— Если начнутся дожди, немедленно возвращайтесь!
— Зачем? — изумилась Роза. — Если они пойдут там, то будут лить и здесь.
— Конечно, но здесь дожди дешевле!
Дети переглянулись между собой, Сара вымученно улыбнулась — явно мой юмор проскользнул мимо нее.
Три минуты истекли — ровно столько стоял скорый поезд на нашей станции — и поезд тронулся. Я помахал им на прощание, они помахали мне в ответ. В серо-зеленых глазах Сары я прочитал глубокую необъяснимую тревогу.
Все это, как я уже говорил, происходило в середине июня, а через несколько дней 23 мужчины Колодяча призывного возраста (и я в том числе) получили повестки из военкомата с приказом явиться под знамена. Я показал свою повестку ребе — он, в свою очередь, с кислой улыбкой показал мне свою: австровенгерская и польская истории опять повторялись, наши судьбы были неразрывно связаны. Разумеется, ребе мобилизовали не как раввина и даже не как заведующего клубом атеистов, а как советского солдата, рядового пехотинца. А пехота, как тебе известно, она ведь царица полей. Правда, куда именно направляли Ее Величество, и на какое поля боя, мне растолковал поднаторевший в разгадывании подобных военных и других тайн бытия ребе бен Давид.
— Как пить дать, из Львова нас отправят на Дальний Восток. Японцы снова пошаливают на границе.
— А куда точно, чтоб я мог сообщить адрес Саре? — задал я идиотский вопрос.
— Помнишь вальс «На сопках Маньчжурии»? — мрачно спросил ребе. — Вот, куда-то туда. Есть такая грампластинка, можешь послать моей сестре.
Тебе, мой читатель, это может показаться странным, но я испытал душевное волнение, так сказать, патетический восторг: Бог мой, Маньчжурия — это ведь на краю света! В моих ушах зазвучали фанфары и барабаны, к ним подключился хор казаков с их звучными басами и баритонами, исполнявший церковную интерпретацию «Интернационала» — тогдашнего гимна моей Родины.
Разумеется, точный адрес я Саре не выслал и не указал точное название маньчжурской сопки — с одной стороны, никто нам этого официально не сообщил, а с другой, как ты помнишь, я был уже стреляный воробей, хорошо знавший, что такое военные перипетии и военная тайна. Саре я отписал, что меня ждут, скорее всего, обычные учения или, в крайнем случае, мелкие пограничные инциденты, которые заканчиваются, как это всем известно, полным разгромом япошек (да сколько им надо — одна оплеуха, и готово, прихлопнем, как комаров). По крайней мере, так это все выглядело на киноэкране. Еще я ей написал, чтоб она не тревожилась и спокойно пила свою минеральную воду — вполне возможно, что прежде чем окончится трехнедельный курс ее санаторного лечения, мы уже вернемся домой в Колодяч, увешанные самурайскими трофеями и гирляндами маньчжурских цветов. В своем письме я не исключил возможности, что японские пролетарии пожелают добровольно перейти на нашу сторону, отказавшись воевать с рабоче-крестьянским СССР. В таком случае некоторые из них захотят приехать с нами, чтоб навсегда поселиться в Колодяче, рядом с их еврейскими классовыми братьями. Последнее, конечно, было попыткой развеселить Сару — надеюсь, ты не забыл, что я с юных лет любил похулиганить (что всегда забавляло Сару, которая при подобных моих клоунских выходках кротко и снисходительно улыбалась, слегка покрутив пальцем у виска).
22 июня 1941 года, ровно в шесть ноль пять утра, мы стояли на вокзальном перроне, ожидая пассажирский поезд на Львов. Хоть назвать вокзалом этот беленький домик среди золотых пшеничных полей и темных ракит вдоль изгибов нашей речушки, с надписью «станция Колодяч» над входом, было бы сильным преувеличением. Пыльная проселочная дорога уходила полями и садами вдаль, к островерхой колокольне костела. Если у тебя возникли вопросы относительно места Колодяча в мировом железнодорожном движении, признаюсь, что до Парижа нашему местечку было далеко; как правило, поезда на нашей станции трогались дальше, не успев остановиться. И все же мы ухитрялись забрасывать свой багаж в открытые окна, ныряя вслед за ним, и прежде, чем машинист осознавал, что это и есть станция Колодяч, самые шустрые из нас, удобно расположившись в купе, уже откупоривали бутылки с пшеничным самогоном.
Итак, наш пассажирский, о котором принято говорить, что он останавливается у каждого столба, в то тихое солнечное утро лениво постукивал колесами среди пшеничных полей с алыми островками цветущих маков. По вагону прошел проводник — у нас, двадцати трех героев-борцов с японским милитаризмом, в рекордное время взявших вагон штурмом, билетов, конечно, не было — мы небрежно показывали свои повестки с гордостью избранных, призванных под знамена. Эти мобилизационные листки с напечатанным на них текстом со сплошными многоточиями, заполненными от руки фиолетовыми чернилами, в которых кроме указания пункта сбора — Львова — приказывалось иметь с собой запасную пару белья, портянок, зубную щетку и прочие бытовые мелочи, необходимые для очевидно короткой, но победоносной войны, именуемой в сводках пограничным инцидентом, и служили нам билетами. Итак, сначала — Львов, а затем — длинное бесплатное и, что самое главное, — приятное путешествие. По этому поводу мне вспомнилась история с Менделем, который решил съездить в Одессу на Рош Ашану (еврейский Новый год) — есть у нас такой праздник. И так как, в отличие от нас, у него не было права на бесплатный проезд, он встал в очередь у кассы Бердичевского вокзала. Когда пришла его очередь, Мендель вежливо поинтересовался у кассирши, сколько стоит плацкартный билет до Одессы. Девушка ответила ему: «Семнадцать рублей». Тогда Мендель, сунув голову в окошко по плечи, тихим шепотом поинтересовался:
— А что вы скажете за двенадцать рублей?
