Ей пришлось-таки покричать, покуда в кухне не появился Костя Желонкин.
Высокий молодой парень с русыми кудрявыми волосами, он появился на пороге и несмело остановился, поглядывая на Марью Софроновну. Парень как парень, жил со своей маткой-бобылкой в невзрачной избенке, обрабатывал помаленьку свой надел да плотничал временами у соседей, подрабатывал на табак. Когда и где стакнулась с ним Марья Софроновна, так и осталось тайной, их даже рядом никогда не видали, на поминки пришел вместе с другими гостями, скромно ел, скромно пил, и никто не заметил, как Марья Софроновна оставила его ночевать.
Неловко ему было, замечали все в первые дни, но самой Марье Софроновне на это было ровным счетом начхать.
Костя моложе своей сожительницы лет на десять, но и это ее не смущало, она вела себя так, точно ей все можно и все хорошо.
— Садись завтракать, — приказала она Косте. — Привыкай.
После завтрака двинулась по хозяйству, осмотрела коров, лошадей, свиней, пересчитала птицу, обошла сараи и амбары, пересчитала, тут уж сбиться со счету нельзя, все прикидывала, примеряла.
Послала на хутор Федосея:
— Здесь и без тебя обойдемся, одному Филиппу с молотьбой не управиться.
Обстоятельно проинструктировала Надежду, как и чем кормить живность, сколько кому сена, жмыхов, отрубей.
Косте велела поправить крыльцо, подколотить у свиней корыто, разобрать ненужную конуру.
Дня три все приглядывалась, примеривалась, на что-то нацеливалась. Пошла к Вере Васильевне. Села. Поздоровалась.
Хотя с Верой Васильевной в этот день встречалась уже раза три.
— Как же вы располагаете дальше жить?
— Я не понимаю вас, — отвечала Вера Васильевна.
— Интересуюсь, не надоели ли гостям хозяева? Делать вам в этом доме больше нечего, пора и честь знать.
Вера Васильевна попыталась себя отстоять:
— Извините, но я тоже имею какие-то права. Мой муж — брат вашего мужа, здесь ему тоже что-то принадлежит. Странно лишать меня крыши над головой!
— Ничего вашему мужу здесь не принадлежало, — нахально заявила Марья Софроновна. — Все здесь заработано трудом Павла Федоровича, а я была ему верная помощница, и ежели он вас из сожаления содержал, то я этого делать не намерена.
— Довольно странно… — растерянно сказала Вера Васильевна, она и вправду не знала, что делать.
Зато Марья Софроновна все продумала и знала.
— Судиться вздумаете — вовсе ничего не получите. Мы еще не знаем, по какой причине бежали вы из Москвы, может, вы каких капиталов лишились, что даже вспоминать боитесь!
«Куда же мне идти?» — размышляла Вера Васильевна. Можно попросить Славу поговорить в исполкоме, но ей не хотелось вмешивать в семейные дрязги сына. Он коммунист, ему не пристало встревать в спор об имуществе. Однако надо же где-то жить. Ах, как не хотелось ей ввязываться в дележ астаховского наследства.
Однако она не могла не сказать своей собеседнице:
— Вы действуете совершенно, как леди Макбет, но живем-то мы с вами в советское время?
Но Марью Софроновну ничем нельзя озадачить.
— Не знаю, о ком вы, но Советской властью меня стращать нечего. Я трудящая женщина и знаю свои права, а кто вы, мы это еще посмотрим… — Она приподнялась со стула, уверенная в себе вальяжная женщина, обдернула платье и величественно посмотрела на невестку своего мужа. — Вот что, слушайте, дам я вам сарай, тот, что с сеном, — и все. Хотите, берите по-хорошему. Продадите его или что, а здесь вам делать больше нечего.
Вера Васильевна задумалась.
— Когда же нам уезжать?
— Завтра, — отрезала Марья Софроновна. — Неужели вы думаете, что я буду вас кормить даром? — И проявила великодушие, дала отсрочку: — Через три дня.
И хотя она отказала Вере Васильевне и ее сыновьям в жилье, это не помешало ей часом позже позвать Петю:
— Запряги лошадь и поезжай на хутор, привези мне сюда Филиппыча, скажи, хозяйка велела.
Петя съездил, привез.
Филиппыч удивился, что его отрывают от дела — вместе с Федосеем налаживал молотилку, но подчинился.
— Вот что, Филипп, больше ты мне не нужон, — объявила она. — Даю тебе три дня, собери свои вещички и иди.
— Куда?
— А куда знаешь! Не нуждаюсь я больше в тебе, за хутором у меня Костя приглядывать будет.
— Ты соображаешь, что говоришь? — обиделся Филиппыч. — Весь хутор на мне держится, а ты…
— А теперь не будет держаться, — заявила Марья Софроновна. — Скатертью дорога, можешь на дорогу яблок взять сколько осилишь.
Филиппыч не стал препираться и прямым ходом отправился в исполком.
— Куда ж это годится? Взбесилась баба! Я на Астаховых не один год горб ломаю, а эта… без году неделю в доме и уже гонит из него всех?
Филиппыч не бывал в исполкоме, никого в нем не знал, но Данилочкин встретил его сочувственно. Данилочкин всегда бывал в курсе всех новостей, выслушал Филиппыча и велел возвращаться в Дуровку, никуда не отлучаться и ждать вызова.
Позвал Терешкина, служившего секретарем в земельном отделе, и послал к Марье Софроновне:
— Передай этой помещице, на днях разберем ее дело на земельной комиссии, а до тех пор пусть не самоуправничает.
