В один из тех теплых осенних дней отец сказал сыну:
— Ну вот, Жак. Теперь ты будешь командиром «Триеста»,
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Стоял солнечный день апреля, деревья на бульварах Брюсселя уже оделись свежей, ярко-зеленой листвой, ветры несли сочные, чистые запахи влажной, хорошо прогретой земли. Наверное, только весной, вот в такие светлые, теплые дни верится, что все лучшее, что тебе отпущено жизнью, не позади, многое ждет еще впереди. Радость ожившей природы становится радостью человека, и он легко идет ей навстречу, доверчиво ей отдается, забывая, что весна — это лишь временно, потом будет лето, осень и снова зима…
Зато пока есть вот этот ясный, радужный день, немного пьянящий даже и наполняющий верой тех, кто хочет верить и кому есть во что верить.
Косые лучи солнца золотыми тонкими копьями пронизывали прохладный сумрак аудитории, перед доской которой на возвышении стоял профессор Пиккар. Он был в темно-синем костюме и в галстуке, аккуратно завязанном под воротником белой сорочки. Почти такой же белой, как его голова…
Как непохож он сейчас на того профессора Огюста Пиккара, фотографии которого печатали едва ли не во всех крупных газетах мира, — человека с всклокоченными волосами, в рубашке с расстегнутым воротом и закрученными выше локтей рукавами. Глядя на него сейчас, трудно поверить, что это он первым совершил полет в стратосферу, что это он всего лишь полгода назад достиг глубины, где никогда прежде человек не бывал. Зато он очень похож на маститого ученого, почти всю жизнь сидящего над расчетами, на ученого, творящего открытия в тиши кабинета или лаборатории.
В аудитории нельзя было найти свободного места, и тишина в ней стояла такая, что слышны становились даже слабые звуки, приходящие с улицы.
Профессор Пиккар читал свою последнюю лекцию. И все это знали.
Когда-то, очень давно, он так же сидел, внимательно слушал лекции, старательно покрывая страницы толстой тетради длинными формулами, которые профессор писал на доске. И рядом с ним сидели такие же молодые студенты, и всем им казалось, что каждый из них войдет в жизнь и останется в ней победителем.
Где они теперь, старые товарищи его студенческих лет… Многих давно уж не стало, многие потерялись, унесенные бог весть куда бурным потоком житейской реки… Где они?.. Никогда уж ему не узнать…
Другое поколение сейчас перед ним, но такое же молодое, сильное племя. Теперь им идти дорогой поиска, дорогой ошибок, дорогой открытий. Если бы можно было начать жизнь сначала… Впрочем, вряд ли ему стоит сетовать: уж он-то воистину сделал все, что хотел. Пусть и для них в жизни свершится задуманное.
Пиккар стоял перед студентами, заметно взволнованный, часто покашливая, чтобы скрыть неуверенность в голосе, то и дело доставая платок и тут же его пряча в карман. Он не думал, что это так трудно — прощаться.
Он прощался с университетом, уходил из аудитории, но он не уходил от жизни и не прощался с работой. Что из того, что ему семьдесят лет? Он еще полон энергии, у него есть интересные мысли. На той своей последней, прощальной лекции профессор Пиккар рассказал студентам о новом аппарате для подводных исследований, который он задумал построить. Он назвал аппарат мезоскафом, что означает «судно для средних глубин».
Он говорил о мезоскафе, все более и более увлекаясь, рисуя картины, откроющиеся перед экипажем ученых.
— Я знаю, — говорил профессор Пиккар, — найдутся люди, которые построят такой корабль и которые совершат в нем путешествие в глубины моря. И еще мне хотелось бы вам сказать: исследователь не должен необдуманно бросаться навстречу опасностям. Стремления ученого должны быть направлены к тому, чтобы использовать свои знания, предвидеть опасности, глубоко изучить все подробности и уметь применить дар математического анализа всюду, где это возможно. Если ученый убежден, что он сумел устранить заранее возможные опасности, что он ни о чем не забыл, только тогда он может доводить до конца свой труд.
Меня часто спрашивали, почему после стратостата мне захотелось сконструировать батискаф — подводную лодку для больших глубин. Когда я создавал свой аппарат, предназначенный для свободного плавания в глубине морей, я удовлетворял свою потребность в изысканиях, надеясь открыть пути к исследованию океанов…
Когда он кончил, студенты поднялись со своих мест и долго аплодировали ему. Пиккар стоял молча, растроганный, иногда склоняя в поклоне седую голову. Толстые стекла его очков отсвечивали, и никто не смог в те минуты разглядеть выражение глаз Огюста Пиккара. Глаз, которые успели очень много увидеть. Умных, добрых, проницательных глаз…
Жак искал средства для новых погружений «Триеста». Он весь погряз в заботах, подсчетах, прикидывая, сколько будет стоить дробь для балласта, сколько бензин, во что обойдется буксировка батискафа к нужному месту в море и, главное, батареи. Серебряно-цинковые аккумуляторы, без которых батискаф мертв и недвижим и которые очень быстро выходят из строя, стоят «всего-навсего» 12 тысяч долларов. У самих Пиккаров таких денег не было, давать их никто не хотел и все 1954 и 1955 годы «Триест» стоял в сухом доке.
