— Письмо? Мне? Дайте! Скорей!
Но старик не торопится. А куда торопиться? Ведь письмо — вот оно, в его сумке. Не удерет обратно в Москву. Почтальон рассматривает приезжего мальчика, щурит красные веки… Разглядев Костю и будто решив, что тот достоин письма, почтальон говорит уклончиво:
— Как не быть? Может, есть. Может, нет. Получай почту.
Костя выхватывает письмо, садится на лавочку у ворот. Надрывает конверт… Читать нет сил. Письмо… Должно быть, от мамы. Первая весточка с тех пор, как он убежал из дому.
— Жужуна!..
— Я здесь.
— Не уходи.
— Нет, нет…
«Дорогой Костя!» И буквы прыгают. Нет… Не мамин почерк.
— Жужуна, ты здесь?
— Я здесь.
«Дорогой Костя!
Нины Сергеевны нет в Москве, она находилась в командировке. Я пишу по ее поручению.
По счастью, твоя мама уже на дороге в Москву из этой дальней и очень тяжелой командировки.
Она просит тебе передать следующее: ей очень жаль, что ты поступил так, как ты поступил.
Она считает, что ты обязан был выехать в Сванетию за сестрой. Она поступила бы точно так же на твоем месте. Так, да не так, Костя.
Перед самым твоим отъездом Нина Сергеевна справилась на турбазе. Ей сказали, что в связи с очень поздней весной еще закрыта дорога в Сванетию. Она не хотела тебя волновать попусту и решила тебе сообщить попоздней о письме Гасвиани: когда откроют дорогу.
Нина Сергеевна не имела понятия о том, что и ты отдельно, сам по себе, получил письмо из Сванетии. Ей много спустя сказала об этом соседка.
Мама просит тебя передать Жужуне, что рада будет встретить вас обоих в Москве. И кстати, просит меня сообщить еще об одном немаловажном, как ей кажется, обстоятельстве: ты принят в математическую школу. Значит, если объявишь маме бойкот, сможешь жить в интернате и приобрести максимальную самостоятельность.
Добавляю еще несколько слов от себя, Костя. Я думаю, что ты не понимаешь, недооцениваешь Нину Сергеевну, ее душевности, ее благородства, ее порядочности.
Как ты мог, как ты смел загонять в скупке папины вещи? Ведь они были дороги матери. Их носил твой отец. Для нее они были живые.
Прощение для тебя только в твоей неопытности, поскольку ты еще не любил и лишен в этой области сочувствия и воображения.
Как ты мог оставить ее?.. Бросить, не попрощаться? А ты не догадывался, как ей нужны твое доверие и тепло? Ведь они ее держат.
Эх, да что уж там, Костя! Ладно. Замнем.
Я ей много говорил о тебе. Вспоминал себя в твоем возрасте.
Вот и все примерно.
А между прочим, деньги ты мог бы взять у меня. Уж на крайний случай. Разве я бы тебе отказал? Эх, Костя, Костя…
Да ладно. Будь здоров.
Мама ждет тебя и Жужуну.
Ю. Богданов».
— Жужуна! — говорит Костя.
— Да? — очень сдержанно, очень тихо, почти испуганно отвечает она.
Он жмется к ее плечу.
— Мама сердится? — спрашивает Жужуна. — Она сердится?.. Да? Ну что же… Я понимаю… Я понимаю…
— Жужуна, что такое ты говоришь!.. Она не сердится. Она ждет нас обоих. Но я бы хотел «усвоить» — понимаешь? — ус-во-ить, что это за чертова командировка, из которой нельзя написать хоть строчку родному сыну? Джунгли, да?.. Отвечай. Не увиливай. Пустыня, да?.. Поручила написать какому-то там Богданову!.. Красиво, да? Нет, не увиливай. Отвечай: красиво?
— Богда-нов, — раздумчиво говорит Жужуна. — А может быть, Костя, этот Богданов… Я отвечаю! Я не увиливаю… Ты разве плохо знаешь Богданова?
— Нет… Довольно прилично… Знаю.
— Он плохой человек?
— Нет!.. Не особенно.
— Так в чем же дело, Константинэ?
6. Лакированные туфли
Они шли втроем по улицам Местии: учительница в своих развевающихся одеждах и мягких тапках, рядом — Жужуна, чуть поодаль — Костя. Уж очень узкие мостовые!
Встречные здоровались с учительницей. Она величаво кивала, не улыбаясь. Ее лицо, спокойное, строгое и сосредоточенное, было полно сознанием значимости того, что им предстоит совершить. Ясно: все трое заняты — дело делают учительница и дети.
Что-то случилось в Местии с тех пор, как Костя был здесь в последний раз. Будто та же она, но почему-то сегодня хохочет, звенит, кружится вихрем пестрых платьиц и сарафанов.
А случилось простое: взяли да отворились ворота Сванетии.
На главной площади стоят четыре автобуса. Их пассажиры — школьники-пионеры, такие же, какими были недавно Жужуна и Костя.
Центральная улица. Обувной магазин.
Поглядев на учительницу и Жужуну, Костя толкает дверь. Все трое нерешительно останавливаются у прилавка.
Молчат.
Наконец продавщица, русская девушка с темными косами, сдается. Она говорит:
— Здравствуйте.
Учительница величаво кивает.
— Здравствуйте! — хором отвечают Жужуна и Костя.
И все трое молчат опять.
— Нам бы туфли… — раздумчиво говорит Жужуна.
— Какие?
— Хорошие.
— Ну что ж… Это можно. Мужские? Дамские?
— Для женщины… Ладно. Пусть будут дамские, — соглашается Костя.