На заседание вызвали Марью Софроновну, Веру Васильевну и Филиппа Ильича. Все Астаховы и все друг другу не родня.
Не хотелось идти Вере Васильевне, но шутить с Данилочкиным тоже нельзя, он строго-настрого предупредил ее через посыльного, чтобы она не вздумала отсутствовать.
Пошел с матерью и Слава, знал, что мать растеряется, что такие разбирательства ей не по нутру, своим присутствием хотел облегчить ей участие в этой неприятной процедуре.
— Марья Софроновна Астахова? Здесь. Вера Васильевна Астахова? Здесь. Филипп Ильич Астахов? Здесь. Можете садиться. Волостная земельная комиссия приступает к рассмотрению вопроса о разделе имущества, оставшегося после гражданина Астахова Павла Федоровича…
Слава отделился от стены, подошел к столу комиссии.
— Позвольте мне заменить мать, — обратился он с просьбой. — Самой ей не хочется участвовать в этом споре.
Славе тоже не хотелось участвовать в предстоящем споре, но еще больше хотелось избавить мать от возможных оскорблений со стороны Марьи Софроновны.
— Это еще чего? — рассердился Данилочкин. — Товарищ Ознобишин, идите-ка на свое место. Ваша мать не какая-нибудь неграмотная баба, а у-чи-тель-ни-ца! Вам понятно? Может постоять за себя, а вы здесь человек посторонний.
Дмитрий Фомич положил перед Данилочкиным список.
— По описи волземотдела за гражданином Астаховым числятся: дом в селе Успенском, два сарая, два амбара…
Последовало подробное перечисление всех построек и скота в хозяйстве Астаховых.
Данилочкин ткнул пальцем в сторону Марьи Софроновны:
— Какие у вас пожелания, гражданка Астахова?
— Нет у меня никаких пожеланиев, — отвечала та. — Как я есть полноправная жена, прошу охранить меня от этих коршунов… — Бросила злобный взгляд на Филиппыча, на Веру Васильевну. — Я, может, этого дня двадцать лет ждала…
— Не могли вы ждать двадцать лет, — оборвал ее Данилочкин. — Потому как вследствие маловозрастности не могли вы двадцать лет назад быть в каких-нибудь сношениях со своим мужем.
Данилочкин испытующе посмотрел на ответчиков.
— А вы, гражданин Астахов, что скажете?
— А чего говорить? — сказал Филиппыч. — Вот я действительно двадцать лет трублю у Астаховых, гоняли меня и в хвост, и в гриву, хутор-то, почитай, только благодаря мне и сохранился, так как вы полагаете, неужели я за свой труд не заработал избу с коровой?
— Как мы полагаем, мы еще скажем, — ответил Данилочкин. — Но, промежду прочим, отмечу, что каждый участник хозяйства, вложивший в него свой труд, имеет право на свою долю.
Слава вновь отошел от стены, вспомнил вдруг Федосея, уж если кто и вкладывал свой труд…
— Позвольте…
— Ну чего вам еще, товарищ Ознобишин? — с раздражением перебил его Данилочкин. — Негоже вам ввязываться в этот спор!
— Да я не о матери, — с досадою произнес Слава. — У Астаховых в прямом смысле есть батраки, Федосей и Надежда чуть не двадцать лет трудятся в этом хозяйстве, они-то уж действительно вложили в него про рву труда…
— Это вы правильно, — немедля согласился Данилочкин. — Наше упущение, их тоже следует вызвать, как их фамилия?
Слава не знал ни их фамилии, ни отчества, Федосей и Федосей, Надежда и Надежда…
Послали за Федосеем.
Данилочкин только хмыкнул при виде чудища с волосами.
— Вы кто есть?
— Мы — работники.
— У кого работники?
— У покойника.
— Какого еще покойника?
— У покойника Павла Федоровича жили в работниках, а сейчас у ихней супруги.
— Давно?
— Да, почитай, с двадцать годков.
— Так вот, коли ваш бывший хозяин скончался, имеете ли вы какую-нибудь претензию на его имущество?
— Какую ж пре… Хлеб нам еще за этот год должны.
— Вас как зовут?
— Федос.
— А полностью, полностью — имя, фамилия, отчество.
— Федос Сорока.
— А по отчеству?
Федосей ухмыльнулся.
— А по отчеству нас не зовут.
— А все-таки?
Федосей снова ухмыльнулся.
— Прокопьев…
— Так вот, гражданин Сорока Федосей Прокопьевич, ваш бывший хозяин, гражданин Астахов, скончался, имеете ли вы к нему какую-либо претензию?
— Я ж сказал, — сказал Федосей. — Хлеб он еще мне с женой должен.
— Вы должны ему хлеб? — Данилочкин повернулся к Марье Софроновне.
— Ничего я ему не должна, мало ли чего люди выдумают!
— Побойся бога! — Федосей даже руками всплеснул. — Не знаешь — не говори…
— Испугал ты ее богом! — Данилочкин опять хмыкнул и обратился к Филиппычу: — А вы чего просите?
— Ну, хоть амбар какой, сторожку в Дуровке, — попросил Филиппыч. — Куда ж мне деваться? И корову, — добавил он. — Хоть черную. Она хоть и яловая, я возьму.
— Ничего я ему не дам! — закричала Марья Софроновна. — Так любой потребует…
— А вы не кричите, мы не глухие, — оборвал ее Данилочкин и обратился затем к Вере Васильевне: — А вы, гражданка Астахова, что должно прийтись на вашу часть?