Он помолчал, прежде чем добавить с тихой грустью:
— Потсдам, да… Парки Сан-Суси, цветущие яблоневые сады. Как бесконечные белые облака вдоль берегов Хафеля… Сейчас у меня такое чувство, будто ничего этого никогда не было. Что это мне приснилось… М-да… сольные каприччио!
— Вам это не приснилось, господин Вайсберг! Все это есть, и я готова свидетельствовать… Как жаль, что обстоятельства сложились для вас так неблагоприятно, но будем надеяться…
— На что? На что надеяться? — несколько агрессивно спросил профессор Мендель. — Разве еще есть что-то, на что мы можем надеяться?
Его резкий тон, казалось, задел молодую женщину, и она добавила уже суше:
— Будем надеяться, что война скоро кончится. Это все, что я хотела сказать. Из Европы приходят чудесные новости. Весьма обнадеживающие. Наши танковые колонны молниеносно прорвали оборону французов с тыла, и теперь пехотные дивизии перешли в мощное наступление. Согласно вчерашнему коммюнике Верховного командования вермахта, противник панически отступает и в ближайшие несколько дней Париж будет взят.
— Adoshem[34]… — вырвалось у раввина.
— Вы не знали? — бесстрастно спросила она.
— Нет, конечно… ведь у нас в Хонкю нет радио…
Почему-то у Теодора Вайсберга сложилось впечатление, что секретарша не случайно сообщила эту новость. Ее пристальный, направленный прямо на него взгляд не вязался с бесстрастным тоном ее речи — очевидно, она вполне сознательно решила поделиться с ними информацией о ходе войны. Было и еще что-то особенное в выражении ее лица… что? Не пыталась ли она предупредить их о какой-то опасности или новых тяготах, нависших над их головами? Светловолосая секретарша была далеко не глупа и наверняка отдавала себе отчет в том, что для евреев-изгнанников новости, которые она преподнесла, никак не могли быть «чудесными» и «обнадеживающими». А вдруг он принимал желаемое за действительное, и ее бесстрастный тон просто-напросто умело прикрывал торжество победителя, валькирии, ступившей на грудь поверженного врага?
В приемной воцарилось напряженное молчание, которое раввин первым решился нарушить:
— Извините, если это прозвучит дерзостью… но к нам в Хонкю совершенно не доходят новости о событиях в Европе. Что касается продающихся в Концессии иностранных газет, немногие из нас могут позволить себе роскошь покупать их. Нам стало известно, что с началом войны представительство Германии приступило к изданию информационного бюллетеня. Не могли бы мы получить к нему доступ?
— Разумеется! Он же не секретный — да и представительство Рейха заинтересовано в том, чтобы здешняя публика была хорошо информирована. Особенно сейчас, когда предстоит подписание трехстороннего пакта между Римом, Берлином и Токио, который многое изменит здесь, в Шанхае. Я бы даже сказала, что перемены, по всей вероятности, будут весьма радикальными.
И она снова пристально посмотрела на Теодора Вайсберга, и снова у него возникло ощущение, что его предупреждают о чем-то тревожном, о надвигающейся беде…
Трое посланцев Хонкю молча переглянулись. Трехсторонний пакт! До сих пор можно было воображать, будто у войны в Европе и войны здесь, на Дальнем Востоке, совершенно различные цели, и они не имеют друг к другу никакого отношения. Теперь же они как бы сливались воедино, и такая война грозила пожаром планетарного масштаба.
Не дожидаясь их реакции, секретарша фон Дамбаха с напускной небрежностью добавила:
— Но это, так сказать, планы на будущее, прогнозы. Если появится новая информация, я готова поделиться ею с вами. И вообще, звоните в случае необходимости. На телефонной станции мой номер знают.
— Благодарю, вы очень милы… Откровенно говоря, мы отвыкли от такого… как бы это сказать… отношения.
Она дружелюбно улыбнулась:
— Меня не за что благодарить. Такое отношение само собой разумеется. В конце концов, мы же соотечественники!
— В конце концов… может быть. Хотя бы отчасти, — вставил мрачным тоном профессор Мендель. Он явно не был склонен к диалогу, в котором обе стороны идут на компромиссы.
Ребе Лео, наоборот, принадлежал к добросердечным и уступчивым представителям рода человеческого.
— Когда будем звонить, кого спрашивать? Ваше имя, если позволите? — осведомился он.
— Браун. Просите, чтобы вас связали с фройляйн Хильдой Браун.
Когда Франция и Англия одновременно объявили войну Германии, Хильда и Мадьяр были на пути в Тулон.
В этом крупном портовом городе царила всеобщая патриотическая эйфория, люди вывешивали из окон сине-бело-красные национальные флаги, словно в канун 14 июля, дня взятия Бастилии. Никто и вообразить себе не мог, что на день рождения Республики в этом году Эйфелеву башню украсит не французский триколор, а нацистский флаг со свастикой. Вместо конных гвардейцев в парадных мундирах и блестящих шлемах с плюмажами по Елисейским полям пройдет немецкая бронетанковая колонна: будничная, запыленная и забрызганная грязью, зато по-настоящему победоносная. Кому могло прийти в голову, что ровно за месяц до праздника — то есть 14 июня 1940 года — Париж окажется в руках нацистов, и что неделю спустя после падения столицы Франция подпишет унизительную капитуляцию. Германское командование постаралось придать этому подписанию символический характер: оно состоялось в Компьене, в том самом железнодорожном вагоне, в котором кайзеровская Германия подписала свою капитуляцию чуть более двух десятилетий назад!
