Конечно, Рерих знал что-то такое о горах, что никто не знает. Там надо быть, вероятно, буддистом и впитать в себя все величие Гималаев. Конечно, есть люди, которые кричат, что это цветная фотография, что это плакат. Но до чего же это хорошо, и как бы хотелось иметь у себя дома. Как надо хорошо знать горы, чтобы их так чудесно видеть и уметь передать. Там висит портрет Рериха (написан сыном), он красивый старик, благообразный в старости, с бородой, [в] каком-то строгом халате, на фоне окна и гор. Вот Вам и пейзажист! Что тут скажешь.
Ну, все равно не умею Вам рассказать. Может быть, мы с Вами сумеем увидеть эти вещи, ведь будут же они где-то лежать.
Сейчас идет у архитекторов дискуссия о Дворце Советов. Старику Коненкову заказали (отдельно) памятник Ленину. Я не видала, но мне говорили, что Ленин стоит на вертящемся (золотом?) шаре. Старик считает, что Ленин должен быть всегда лицом к солнцу. Большая парадная лестница ведет к памятнику, и она украшена всеми великими сынами России. Есть и старик — в лучших традициях старой живописи. Но все довольно страшновато. Фигур очень много, несколько десятков. Старик ведь может быть совершенно заумным.
Я была так поражена Вашим звонком из Ялты, что не смогла даже Вам толком сказать, как это нас с П. Л. тронуло. П. Л. сразу сказал, услышав слово „Ялта“, что это Вы!
Отдыхайте хорошенько. У нас все еще холод, ветер, весна никак не утвердится, хотя уже появляются листочки, но что же им делать? Птицы в недоумении, садиться на яйца или еще ждать. Соловей только начинает петь, все очень запоздало…»
Валентина Михайловна — Анне Алексеевне
«7 июня 1958 г., Никитский сад (Эдем)
Дорогая Анна Алексеевна, Вы перестали мне писать, и мне стало неуютно. Мы остались здесь еще до 12–14 июня. Сведения о московской погоде нас не прельщают. К сожалению, и здесь вот уже третий день похолодание (15–17 гр.), туман с моря заволакивает все (никакой видимости!), сыро, тускло, и я бы сказала, что во мне начал зарождаться легкий пессимизм. Правда, поспевает клубника и черешня, и можно отыгрываться на чревоугодии. Езжу в Ялту на рынок и проедаю беззастенчиво свои нетрудовые гроши…
Конечно, завидую тем, кто слышал концерт Ван Клиберна, услышит Стоковского и увидит французский балет. Балет, может, и я еще успею посмотреть. Волнуюсь за наших в Париже. Там такие ужасные события![156]<…>
Сейчас здесь происходит какая-то розовая вакханалия всех цветов (уточняю: розы всех цветов). Есть кусты, на которых по несколько сот штук, и одновременно разного цвета и формы (привиты). Я бы сказала, что это даже уже [и] не красиво. Embarras de richesse[157] всегда плохо!
Как убедительно говорят стихи Пабло Неруды о том, как жалок и убог абстракционизм:
Я знал художника из Никарагуа.
Там стремительны деревья и цветы свои
Выбрасывают как зеленые вулканы.
Потоки топят встречные потоки,
Несущие лавину мотыльков.
А тюрьмы стонами и ранами полны.
Художник тот в Париж приехал
И точки цвета бледной охры написал
На белом, белом, белом полотне
И в раму осторожно вставил.
И мне принес. И стало мне так грустно.
Ведь за спиною человека с точкой
Льет слезы Никарагуа, но никто не слышит.
И боль, и кровь, и мертвых Никарагуа
В тропическом лесу без слов хоронит…
Думаю, что это не очень хороший перевод, но все же здорово. Как-то просто, честно и откровенно. Мне бы хотелось сейчас вновь начать учиться, но уже нет времени до чего-либо верного добраться, да и стыдно как-то…
Но только не передвижничество!!!
Только сейчас начинается съезд курортников. Ежедневно все больше экскурсий в Никитском саду. А было так дивно тихо!
Так как к морю от меня спускаться 30–35 минут, а подыматься час, да и задыхаюсь очень, то я часто спускаюсь, сажусь внизу на катер и плыву в Ялту (35 мин.), а оттуда на автобусе обратно домой (38 мин.).
Вот какие можно себе позволить развлечения, когда ни черта не делаешь и от тебя ничего не зависит.
И все же в этом есть что-то противное…»
Анна Алексеевна — Валентине Михайловне
«8 июня 1958 г., Москва
…У нас на даче Ефанов пишет портрет П. Л. Мне ужасно хочется знать Ваше мнение. При ближайшем знакомстве он очень милый и скромный человек. Влюблен в свою работу и работает как только может много. П. Л. так тронут его отношением к искусству, что он ему много позирует. Портрет очень своеобразный и живописный — с собачкой. Вы писали, что хотели бы снова учиться. Вот я то же самое слышала и от Ефанова, который говорит, что с портретом Курилки он многое понял, пережил для себя. Мне кажется, что портрет выйдет…»
«14 мая 1959 г., Высокие Татры
Дорогая Валентина Михайловна, как тут хорошо! Чудный воздух, горы, лес, простор и мало людей — не сезон. П. Л. хорошо отдыхает, и пока я еще не стучу, но это где-то маячит, он обещал что-то написать для Праги. Прага сейчас обаятельна, вся в цвету. Если Вы эту открытку повернете боком, то горы превратятся в профиль — вот надо же придумать. П. Л. шлет привет, он все меня попрекал, что Вам не пишу (!). Целуем.
