Закончив Сорбонну, Костицын довольно быстро сделал себе имя в науке, но во время Первой мировой разругался с большевиками из-за их антипатриотической позиции, вышел из партии, вернулся в Россию и ушел на фронт. После Февральской революции офицер-авиатор Костицын стал комиссаром Временного правительства на Юго-Западном фронте и лично арестовывал Деникина. Вернувшись в Москву, вновь занялся наукой, став доцентом, а затем и профессором физмата МГУ, членом комиссии по исследованию Курской магнитной аномалии, создателем астрофизического института (ГАФИ). В конце двадцатых не вернется в СССР из научной командировки, пополнив список невозвращенцев, примет гражданство Франции и станет известным французским ученым, одним из создателей математической биологии. При нацистах Костицын будет заключенным в Компьенском лагере, а после освобождения – участником Сопротивления.
Но из всего этого великолепия нас интересует только одна его ипостась – на рубеже десятых и двадцатых, испытывая дикую нехватку кадров большевики попросят бывшего однопартийца помочь в организации советской науки, и Владимир Александрович Костицын станет заметным функционером Наркомата просвещения, одно время занимая должность заведующего научным отделом Главного управления научными, научно-художественными и музейными учреждениями Наркомпроса РСФСР.
Как вы уже поняли, профессор-боевик работал вместе с Артемьевым и Тер-Оганезовым, которых он довольно часто вспоминал в мемуарах.
Воспоминания Костицына вообще очень интересны, в первую очередь – детальным описанием жизни ученых во время послереволюционной разрухи:
Миллиарды, которые получал университет, были недостаточны для оплаты городских счетов (вода и прочее), и на отопление не оставалось ничего: наши аудитории не отапливались уже который год. Здания не ремонтировались: в большой математической аудитории через полчаса после лекции рухнул потолок. В хирургической клинике у профессора Спижарного эконом провалился сквозь пол из второго этажа в первый. И хотя остряки утверждали, что провалился именно тот, кому и следовало, но в таком состоянии университета ни эконом, ни Спижарный (кстати, он же являлся деканом медицинского факультета) были неповинны. Лаборатории по-прежнему не имели ни аппаратуры, ни реактивов, ни литературы, ни всяких других видов снабжения. Профессора и персонал получали до смешного ничтожные жалованья, а между тем плату за квартиры и прочие хозяйственные услуги начали взимать в твердой валюте.
Почему-то все надеялись, что с новым учебным годом положение улучшится: для некоторых категорий рабочих вводилась плата в твердых рублях, и в магазинах стало возможным иметь за них хорошие вещи, о которых давно забыли и думать. Но для нас стали невозможными и самые нормальные покупки. Протесты раздавались все время.
Читая эти рассказы, мне частенько приходилось грустно улыбаться - слишком уж узнаваемы оказались эти реалии для меня, бывшего старшего преподавателя университета, сеявшего доброе и вечное в начале 90-х, пока нужда не погнала меня хворостиной из исторической науки в рыбный бизнес, а потом в журналистику.
Девяностые вообще очень напоминают лайт-версию двадцатых – все тот же слом эпох, «старый мир мертв, а мы еще нет», все то же дистиллированное безумие происходящего, некая отупелость и приторможенность населения от радикальности ежедневных новостей, все та же всеобщая растерянность и новая страна, наспех собранная из обломков прежнего режима.
Все тот же рухнувший стремительным домкратом социальный статус вузовских ученых и устремившаяся вслед за ним материальная обеспеченность. Все те же бесконечные грошовые подработки где угодно, не решавшие ничего, и все та же доминирующая беспросветная безденежность.
Что делать – решительно непонятно, но жить как-то надо. Но решение этой проблемы обычно было строго индивидуальным – пряников на всех не хватит. Коллеги, еще вчера неотличимые друг от друга на заседаниях кафедры, как-то очень быстро и окончательно разделились на тех, кто «вписался» в крутой поворот истории и тех, кто так и не смог приспособиться к новым реалиям и влачил жалкое существование.
И в 20-е было то же самое.
С одной стороны – многократно упоминаемый в этой книге профессор Петр Петрович Лазарев, который в первые годы Советской власти был в прямом смысле слова нарасхват. Вот что о нем писал еще один невозвращенец, астроном В. В. Стратонов: «Шутники говорили, что П. П. Лазарев занимает 60 должностей, о которых он помнит, и еще 200 таких, о которых он не вспоминает до времени, пока ему не приносят по ним содержание».
С другой – умерший в 1922 году знаменитый математик Алексей Константинович Власов, о жизни которого в годы разрухи Костицын вспоминал следующим образом: «Кого из своих коллег я ни припомню, мысленно вижу людей изможденных, голодных, больных, но ежедневно месящих снег от Щипка до Марьиной рощи, чтобы дать молодежи некоторую долю знаний. Раз я встретил Алексея Константиновича Власова, который как раз шел из Института путей сообщения в Институт народного хозяйства и тащил на плечах пуд картошки, чтобы забросить по дороге домой. Встреча имела место на Мясницкой. «Несу жизнь и смерть», — сказал он мне, и, действительно, он нес и то, и другое. Его сердце было в очень плохом состоянии, не могло выдержать этого существования и действительно не выдержало».
