– И все равно это было ужасно. После разрыва он с кем-то встречался, и в течение месяца я постоянно слышала от знакомых, как они видели его с этой женщиной, причем вел он себя так, будто ему на всех наплевать. Это говорило о том, что распад нашего брака и расставание со мной для него ничего не значат. И хотя в итоге он проявил щедрость, начиналось все совсем не радужно. Поначалу он даже поговаривал, что заберет Бодхи в Австралию.
– А разве он смог бы, даже если бы захотел?
– Скорее всего, нет. У Бодхи американское гражданство, но даже эта призрачная угроза стоила мне нескольких недель бессонных ночей. Я представить себе не могла, как это – не иметь возможности видеться с сыном.
Под этими ее словами я бы охотно подписался.
После обеда я вернулся не в офис, а домой. С фотографий на каминной полке и стенах на меня смотрели десятки глаз, в основном Лондон. Но за все годы, прожитые в этом доме, я впервые заметил, как много среди них профессиональных снимков Лондон и Вивиан и как мало – бесхитростных, простых фотографий дочери со мной.
Уставившись на них, я задумался: с каких пор Вивиан стала считать меня незначительной частью жизни Лондон? Возможно, я придавал фотографиям чрезмерно глубокий смысл – пока Вивиан оставалась с Лондон, я работал, поэтому и не успевал фотографироваться, – но почему же тогда моя жена не заметила и не исправила это упущение? Почему не старалась запечатлеть нас в памятные моменты втроем, чтобы Лондон понимала, что я люблю ее не меньше?
Я не знал, что и думать. Зато отчетливо понимал другое: я не хочу постоянных напоминаний о Вивиан, а значит, кое-что придется поменять. С вновь обретенной решимостью я прошелся по дому, собирая все снимки, на которых была жена. Выбрасывать их я не собирался: некоторые оставил в комнате Лондон, остальные сложил в коробку, которую Вивиан могла забрать с собой в Атланту, и поставил ее в шкаф в прихожей. Потом переоделся в футболку и шорты. И занялся перестановкой мебели в гостиной. Передвинул диваны, кресла, лампы, поменял местами картины в кабинете и гостиной. Не могу сказать, что комната изменилась к лучшему – Вивиан умела со вкусом обставить помещение, – но она определенно стала выглядеть по-другому. Тем же самым я занялся и в кабинете: передвинул письменный стол к другой стене, переставил книжный стеллаж, поменял местами две картины. В большой спальне я оставил кровать на прежнем месте, зато иначе расставил всю остальную мебель, какую только мог, и заменил покрывало другим, найденным в бельевом шкафу, – раньше мы им не пользовались.
В другом шкафу я разыскал целый склад вещей, и следующие несколько минут заменял привычные вазы, лампы и декоративные миски новыми. От многолетнего шопинга Вивиан есть хоть какая-то польза, думал я: в наших битком набитых шкафах, как в торговом центре, можно найти что угодно.
Вернувшись из школы, Лондон была удивлена.
– Дом как будто новый, папа.
– Да, пожалуй, – согласился я. – Тебе нравится?
– Очень! – воскликнула она.
От ее похвалы у меня на душе стало легче, но я подозревал, что Лондон сказала это не задумываясь. Ей нравилось все – за исключением уроков хореографии.
– Я рад. Только в твоей комнате я ничего не переставлял.
– Если хочешь, можешь переставить клетку.
– А ты хочешь, чтобы я ее переставил?
– Хомяки все еще шумят по ночам. Как только становится темно, начинают греметь колесом.
– Такой образ жизни – ночной.
Она посмотрела на меня как на ненормального.
– Ну какие же они дикобразы? Они хомяки.
– Образ жизни, – отчетливо выговорил я. – Это значит, что они всегда спят днем и бодрствуют по ночам.
– Значит, они не скучают по мне, пока я в школе?
Я улыбнулся.
– Правильно.
Она немного помолчала.
– Пап, а пап…
Мне очень нравилось, как она произносила это слово, собираясь меня о чем-нибудь попросить, и я думал, отучится ли она от этой привычки.
– Что, детка?
– А можно нам покататься на велосипеде?
После утренней тренировки и перестановки мебели я чувствовал себя усталым, но просьба «пап, а пап…» в конце концов победила. Как всегда.
Впервые за все время я не забыл намазать Лондон солнцезащитным кремом.
Правда, был конец сентября и день уже клонился к закату, поэтому моя предусмотрительность была излишней.
Лондон надела шлем, и как только я помог ей сесть и проехать первые метры – тронуться с места самостоятельно ей пока не удавалось, – я вскочил на свой велосипед и нажал на педали, чтобы не отстать.
Если участок дороги возле нашего дома был ровным, то чуть поодаль и на соседних улицах начинались подъемы и спуски. Конечно, не крутые. В детстве я бы даже не заметил их. Мне нравилось носиться по самым опасным склонам, какие только попадались на пути, вцепившись в руль так крепко, что немели пальцы. Но мы с Лондон в этом отношении были совершенно разными. Когда приходилось ехать все быстрее и быстрее, на Лондон нападал страх, поэтому улиц с горками мы избегали.
На первых порах это решение было правильным, но мне казалось, что Лондон уже может попробовать скатиться по некрутому склону, и мы направились к ближайшему из них.