Но все это было в будущем, и провидеть его было дано немногим. Пока же люди во все горло распевали Le jour de gloire est arrivé[35]…
Человечество без оглядки ступило на новый виток восходящей военной спирали: невиданные успехи в создании новых видов вооружения были достигнуты при полном отсутствии новых идей, которые предотвратили бы их применение.
По улицам бодро маршировали призванные под знамена резервисты, толпы с восхищением взирали на колонны танков — гордость нации, неопровержимое свидетельство военного превосходства над тевтонами. По всем другим видам вооружений, от тяжелой артиллерии до военной авиации, Франция также превосходила Германию, так что неувядаемый оптимизм, казалось, был вполне обоснован. Патриотически настроенные содержатели бистро и кафе выставляли солдатам выпивку за счет заведения, из радиорупоров на площадях безостановочно гремели бодрые марши. Никому и в голову не могло прийти, что инертные и недальновидные штабы еще только приступают к разработке стратегии и тактики войны, словно она все еще была в отдаленном будущем. Будущее, между тем, уже наступило, захватив неподготовленную к нему Францию врасплох.
В порту Тулона царил полный хаос: стоял под погрузкой военный транспорт, направлявшийся в Северную Африку, куда следовало доставить войсковые части, технику и тягловых животных для усиления французских гарнизонов; разгружались пришедшие с Ближнего Востока британские суда; польские добровольцы и амстердамские евреи пытались попасть на любую отправлявшуюся в Англию посудину — чего бы это ни стоило. В этом светопреставлении невозможно было понять, кто, куда и почему рвется, а отыскать и заполучить свободное местечко на перегруженных пароходах было надеждой более чем наивной. Возможно, именно понимание абсурдности ситуации подсказало Хильде и Мадьяру выигрышный ход: искать решение проблемы не там, где ее искала толпа конкурентов. Покинув первозданный хаос центральных причалов, где швартовались океанские суда, они отправились на рыбацкую пристань. Невероятный французский Иштвана Келети и очаровательная, многообещающая улыбка Хильды, подкрепленные определенным количеством американских долларов, сразу же находили отклик, пробуждая чувство солидарности. А в результате рыбацкий траулер переправил их на ту сторону Средиземного моря — в Бизерту, самый северный город Туниса, да и вообще всей Африки. Обошлось и без проверки их паспортов с давно истекшими визами. Впрочем, к тому времени французскую пограничную полицию тоже больше интересовали доллары, чем какие-то визы.
Путешествие из Туниса в Египет оказалось не сложнее поездки в парижском метро в часы пик: вдоль северного побережья Африки сновало бесчисленное множество рыбацких шаланд, ловивших сардины, а также перевозивших контрабанду парусных лодок. За умеренную плату и те, и другие охотно принимали на борт пару пассажиров, опять же, не проявляя ни малейшего интереса к таким скучным подробностям, как документы и национальность. Как английские, так и французские колониальные власти были по горло заняты совершенно другими проблемами, не имевшими ничего общего с перемещенными лицами, дезертирами и беспошлинным трафиком алжирских сигарет и крепчайшей марокканской анисовки «арак».
В ночных заведениях Александрии их принимали за богатую супружескую пару. Завсегдатаи этих заведений — английские офицеры со своими пассиями — бросали на них недоуменные взгляды. Что могло связывать костлявого и вечно подшофе кавалера с его прелестной спутницей?
«Живая Нефертити с мумией Эхнатона!» — подытожил светское общественное мнение капитан пассажирского лайнера под панамским флагом «Асунсьон II» Хавьер да Сильва. Бонвиван весьма зрелого возраста, капитан подошел к их столику, представился по всем правилам этикета и, заказав бытылку джина, попросил разрешения присоединиться к ним. Уже после первого дружеского тоста стало ясно, что на небо в очередной раз выкатилась счастливая звезда Хильды: через два дня «Асунсьон II» снимался с якоря и через Суэцкий канал, Красное море и Персидский залив направлялся на Дальний Восток, где, зайдя в порты Макао, Сингапура и Манилы, должен был завершить свое плавание в открытом городе их мечты — Шанхае!
На сегодняшний день Хильда и Мадьяр были если не богатыми, то, во всяком случае, хорошо обеспеченными путешественниками: подаренное доктором Хироси Окура ожерелье из розового жемчуга удалось выгодно продать солидному ювелирному магазину на рю де Риволи, и это позволило им занять две каюты в первом классе, достойные живой Нефертити и ожившей мумии фараона Эхнатона. Конечно, впереди их ждала черная дыра неизвестности, так что подобная трата выглядела весьма легкомысленно. Они, однако, рассудили, что их новому знакомцу капитану да Сильве ни к чему знать их подлинное положение неимущих беженцев.