Кассирша рассердилась:
— Тут вам не базар. Что за еврейские майсы? Семнадцать рублей и ни копейкой меньше! Освободите окно, там очередь ждет!
Мендель, небрежно посвистывая, снова встал в конец очереди, а когда подошел его черед, снова просунул голову в окно кассы:
— Мое последнее слово — пятнадцать рублей!
Кассирша взвилась как ужаленная:
— Вон отсюда!
Он снова встал в хвост очереди, но в это время его поезд на Одессу, дав гудок, отошел от перрона. Тогда Мендель, нагнувшись к окошку, спросил с убийственным сарказмом:
— И кто из нас профукал пятнадцать рублей?
Время было полуденным, когда в наш вагон ввалилась новая веселая толпа мобилизованных из окрестных сел, ехавших в разные военные части, но в один конечный пункт назначения — Маньчжурия или где-то там, а с ними — и новый поток информации о событиях в тех местах. Нужно сказать, что наш ребе был задумчив и мрачен как никогда; его искрящееся дружелюбие и привычка тут же подключаться к разговору — настолько же еврейская черта, насколько и готовность дать совет по любому вопросу, о чем я уже не раз упоминал, — куда-то испарились. Он молча смотрел в окно, и я понимал, что душа его сейчас не здесь, она сопровождает Эстер Кац в ее одиноком и страшном пути через Пустыню. Пополнение бодро рапортовало о боях на Халхин-Голе и у озера Хасан, о том, как мы дали там прикурить самураям и как себя показали наши великолепные Т-26, а также о том, что если бы не предательство маршалов Тухачевского и Блюхера, мы уже давно сушили бы портянки под цветущими вишнями на Фудзияме.
И здесь уместно напомнить тебе о Мухаммеде, который если не идет к Фудзияме, то Фудзияма идет к нему (кажется, в оригинале это звучит иначе, но сейчас ты сам все поймешь). Потому что вдруг с оглушительным ревом прямо над крышами вагонов нашего поезда пролетели самолеты, а через секунду загрохотали взрывы бомб. Поезд остановился среди горящего пшеничного поля, кто-то надсадно кричал:
— Всем покинуть поезд! Ложись на землю! Мать вашу, да в окна сигайте, в окна!!!
Слава богу, мы давно уже усвоили типично русское искусство запрыгивать и выпрыгивать из вагона через окна, потому что минуту спустя нас накрыла вторая самолетная волна, и несколько вагонов разлетелось буквально в щепки. Невероятно — как быстро удалось японцам добраться до Дрогобыча, в другой конец огромной нашей страны, а мы об этом ничего и не слышали! Теперь я знаю, что отчасти в запоздании этой информации были виноваты те самые усеченные черные конусы, так называемые «репродукторы», которые зачастую репродуцировали (воспроизводили) международные новости с опозданием — когда на несколько часов, когда — дней или месяцев, а иногда совсем не репродуцировали.
Что уж тут объяснять, брат мой, ты ведь человек догадливый и давно уже понял, о чем идет речь, что и почему обрушилось на наши головы. Знаешь, что в тот час, когда наши вагоны щепками и запчастями летали в воздухе, Молотов сообщал по радио о вероломном нападении германских войск и призывал советский народ к священной войне. Само собой, мы этого не могли ни знать, ни слышать — среди горящей пшеницы, в густом облаке дыма. Только через несколько часов нам стало окончательно ясно, что противник пересек не реку Халхин-Гол на Дальнем Востоке, а реку Буг в противоположном конце географии. По той же причине вальс «На сопках Маньчжурии» сменило танго «Лили Марлен».
Моей первой мыслью была мысль о Саре — я должен был любой ценой добраться до Ровно и помочь ей вернуться домой, в Колодяч. И не называй меня дураком (не то, чтоб я это отрицал, отнюдь), но я не уверен, отдавали ли себе отчет даже там, в Кремле, и лично товарищ Сталин, в том, что апокалипсис уже грянул. Поэтому прости мне мою наивность и мысли о том, как купить билет на поезд и добраться до Сары. Это было тем менее возможно, что меня ведь призвали под знамена, а отклонение от маршрута, ведущего к этой высокой цели, в советской стране строго наказывалось. Да и достаточно было перехватить взгляд моего раввина бен Давида, в котором не сквозило ничего, кроме примирения с моим безграничным дурацким оптимизмом, чтобы понять, как же были неправы наши дети, когда убеждали свою мать, что поездка в Ровно — куда более легкое испытание, чем полет на Луну (согласно их комсомольским представлениям о ближайшем будущем).