Продавщица выбрасывает на прилавок несколько белых коробок. Выбрасывает и говорит Жужуне:
— Очень приличный ассортимент.
И на самом деле, ассортимент приличный: красные сандалии, тупоносые босоножки — вот белые, а вот зеленые и коричневые…
— Нет. Мне нужны нарядные. Лакированные, — хрипло говорит Костя.
— Нарядные стоят тридцать рублей и выше, — отвечает девушка с косами. — Потянешь?
— О цене разговора нет, — переводя дыхание, говорит Костя.
— Ну, а какие ты хочешь примерно? — спрашивает Жужуну девушка-продавщица.
— Он хочет красивые. Это не для меня. Это для братниной мамы. Она москвичка.
— А какой номер у твоей мамы? — растерянно спрашивает продавщица.
— Номер? — Костя задумывается.
— Знаете что? Мы купим. А если что не так — поменяем. Можно?
— Хорошо. Приедешь из Москвы — поменяешь. Подумаешь, три тысячи километров! Только не забудь сохрани чек.
Костя сражен.
Девушке становится жалко его.
— Да как же ты не знаешь, какая у твоей мамы нога?
— То есть как не знаю? Очень знаю: вот такая… — Он расставляет ладони. — Вот примерно такая… Точно. Такая!
— Тридцать шестой, — прикинув что-то, говорит девушка.
Вот они… Лакированные. Блестящие.
— Мне нужен каблук повыше, — авторитетно говорит Костя.
На прилавке появляется еще одна пара туфель — уж куда выше!
— Мне нужен каблук потоньше! — непримиримо говорит Костя.
Жаль, он не видит, как переглядываются Жужуна с учительницей: «Заботливый, мужчина в доме, мать уважает. Из поведения узнаешь человека».
Лакированная туфелька на высоком, тонком каблучке переходит к Жужуне, потом к учительнице. Она трет ее указательным пальцем, пробуя прочность кожи, чуть отставляя туфлю от глаз. Потом наклоняет голову и говорит:
— Покупай. Хорошие туфли.
…Вот они! У него в руках. Он их видел чуть не во сне… И на улицах… Такие же. Прекрасные. Распрекраснейшие. Блестящие. На каблучке. Волшебном. Тоненьком до того, что можно было свернуть себе ногу. И голову… И вот он их поглаживает пальцем… Туфли… Мамины… А чего особенного? Ничего такого. Заработал да и купил.
Их кладут в коробку. Коробку тщательно перевязывают. Ее вручают Косте. Он разжимает потный кулак: две десятки, четыре пятерки. Все!
Они уходят. Но Костя не верит себе. Он оглушен. Лакированные!.. Для мамы.
«Мне Костя прислал. Из Местии… Должно быть, слыхали? Столица Сванетии… Он чудило. Зачем мне такие нарядные туфли?»
«Я купил тебе туфли, мама. Ты такая красивая! А в лакированных будешь как королева».
…У туфель, конечно, бывает номер. Это ясно каждому. И пока девушка-продавщица не раздумала их обменять, Костя дает телеграмму Екатерине Федоровне:
«Телеграфируйте мамину ногу тчк Грузия Сванетия селение Калё тчк Маме ни слова тчк
Костя»
…Открыла посылку. Они лежали в коробке. Каждая была отдельно завернута в желтую гофрированную бумагу. Из такой бумаги делают чайные розы. И еще игрушки на елку. Они проклюнулись из яркой желтизны блестящими носиками…
Развернула… И вот уже они стоят на столе на высоких, тонких каблуках.
Она смотрит на них и говорит Богданову:
— Нет, вы только подумайте… Вот чудило! Когда это я носила туфли на каблуках?.. Как всегда, добродетелен до скуки, до невозможности!.. С первой, получки — туфли для мамы… Дайте-ка папиросу, Юра.
— Нина Сергеевна, — говорит он не то строго, не то умоляюще.
— Юра, отставить. — Но, поглядев на него, она вдруг сдается: — Ну ладно, ладно. — И принимается хохотать, откинув голову, сев на стол, обняв колени руками. — Нет, ну подумать только!.. Лакированные! Вершина прекрасного… Костя — личность дурного тона, так же, как, впрочем, и я. Но мне все же никогда бы не додуматься до лакированных. Зато я додумалась до Лунгстрема! Не так ли? Я вас не понимаю, Юра! Как вы могли это вынести? Черт знает что! Безвкусица. Ну, по совести: я была очень смешная?
— Еще бы! Я чуть не лопнул со смеха, Нина Сергеевна. Уж чего смешнее, когда твой друг умирает. Примерьте-ка лучше туфли.
— Видите ли, я никак не хотела понять, что мне пора закругляться.
Юра жестко покашлял и отошел к балконной двери. Он повернулся спиною к Нине Сергеевне.
Она живо глянула на него тем взглядом, который был для него пронзителен. И он бы оттаял, если бы не стоял к ней спиной.
Она тихо двигалась за его плечами. Ушла за ширму, вернулась. Он услыхал стукоток каблучков по паркету.
— Ну же, Юра… — сказала она.
Он обернулся. На ней были Костины туфли.
— Красиво? — застенчиво спросила Нина Сергеевна.
— Да. Красиво. Очень красиво. Великолепно!
— Ах да… Я знаю, вы любите Костю. И все парадное… Туфли на каблуках, шляпки, ящики для цветов.
— Нина Сергеевна… Будет! Полно… Не верите?.. Но я тоже умею сердиться.
— Сердитесь. А мне-то что?
Замолчали, стоя друг против друга.
— Налейте мне чаю, Юра, — испугавшись чего-то, сказала она.