Нога ведет себя прилично. Во вторник будет ясно, как и что происходит в ней. Как только я научусь прыгать на одной ноге, мы поедем в Крым. После Вас пришли еще два физика! Чтобы теоретики были так внимательны — это просто поразительно. П. Л. немного простужен, поэтому не бывает у меня сейчас. В нашу палату положили еще молодую женщину на операцию аппендицита — она научный работник, и мы с ней занимаемся английским языком. Так что дел полно.
Отдыхайте всласть и набирайтесь сил…»
«17 апреля 1963 г., Москва
Дорогая Валентина Михайловна, вот вы и в Крыму!
Кончились все хлопоты, все волнения и неувязки. Вы должны сейчас уже дышать легко, пусть там будет очень хорошо дорогому литератору Ходасевич!
Я уже прыгаю на одной ноге, т. е. на трех, как хромой пес, но не с такой скоростью. Вчера прошла с костылями до двери и обратно и была мокрая, как мышь! Сегодня выхожу в свет — т. е. в коридор. Как только сменят гипс, так станет более ясно, что будет дальше. Если все хорошо, то не долго и допрыгать до Ореанды. Я предвкушаю, как хорошо лежать на балконе на солнце, смотреть на море и слушать веселые занимательные разговоры. <…> Так что впереди райское блаженство.
Сергей вернулся из Еревана, он там был на конференции. На первый день Пасхи он отправился в Эчмиадзин на службу с Католикосом. Говорит, что зрелище необычайное, смесь языческих обычаев с роскошью Византии. У порога храма наткнулся на старика, который резал белую курицу! В храме бурная толпа, шум, пенис, служба — всё вместе. Католикос в роскошных одеждах, с митрой, как у Папы Римского. Сергей с „чистыми“ попал из храма во дворец, где опять мрамор, ковры, роскошь восточная, на троне восседал Католикос. И тут он увидел Сарьяна и вместе с ним подошел под благословение! Кругом была шикарная, разодетая толпа, Сергей сейчас же приметил красивых девушек, которые разносили угощение на подносах! Он обожает такие этнографические показы! Вот вам и вторая половина 20 века в Советской Армении. Весь Ереван толпится у громадных шахматных досок. Волнение все возрастает с каждой победой Петросяна. Армянское радио говорит: на дороге к мировому господству у армян стоит один еврей!»
«23 апреля 1963 г., Москва
Дорогая Валентина Михайловна,
Ну вот, Вы уже и на месте! У нас +20 и солнце, а у Вас? Сегодня воскресенье, и все мои на даче, вероятно, там уже прошел лед. Я очень люблю это время года. Мне кажется, когда начинает идти река, что это самое чудесное явление природы у нас. Как лед ломается, начинается движение, сначала гигантские льдины чуть трогаются. Через несколько часов льдины начинают крутиться и становятся как блюдца, совсем круглые, и вот тут они изумительно шуршат все время и без перерыва, только иногда что-то еще глухо трещит и лезет на берег. Обязательно на будущий год поедем в это время на дачу. Я обязуюсь ног не ломать. <…>
Сегодня объявили Ленинские премии. Корин, Маршак, Гамзатов — других не знаю. Векуа — это математик-грузин в Новосибирске, и Понтекорво — это итальянец, работающий в Дубне. Он очень симпатичный.
Будьте благополучны, ведите себя прилично. Я вдруг сообразила, что Вам можно писать как Тете Хо (вроде дяди Хо-Ши-Мина)…»
«27 апреля 1963 г., Москва.
…Завтра я выписываюсь — вот! Но этот ужасный тип П. Л. вчера заявил, что он не может покинуть Москву раньше 15-го! О, ужас! Это из-за общего собрания АН. Я в огорчении, но вряд ли смогу его уговорить. Всегда-то это собрание некстати, и всегда-то что-нибудь важнейшее на них решается. Вот беда, мне так хотелось вместе с Вами побыть в Крыму…
Почему Ваши писатели капризничают? Может быть, это модно и так полагается писателю, и пока Вы не научитесь так же себя вести, Вы не будете „литератором Хо“, а всего художником.
Здесь я провела 25 дней, полных наблюдений и в совсем новой обстановке, соседи были очень милые и не тяжело больные. Но пора домой, там совсем П. Л. загрустил, а я вернусь полная энергии и с костылями, тут со мной не поспорить.
Говорят, что Евтушенко поехал в Сибирь, это умно, подальше от начальства. Что-то еще будет на идеологическом пленуме? Ходят слухи, что Серов на Ленинском комитете получил 6 голосов „за“ из 100!
П. Л. был на Турандот и очень веселился, я пойду уже осенью, сейчас хромых не пускают.
А как писание, сколько страниц, что обдумано и что написано? П. Л. шлет Вам привет, он Вас очень любит.
…Дорогой друг, сейчас выяснилось, что меня хирурги наотрез отказались пустить в Крым. На Николину Гору — да, но не в Крым. Так что увидимся в Москве».
Валентина Михайловна — Анне Алексеевне
«29 апреля 1963 г., Ялта
Анна Алексеевна, друг мой!
Вы, наверное, уже дома и все самое неприятное с ногой уже позади. Говорила с Петром Леонидовичем по телефону и надеялась услышать и Ваш голос, но Вы еще были в больнице. Приятно было услышать бодро очень говорящего Magicien’a[167]. Он только что вернулся от Вас.