Напрасно Жак горячился, доказывая людям, способным помочь, что эксплуатация обычной подводной лодки стоит много дороже, что даже недельные издержки сопровождавших их в последнем погружении итальянских военных кораблей позволили бы «Триесту» работать весь год. Все было напрасно. Его понимал только отец.
Одним из первых, как это ни покажется странным, пришел на помощь итальянский Олимпийский комитет. Профессор Пиккар сам нанес визит председателю комитета, и тот, увидев в дверях Пиккара, поднялся из-за стола и поспешил навстречу, вытянув руку:
— Как же, как же, мы вас прекрасно знаем, господин профессор! И мы обязательно по мере сил поможем вам. Ведь вы в своем роде тоже спортсмен, не так ли? Разве исследования нельзя назвать спортом ученых?
Пиккар стоял улыбаясь, не зная, что сказать в ответ на итальянскую пылкость.
Как-то раз Жака пригласили в Лондон — прочесть лекцию о подводных исследованиях и выступить по телевидению. Так судьба свела его с доктором Робертом Дитцем, американским океанографом, и с этой встречи в истории «Триеста» произошло прояснение. Дитц, едва увидев батискаф, сразу же стал его горячим поклонником. Он заверил Жака, что сумеет заинтересовать батискафом американское военно-морское ведомство.
В 1958 году Пиккары получили от американцев предложение продать им «Триест». Отец с сыном совещались недолго — другого выхода у них просто не было. О том, как Пиккарам было жаль расставаться с «Триестом», можно не говорить. Но они не могли его сами использовать, а на полученные деньги решили построить новый подводный корабль — мезоскаф.
И вот батискаф грузят на океанское судно и везут в Сан-Диего, где он поступает в распоряжение военно-морской лаборатории электроники. Жак сопровождал батискаф: американцы, по договору, оставляли его консультантом по эксплуатации.
Однажды, беседуя с Жаком за чашкой кофе, Дитц заговорил о самой глубокой впадине в Мировом океане — о знаменитой котловине Челленджер. Дитц сказал:
— Этим летом флот поможет нам начать штурм этой впадины. Правда, некоторые океанографы могут сказать, что рывок в котловину Челленджер нарушит программу научных погружений. Но я убежден — большинство из нас согласится, что, если такая возможность существует, ею нельзя не воспользоваться.
— Да, конечно, — ответил Жак, — если эта котловина существует, ее следует взять. Истинное удовлетворение человек получит, только погрузившись на дно глубочайшей океанской впадины. У всех у нас неудержимая страсть к погружению в неведомое, и она заставляет нас познавать непознанное.
Эти слова произнес истинный сын Огюста Пик-кара.
С того дня они начали готовиться к штурму самого глубокого дна нашей планеты. Во-первых, нужна была более прочная, более толстостенная гондола. Во-вторых, нужен другой поплавок, а то этот может взорваться и тогда, как говорил Жак, «все рыбы во всем Тихом океане спросят: «В чем дело?» На том и решили: нужна реконструкция.
Когда все было готово, «Триест» стал, по существу, уже иным батискафом. Теперь он мог доставить людей на дно их планеты. «Дно Земли» — так называли котловину Челленджер, глубочайшее место в самой глубокой Марианской впадине.
Начались испытания. Новый «Триест» проходит сначала 1500 метров, потом 5530, потом — уже в начале января 1960 года — 7025 метров. Теперь можно было идти на главный штурм океана.
Огюст Пиккар с радостью следил за успешной работой сына. Он был горд, что именно Жак пошел дальше его. «И он пойдет еще дальше, — думал Пиккар, — он опустится на дно этой впадины».
Профессор Пиккар едва не ошибся. Он не знал, что Жака не включили в группу гидронавтов, которую готовили к погружению. Впрочем, этого не знал и сам Жак.
Однажды, когда он работал на палубе батискафа, один человек, дружески к нему расположенный, отозвал его в сторону и сообщил неприятную весть. Жак был некоторое время в полной растерянности — он по праву считал себя основным кандидатом в пилоты «Триеста». Во-первых, батискаф изобрел его отец. Во-вторых, сам Жак свои последние десять лет посвятил этому аппарату. В-третьих, в договоре, заключенном с американцами, говорилось, что за Жаком Пиккаром «сохраняется право участвовать в любых погружениях», связанных с особыми проблемами. И вот теперь его хотели лишить этого прана…
Наверное, если бы не отец, который ждал, что сын сумеет сделать то, что он не успел, Жак бы не стал добиваться места в гондоле «Триеста» во время рекордного штурма. Отец с такой надеждой смотрел на него…
Началась тревожная, томительная для младшего Пиккара переписка с различными ведомствами, от которых зависел окончательный выбор экипажа «Триеста». И наконец победа. Жак займет свое место в гондоле. Вместе с ним будет спускаться лейтенант Дон Уолш.
Штурм назначили на 23 января 1960 года.