со старыми товарищами, заходит к Ореховым, к Елфимовым, к Кобзевым, все уже повзрослели, у каждого свои интересы, но с Ознобишиным говорят охотно и откровенно.
Вечером мама отпраздновала приезд Славы, вернулся с хутора Петя, сели за стол втроем, откупорили вино, разлили по чашкам.
— Я даже вкус вина забыла, — сказала мама.
Утром Петя позвал Славу на хутор:
— Походим по саду, поможешь перебрать яблоки.
— Попозже, — сказал Слава. — У меня в Успенском дела.
Павел Федорович выглядел пришибленным, еще сильнее пожелтел лицом. Зато Марья Софроновна располнела еще больше.
— Завтракать с нами, — пригласила Марья Софроновна.
Слава отказался:
— Меня Сосняков ждет.
Соснякова помянул ради отговорки, но тот сам неожиданно пожаловал к Астаховым.
— Слав, чего ж ты, второй день здесь, а в волкомол не заходишь?
Волкомпарт и волкомол помещались уже в разных комнатах, дядя Гриша нашел себе вдову, переселился, в его половине расположился волкомпарт, а волкомол остался в старом помещении.
— Просторно стали жить, — похвалил Слава.
— Полный порядок, — самодовольно подтвердил Сосняков.
Новый стол в волкомоле, новые стулья и незнакомая девица с русой косичкой и в белой блузочке.
— А это кто?
— Технический секретарь.
— Откуда?
— Из Коровенки, Таня Савичева.
— Что-то не помню.
— А мы ее недавно приняли в комсомол.
При Ознобишине технического секретаря не было, сам справлялся со всей канцелярщиной, волкомол при нем часто бывал на замке, а теперь, видно, девчушка эта сидит здесь весь день.
— На какие шиши ее содержите?
— За счет волнаробраза, числится уборщицей школы.
— Дела наши хочешь посмотреть? — Соснякову явно хотелось похвастаться своей канцелярией. — Дай-ка, Таня, папочку с протоколами.
Таня распахнула дверцы шкафа, этого, должно быть, и хотел Сосняков, все дела разложены по полочкам, по папочкам, полный порядок.
Протоколы Слава не стал смотреть, заговорил о том, что его больше всего волновало.
— Что-то от тебя комсомольцы бегут? — упрекнул он Соснякова.
Тот хмыкнул.
— Случайные люди, настоящие никуда не денутся.
И в чем-то прав, те, кто держится за комсомол, не будут манкировать собраниями или месяцами не платить членские взносы, Сосняков наводит в своем хозяйстве порядок.
— Ты надолго? — спросил Сосняков.
Слава соврал:
— Завтра или послезавтра уеду…
— Значит, у тебя к нам ничего? — обрадовался Сосняков.
— Видимо, так…
Вечером Слава добрел до избы Денисовых, на крыльцо выбежала девчоночка лет десяти, худенькая, белобрысенькая, сестра Маруси, нетрудно угадать.
— Вам чего?
— Тебя как зовут?
— Верка.
Так же, как маму, хорошее предзнаменование.
Он решился:
— Маруся дома?
— Корову доит.
— А ты можешь ее позвать?
Хихикнула. Смешливая какая. Нырнула в сени, и Слава с ужасом услышал, как она еще в сенях закричала детским пронзительным голоском:
— Маруська, слышь, тебя жених спрашивает!
Слава готов сквозь землю провалиться, и убежать невозможно…