Но не нам давать оценку неожиданным поворотам Истории или ее неумолимому ходу. Ибо вышеупомянутый Кортес, поддавшись безумному зову золотых миражей, храбро отправился с горсткой людей через океан на запад и все дальше на запад, к неведомым землям. В то время как отец той моей прапрабабушки, вместе с другими родителями других прапрабабушек, с трудом преодолевал горные хребты, держа путь на восток и все дальше на восток, к неведомым землям, неважно каким, возможно, даже населенным чудовищами и трехголовыми змеями, лишь бы уйти подальше от ненавистной и страшной Инквизиции.
Этот Кортес, с неслыханной храбростью (но не гнушаясь и подлых приемов) завладел Кубой, Мексикой, Гондурасом и Калифорнией, изменив тем самым орбиту Земли и судьбу всего человечества. А насильственный отрыв моей прапрабабушки от кольца в воротах толедской худерии, сколь бы жестоким ни был этот акт с точки зрения абстрактных представлений о справедливости и человечности, положил начало новому колену иудейского рода, который, несмотря на то, что испытал на себе все тяготы изгнания, достойно пронес сквозь века память о своей древней родине — Сфараде. Евреи-переселенцы из тех далеких земель именовали себя «сефардами», что можно перевести и как «испанцы».
Высокая Порта в Стамбуле или, как называли его византийцы, Константинополе — «городе городов» и «Втором Риме» — разрешила беглецам от Инквизиции поселиться на землях Османской империи. Решение это было разумным, поскольку вновь прибывшие отпрыски племени Израилева, которых правоверные мусульмане называли то «йехуды», то презрительным прозвищем «чифуты», кроме домочадцев, челяди и остатков имущества, принесли в эти места новые, незнакомые прежде знания и ремесла. Известно, что среди них были замечательные врачеватели, строители, финансисты, виноградари и виноделы, поэты, философы и торговцы. Нельзя не упомянуть также тех, кто внедрил в балканскую среду не только черенки незнакомых сортов фруктовых деревьев и винограда, но и некоторые секреты производства прославленной толедской оружейной стали. Не говоря уж о тонком, веками отшлифованном дипломатическом искусстве избегать войн, поскольку в них, как известно, главными виновниками и потерпевшими от обеих воюющих сторон всегда оказывались евреи.
Османы, как правило, воинственные, но с хорошо развитым чувством государственности, черпали нужные Империи умения прямо из первоисточника или, вернее будет сказать, из океана знаний, каковым в эпоху своего заката являлся арабский мир, уже всецело ими покоренный. Но пришельцы из далекой Испании предлагали новое, западное прочтение тех же умений, которыми не следовало пренебрегать.
Некоторые выходцы из Наварры и Каталонии, носители опыта, столь необходимого султану, не устояли перед соблазном, став советниками, визирями и пашами, приближенными властелинов огромной Империи, которая с восточной леностью раскинулась на трех континентах. Следствием смены веры и имен стало постепенное ослабление их сефардской памяти, впоследствии исчезнувшей в волнах исламского моря, как исчезает на прибрежном песке след маленькой улитки.
Однако следует подчеркнуть, что большинство пришельцев остались непоколебимо верны родовым традициям, фанатично следуя духу и букве Сефер Торы, то есть Книги Закона.
По традиции эти сефарды были лояльны турецкому султану — как когда-то халифу или католическому королю. В более поздние времена, после распада Империи, они верно служили и владетелям новообразовавшихся христианских государств, но всегда помнили о своем происхождении и о древней испанской родине, продолжая разговаривать между собой и петь песни на языке Сервантеса.
Этот язык, подобно маленькому одинокому плотику, качающемуся на волнах бушующего океана языков, уцелел и по сей день, спустя столетия после той июньской ночи 1492 года. И если бы вы спросили о нем бабушку Мазаль, она бы вас заверила, что этот язык был и всегда останется языком отцов — «ла лингва де лос падрес».
Когда-то, очень давно, таким было простонародное латинское наречие римских легионеров, и поэтому ученые-лингвисты дали ему название «ладино». Но моя бабушка, не сведущая в подобных академических определениях, называла его «жудезмо», то есть еврейский. Называла так, не подозревая, что разговаривает на языке проклятых крестоносцев, изгнавших евреев из средиземноморского рая; евреев, увезших на своих громоздких повозках не только второпях погруженное синагогальное серебро, но и обломки латинской языковой магмы (к ней относится и то воспоминание о языке, который некоторые ученые называют «иудео-спаньолит» и на котором перебраниваются еврейские бабушки в наших балканских городках, словно ничего не произошло и не было никаких Фердинанда и Изабеллы, и никакого Торквемады, и здесь не Пловдив, а Толедо или Севилья, и век не двадцать первый, а конец пятнадцатого!)
Впрочем, то же самое происходит и в тысячах миль отсюда, на другой стороне нашей обширной планеты, где на том же языке торгуются на овощном и мясном рынках мулатки Сантьяго-де-Куба, будто находятся не в самом сердце Карибов, а в балканском Пловдиве, причем обязательно в четверг, когда там шумит большой деревенский базар.