На нашу беду, к вечеру налетели комары, и я увидел, как Лондон прихлопнула одного у себя на руке. Велосипед вильнул в сторону, когда она на секунду отпустила руль, но падения она избежала: после первого урока прошло уже немало времени. На всякий случай я прибавил скорость, догоняя ее.
– Ты уже так хорошо катаешься! – похвалил я.
– Спасибо.
– Может, позовем Бодхи кататься вместе?
– Он пока не умеет, до сих пор ездит с маленькими колесиками.
Только тут я вспомнил, что уже слышал об этом от Эмили.
– Как думаешь, ты уже готова съехать с горки?
– Не знаю. – Она бросила на меня быстрый взгляд. – Они страшные.
– На самом деле не очень, – заверил я. – А ехать еще быстрее так весело!
Лондон снова сняла одну руку с руля и почесала комариный укус на другой. Велосипед опять вильнул.
– Кажется, меня комар ужалил.
– Похоже, – кивнул я. – Только комары не жалят, они кусают.
– Чешется.
– Знаю. Вернемся домой – помажем руку кремом, ладно?
Мы постепенно приближались к холмистому участку дороги и активнее работали педалями, поднимаясь в горку. Склон с другой стороны был короче и немного круче, и, когда мы очутились на вершине холма, Лондон сбавила скорость и затормозила, поставив ноги на землю.
– Ну, что скажешь? – спросил я.
– Как высоко… – В ее голосе послышалась тревога.
– А мне кажется, ты справишься, – подбодрил я. – Может быть, попробуешь?
В детстве я обычно несся под горку, не задумываясь. Правда, это было четверть века назад, и мне казалось, что ездить на велосипеде я умел всю жизнь. Наверное, просто забыл, как неуверенно чувствуют себя новички.
Об этом я вспомнил из-за того, что случилось дальше. Добавлю еще, что если бы не цепочка событий – когда одно связано с другим, как падение одной за другой поставленных рядом костяшек домино, – тогда с большой вероятностью все завершилось бы благополучно. Но нет.
Как только Лондон снова поставила ноги на педали и поехала, велосипед начал вилять все сильнее, от самой середины дороги до левой обочины. Скорее всего, выправилась бы, если бы в двадцати ярдах от нас машина не начала выезжать на дорогу задним ходом. Вряд ли водитель видел нас: двор окружала живая изгородь, маленькую Лондон было сложно заметить. Вдобавок водитель, похоже, спешил. Лондон заметила машину, свернула влево, одновременно прихлопывая еще одного комара. Прямо по ее курсу на прочной опоре стоял почтовый ящик.
Переднее колесо очутилось на границе между асфальтом и обочиной.
– Осторожно! – крикнул я. Велосипед сильно тряхнуло. Лондон попыталась вновь схватиться за руль, но не смогла. Уже догадываясь, что будет дальше, я в ужасе увидел, как переднее колесо вдруг дернулось. Лондон перелетела через руль и с глухим стуком ударилась головой и грудью о почтовый ящик.
Я спрыгнул с велосипеда и бросился к ней, повторяя ее имя. В окне проезжающей машины мелькнуло удивленное лицо водителя, я упал на колени перед Лондон, которая не шевелилась.
Она лежала лицом вниз, неподвижно и совершенно тихо. Я осторожно перевернул ее на спину. Паника захлестнула меня.
Сколько крови!
Господи, господи…
Не знаю, повторял я это вслух или мысленно. Все внутри горело огнем. Глаза Лондон были закрыты, рука безвольно упала на землю, когда я перевернул ее. Она словно спала.
Но это был не сон.
А ее запястье выглядело так, словно кто-то затолкал под кожу половину лимона.
Страх мгновенно поглотил меня, ничего ужаснее я еще никогда не чувствовал. Я молился, чтобы дочь подала хоть какой-нибудь признак жизни, но мне показалось, что прошла уже вечность, а она по-прежнему лежала не двигаясь. Наконец ее веки дрогнули, я услышал резкий вдох. И пронзительный крик.
К тому времени злополучная машина давно уехала. Сомневаюсь, что водитель понял, что произошло. Телефон я с собой не взял и позвонить в службу 911 не мог. Я думал броситься к ближайшему из домов, чтобы позвонить в «скорую», но не мог оставить дочь. Мысли пронеслись в голове мгновенно, я понял, что ей надо в больницу.
В больницу…
Я подхватил дочь на руки и бросился бежать, прижимая ее к себе.
Я мчался по улицам, не чувствуя ни рук, ни ног, одержимый одной-единственной целью.
Добежав до машины, я уложил Лондон на заднее сиденье. Кровь продолжала течь из рваной раны на голове, впитывалась в майку. Казалось, что ее окунули в красную краску.
Я метнулся в дом за ключами и бумажником, потом снова к машине, захлопнув входную дверь дома так, что зазвенели стекла. Прыгнув за руль, я повернул ключ и рванул с места. Покрышки взвизгнули.
На сиденье за мной Лондон не шевелилась, ее глаза были закрыты.
От выброса адреналина у меня обострились все чувства, я замечал все, что происходит вокруг, и продолжал прибавлять скорость. Пролетев мимо нескольких домов, я чуть притормозил возле знака пешехода и снова сорвался с места.