Очень, очень грустно, что Вы не приедете сюда. Узнав это, я сразу же решила закончить здесь путевку и ехать восвояси. Билет уже заказан. Поеду со Шкловскими и Кавериным. <…> Мы были с Кавериными у Ивановых в Ореанде. Был теплый солнечный день. Я там так „загулялась“, вернее там меня загуляли, что 2 дня после чувствовала себя ужасно в смысле сердца. Вчера Ивановы приезжали сюда к нам. Тамара держалась „царицей“. Всеволоду не давала рта раскрыть. Я ловила переглядывания и усмешки у Паустовских, Каверина, Шкловских, Степанова и Оксмана (мы все вместе пили чай). Мне было даже грустно это видеть. Ощущение у меня, что у нас с Тамарой обрываются последние ниточки, которые когда-то были канатами, крепко нас привязывающими друг к другу. И это грустно. А Всеволод, отчужденный от всего. По-моему, он очень неважно выглядит. Да, павлинов не видели, куда-то спрятались. Зато видели лебедей черных на пруду и двух белых около пруда. Они лежали в позах умирающих лебедей — Уланова и Плисецкая.
Приехали, взамен частично уехавших (это не значит, что части уехали), новые люди. Среди них опять же есть знакомые. Прелестная женщина — художница, сестра Луговского. Знаю ее еще с Ташкента, но „утеряли“ друг друга. Доктор-гомеопат Тамара Абашидзе — с палочкой и очень, очень постаревшая. Басов ее называл Ашибадзе.
Паустовский мне вчера рассказал, что Рихтер построил себе около Тарусы дом в виде четырехэтажной башни — в каждом этаже 1 комната, вроде башен Сванетии или Сан-Джиминьано[168]. Будет здорово, если Дорлиак построит себе тоже башню — рядом!
Вот анекдот для Петра Леонидовича: сидят двое пьяных, один из них, плача, повторяет: „е… твою м…“, второй тоже начинает плакать и говорит: „До чего же трогательно! Запиши слова!“ <…>
Писатели пьют и не пишут (за исключением Паустовского и Каверина). Я не пью, но тоже не пишу».
Анна Алексеевна — Валентине Михайловне
«8 июня 1963 г., Николина Гора
Дорогая Валентина Михайловна, как у Вас? где Вы? Если в Поречье, то как там? Холодно? Комары? Или все более или менее хорошо?
Не знаю, знаете ли Вы, что Всеволоду было очень плохо и он опять в Кунцевской больнице. Говорят, что это был инсульт, у него дома не было движения в левой руке, но подробностей не знаю. Я звоню каждый день Тамаре. Она, конечно, проводит все дни с ним. Когда она бывает дома, то один из ребят — у Всеволода. <…> Очень это все печально, и очень их всех жаль. Все-таки, эта семья как-то очень нам близка.
Мне хотелось Вам все это написать, хотя и расстроит это Вас, но нельзя не знать, что с Ивановыми…»
Валентина Михайловна — Анне Алексеевне
«12 июня 1963 г., дом отдыха „Поречье“
Дорогая и друг мой! Жила я как-то неуютно и „себе в тягость“, хотя и в „Благодати“. Блага никакого пока не ощутила. Очень было холодно до сегодняшнего дня, доходило до 4-х градусов, да с ветрами и дождем. Конечно, „все равно красиво“, куда ни глянь, все березы да сочная зелень. <…> Может, когда станет тепло, то и сил появится больше. 20 раз в день твержу себе, что все очень полезно, и красота, и воздух, но пока чувствую себя все время усталой и какой-то раздраженной. Плохо сплю. Начала писать (почему-то о Шкловском), но без всякого пока увлечения. <…>
Как хорошо, что пришло от Вас письмо сегодня. Сразу уютнее мне стало на душе. <…>
Анна Алексеевна, миленькая, не пропадайте, а то я пропаду…»
Анна Алексеевна — Валентине Михайловне
«10 июля 1963 г., Николина Гора
Дорогая Валентина Михайловна,
Каждый раз, когда идет гроза, а грозы у нас идут только со стороны Звенигорода, я представляю Вас в „заячьем тулупчике“ за столом со свечой (!), пишущей воспоминания. Мне кажется, я даже вижу Вашу комнату и тень на стене.
Я была вчера в клинике, они очень довольны состоянием ноги, снимали гипс — но положили новый, более легкий, и сказали, что, как только он высохнет, можно бросать костыли и ходить „как турист с тросточкой“, так что теперь я усиленно сушу ногу.
Вчера звонила очень грустная Тамара, поздравляла. Надежда тает с каждым днем. Мучительно жаль Всеволода, как-то совсем не вяжется с ним ни его болезнь, ни его муки, ни, тем более, его смерть. И надо же, чтобы все это напало именно на него.
На будущей неделе, как только освоюсь с ходьбой, поеду к Тамаре. Мне уже давно хочется ее видеть — она опять вся опухла. <…>
Пришлите план, как к Вам ехать, прошлогодний у меня где-то в городе.
Все шлют привет, а П. Л. спрашивает, когда Вы опять решитесь приехать…»
Валентина Михайловна — Анне Алексеевне
«22 июля 1963 г., дом отдыха „Поречье“
Дорогая! Друг мой! Анна Алексеевна!
Мало того, что я впала в окончательную бездарность (неделю уже и не пытаюсь писать), но впала уже и в ничтожество — от жары, духоты, комаров и… людей. Все раздражает. <…> Я очень противная для себя. Ненавижу!