Вот такая странная, но вполне объяснимая языковая, а, быть может, и духовная связь протянулась от нашей маленькой синагоги в одном из пловдивских кварталов с турецким названием Орта-Мезар (что буквально означает Средняя Могила, но наиболее вероятный его смысл — Среднее Кладбище) назад, вглубь веков, вплоть до истоков легенды о печальном хозяине Росинанта. И даже еще дальше: до времен, описанных в балладе о еврейке Ракели — Фермозе Прекрасной, — в которую страстно влюбился католический король, храбрый рыцарь Альфонсо VIII, поправший все небесные и земные законы и предложивший своей возлюбленной поселиться в роскошном дворце Галиано, что по ту сторону Алькантарского моста над Тахо.
Моя бабушка об этом ничего не знала, и слыхом не слыхивала, да и вообще всякие рассуждения и размышления на тему языковых и духовных связей с Испанией ее не интересовали. Важнее всего ей было вовремя испечь баклажаны и перцы — «лас мерендженас и лас пеперисас» — в маленькой жаровне с древесными углями, устроенной прямо во дворе, поскольку вот-вот должен был вернуться из своей мастерской у Деревянного моста ее проголодавшийся супруг и мой дедушка Аврам, больше известный как Эль Борачон. Что, как уже было сказано, в переводе с испанского означает Гуляка, но некоторые жители нашего квартала предпочитали употреблять это слово в его более жестком значении — Выпивоха. Однако не следует слишком серьезно относиться к прозвищам, потому что в наших широтах они липнут к человеку, словно мухи к меду, (чтобы не упоминать нечто определенно зловонное), и человек без прозвища — что осел без седла или собака без блох.
Так вот, речь зашла о моей бабушке, не знакомой со своей историей, а также с историей своих соседок, таких же полуграмотных евреек, как она сама. Бабушка только и знала, что она — сефардка, что в шестнадцать лет по глупости влюбилась в этого фантазера и гуляку Аврама, и это сначала не встретило одобрения и благословения со стороны ее родителей по той простой причине, что на нее давно заглядывался Гершон, сын зажиточного лавочника Аарона Севильи. Но молодые были так упорны и непреклонны, что сватовство в конце концов состоялось, и именно так, как они того хотели. Случилось это не только из-за того, что молодые сердца были, так сказать, созвучны друг другу, но и потому, что переговорам способствовало сходство профессий ее отца, кузнеца Симанто Толедо и Аврамова отца, жестянщика Буко Алкалая.
Возможно, основоположник рода Алкалаев, как гордо утверждал мой дед, в испанские времена действительно был «алькальдом» — мэром или кем-то в этом роде, но сегодня уже никто не может это доказать, истина давно канула в Лету. Равно как и семья Толедо давно забыла, что происходит из семьи почтенного многоуважаемого толедского кузнеца, ковавшего изумительной красоты подсвечники и кружевные железные решетки для окон и балконов, Йоханнана бен Давида аль-Малеха, из древнего рода Ибн Дауд.
Потому и не должен вызывать недоумения тот факт, что пловдивский квартал Орта-Мезар или Среднее Кладбище, несмотря на мрачное название, необычайно и даже можно сказать, легкомысленно жизнелюбивый, кишел такими фамилиями, как Толедо, Севилья, Кордова, Бехар и Каталан. В этом не было ничего особенного, потому что в других местах встречались фамилии типа Франсез, Дойч, Швайцер, Холендер, Берлинер или Москович. Они подсказывают, что их носители — братья по крови и вере разных там балканских Толедо или Севильи, только из другой части Европы, где евреи в те же самые времена и при сходных обстоятельствах также были вынуждены уносить ноги, тем не менее бережно сохранив в душе память о родине предков.
Раз уж речь зашла о памяти, необходимо сказать, что у деда Аврама память была значительно лучше бабушкиной, хотя и несколько необычная, или, если уж быть откровенным, прямо-таки странная. Дед, безусловно, был начитан, он владел не только «ладино» и турецким, но и изящно матерился на болгарском, не говоря уже о цветистых вставках из цыганского, армянского и греческого языков, необходимых ему в повседневной битве не только за хлеб с запеченным яйцом, но и за шкалик анисовой водки. Он читал Цицерона и Песталоцци, утверждал, что заглядывал через замочную скважину в мистические просторы Каббалы, от которых веет космическим холодом, а также мог процитировать целые пассажи из книг и брошюр, полных никому не нужных знаний, скажем, о лунных жителях или способах извлечения золота посредством магических чисел. Но даже не в этом заключается странность его памяти, а в ее свойстве помнить вещи, которые никогда не происходили. Или, если происходили, то совсем не так, как это видели и запомнили другие, что нередко становилось поводом для жарких споров и даже скандалов в местных трактирах.
Так, например, он хорошо помнил происшествие во время Большого землетрясения, когда была разрушена половина Пловдива, в том числе и наш квартал. Речь идет о случае близ городского парка, где все, кто выскочил на улицу в ужасе не только от закачавшихся домов, но и от адского подземного гула, увидели, что белый минарет мечети переломился пополам, как сахарный леденец, и рухнул. Так вот, мой дед утверждал, что тогда земля разверзлась, и из нее забил фонтан с рыбами, какие водятся только в Амазонке. По мнению деда, такое природное явление самым недвусмысленным образом доказывало, что при землетрясении образовалась трещина в земном шаре, которая протянулась от Пловдива до Бразилии, и это вообще не подлежит сомнению.