Чего только не начитаешься при изучении личных дел преподавателей в первые годы существования Московской горной академии. Тогда еще не появилась привычка писать заявления строго по установленной форме, все излагали, что считали нужным, отчего иногда личное дело напоминало синопсис романа.
Бывший заводской инженер, заброшенный судьбой с Урала в Москву, в заявлении о приеме с явно ощутимой растерянностью признается руководству Академии, что очень рад предложенному месту, но считает своим долгом предупредить, что он всю жизнь на металлургических заводах, чистый производственник и отродясь ничего не преподавал. А следующий листок – заявление об увольнении, где он, наоборот, с великой радостью сообщает, что разруха пошла на спад, где-то в Подмосковье запустили завод, куда его зовут и он, хотя и безмерно благодарен Горной академии за поддержку в трудное время, вынужден отказаться от преподавательского места.
А в другом – очень тонком - личном деле, наоборот, не старый инженер, а молодой выпускник Санкт-Петербургского горного института. В этом деле только три листка: заявление о приеме, приказ о командировке на Урал и телеграмма. Настоящим сообщаем, что ваш сотрудник, горный инженер такой-то, скончался в дороге от холеры, снят с поезда на станции такой-то, сообщите родственникам, передал телеграфист Сидоров.
Знаете что? Давайте я вам все-таки расскажу одну такую «историю в документах».
Дважды пленный
Среди учредителей Московской горной академии с геологами и металлургами все было хорошо. А вот горняк был только один – Георгий Васильевич Ключанский, и с тем постоянно возникали проблемы, о которых позже. Поэтому Организационная комиссия очень хотела привлечь на работу в академию уже известного, но еще не старого профессора-горняка.
Выбор делался между двумя практически ровесниками – полтора года разницы, - двумя выпускниками Горного института, профессорами Александром Терпигоревым из Екатеринослава и питерцем Николаем Эрасси. Впрочем, с началом Гражданской войны Екатеринослав, которому еще только предстояло стать Днепропетровском, быстро оказался под «белыми», и вопрос решился сам собой в пользу северной столицы.
А дальше начинается рассказ в документах «Как профессор Эрасси так и не стал профессором МГА»
Дата первая - 1 апреля 1919 г.
В организационную комиссию Московской горной академии.
От профессора Горного института в Петрограде по кафедре геодезии и маркшейдерского искусства Николая Ивановича Эрасси.
Прошу Организационную Комиссию, при замещении кафедры Геодезии и Маркшейдерского Искусства (и связанных дисциплин) принять мою просьбу о желании числиться кандидатом.
Дата вторая - 20 мая 1919 г.
Профессору Н.И. Эрасси
Организационная Комиссия, согласно постановлению своему от 15 мая сего года уведомляет, что по желанию Вашему занять кафедру по Геодезии и Маркшейдерскому Искусству состоялось нижеследующее постановление: «Просить Вас приехать для личных переговоров в Москву. Проезд из Петрограда в Москву и обратно оплатить за счет Академии».
Дата третья – три месяца спустя, 29 августа 1919 г.
В Организационную Комиссию по учреждению Московской Горной Академии.
Письмо Ваше от 20 мая с/г мне удалось прочесть только теперь, так как, находясь для производства маркшейдерских работ по поручению Сланцевого Комитета С.Р. близ Ямбурга, 17 мая я оказался в плену у белогвардейцев и вернулся в Горный институт только теперь, по обратном взятии территории советскими войсками.
Мое решение и желание работать для Московской Горной Академии остается неизменным. Но так как за истекшие три месяца положение дел с кафедрой Геодезии и Маркшейдерского искусства могло измениться в самой Организационной комиссии, то я прошу уведомить меня Организационную Комиссию, подтверждает ли она письмо от 20 мая или постановление от 15 мая изменено.
Профессор Горного института Н. Эрасси
Резолюция на письме:
Уведомить проф. Н. Эрасси, что постановление Организационной Комиссии относительно его заявления остается в силе.
Дата четвертая – 18 сентября 1919 г.
В Организационную Комиссию по учреждению Московской Горной Академии.
Проф. Н.И. Эрасси
Заявление
Прошу Организационную комиссию МГА возбудить в Наркомпрофе и НрК Путей Сообщения ходатайство о выдаче мне постоянного бесплатного билета на проезд по сети железных дорог Р.С.Ф.С.Р. на срок по декабрь месяц 1919 года.
Билет этот мне необходим, так как мне необходимо в течении указанного срока бывать в Петрограде – для ликвидации дел по Петроградскому Горному Институту, а также в Тульской губернии для организации практических работ по маркшейдерскому искусству.