Ваши Капицы»
Валентина Михайловна — Анне Алексеевне
«26 июня 1959 г., Сигулда
Дорогая Анна Алексеевна,
Мне тут хорошо, хотя пока для обозревания „красот“ нет сил. Уехала из Москвы с давлением 220 и отвратным самочувствием. В Ленинграде никого не хотелось видеть. Здесь лежала и спала. Сейчас мне много лучше. Хорошая комната. На днях приедет из Ленинграда моя давнишняя знакомая и будет жить со мной, чему я рада. Друзья, с которыми я приехала сюда, трогательно внимательны ко мне. Все хорошо!
Крепко Вас целую, приветствую Петра Леонидовича сердечно…»
Анна Алексеевна — Валентине Михайловне
«13 июля 1959 г., Москва
…Получила Ваших два письма, до сих пор не отвечала по двум причинам, сначала была в Свердловске[158], потом болела воспалением легких! Да, да именно вроде Вас, но Вы это делаете зимой, а я вздумала летом. Кругом виновата сама, в Свердловск поехала кашляя, а там, как дура, на 2 часа залезла в Кунгурскую ледяную пещеру, тут-то микробы и улучили минуту, когда я зазевалась. Мы поэтому не справляли 9-го [июля] семейный праздник, только всем послали привет. <…> Мы из Свердловска привезли Всеволоду [Иванову] камни, нам там подарили вместе с кусочками малахита. Мы с Всеволодом как маленькие ссорились из-за кусочков, а Тамара (жена В. Иванова — Е. К.) басом увещевала Всеволода: „Отдай сейчас же Анне Алексеевне кусок малахита“. Всеволод кричал: „Не подумаю, это мой кусок“, а я требовала „свой“ кусочек. Всё уладилось, и мы все поделили.
Я окончательно обескультурилась, никуда не хожу, болею и жду, когда отпустят на волю.
Да, когда мы были у Ек. П. [Пешковой], то туда пришли каторжане — в пижамах из Барвихи — Маршак и Чуковский. Ивановы привезли Ираклия [Андроникова]. Все были „добры“ с Фединым. Приехал очень почтительный министр с министершей. Ираклий гениально приветствовал Федина от имени Суркова — просто феерически. Было очень жаль, что не было Вас».
«27 июля 1959 г., Москва
… Были мы на американской выставке и очень огорчились — совсем не интересно и все то же самое, что на чешской, немецкой или какой другой. Выставляют фирмы, которые сумели обойти свое правительство и получить сюда доступ. Очень много фотографий, что всегда утомительно и скучно. Павильоны очень милы, но и только. Много книг, но их тоже не прочтешь за 1 час. В общем, смесь частных интересов и фирм с государственной пропагандой, и это получается плохо. Но интерес к ней большой, правда, у многих то же чувство, что у меня.
Вот чешское стекло будет, вероятно, великолепно, но не знаю, увижу ли я его. Мы числа 15 августа собираемся в Чехословакию с Сережей и Таней на нашей машине. <…>
Когда же я Вас увижу. Без Вас скучно и, главное, интеллект засыпает и все чувства притупляются…»
Валентина Михайловна — Анне Алексеевне
«22 июля 1959 г., Сигулда
Анна Алексеевна, дорогая!
Не успела я вернуться домой с почты, куда носила мое письмо к Вам, как приехала на велосипеде миленькая почтальонша и привезла мне Ваше письмо. Мои сомнения рассеялись, Вы ко мне „относитесь“[159] (так говорил один мой знакомый), но я огорчилась, что Вы, наша краса и гордость (и мороз Вас не брал зимой!), не устояли перед воспалением легких. Бедняжка! С непривычки к болезням Вам, наверное, особенно тяжело было. Я помню, как Вы в зимние вьюги прикрывали меня и Ваш „Гоголь женский“ противостоял ветру. Кто же будет теперь прикрывать нас обеих в зимнюю непогоду, когда мы будем совершать наши культурно-просветительные экскурсии? Тут уж на двоих нужен хотя бы один „Гоголь мужской“!
Сейчас хозяйка наша позвала меня смотреть по телевизору „Судьбу человека“, картина Бондарчука. Я поглядела немного, но сбежала. Что-то последнее время я стала чувствительной не в меру, и мне трудно смотреть человеческие страдания, да еще так выпукло показанные. Все же, конечно, долой натурализм! А ночью все эти ужасы снятся в увеличенных размерах.
Начинаю привыкать к жизни в Сигулде и даже открываю все больше радостей тихих и прелестей в здешнем пейзаже и жизни. Боюсь только, как бы меня окончательно не закабалили лень созерцания и ничегонеделания.
Читаю довольно много. В журнале „Театр“ с 5-го номера 1958 г. печатаются воспоминания Игоря Ильинского — интересно.
Скоро в Манеже откроется выставка чешского стекла, и я уже заранее ревную Вас к тому, с кем Вы пойдете. Интересно, сколько и чего Вы там „купите“.
Тамара пишет, что, по ее соображениям, Тимоша [Н. А. Пешкова] опять объединилась с В. Ф. Если это так, то у меня не найдется аргументов, чтобы ее оправдать и мне трудно будет общаться с ней даже без В. Ф. Так постепенно обрываются нити, связывающие меня с „семьей Горького“. Недаром мне было так грустно, когда я перед отъездом пошла на Никитской в комнаты Алексея Максимовича и просидела там час, вспоминая все прошедшее, связанное с А. М.