А как же мечты? Нет, они не забыты. Море по-прежнему манит Огюста, и, как и раньше, небо призывает его.
Братья едут в Цюрих — от Базеля это недалеко, всего около трех часов по железной дороге, едут, чтобы поступить в Высшее политехническое училище — знаменитую школу молодых инженеров. Они с блеском сдают экзамены: Жан на химический факультет, Огюст на физический. Его интересовала механика.
Всю жизнь Огюст будет с неизменным теплом вспоминать это веселое, прекрасное время. Время, когда кажется, что жизнь щедра ко всем одинаково, что люди, которые вокруг тебя, — это лучшие люди, и сам ты на пороге чего-то очень важного.
На факультете Огюст был одним из способнейших студентов. Нет, не только потому, что он всегда знал превосходно материал, знал даже больше, чем требовалось. Он старался критически воспринимать все, что слышал на лекциях, потому что хотел сам прийти к тому, что студентам подносили в готовом виде. И тогда, если он получал правильный вывод, его охватывало чувство радости и уверенности.
В двадцать лет Огюст Пиккар напечатал свой первый научный труд. Тема его показалась многим неожиданной. Статья называлась «Восприятие гравитации корнями растений». Сила тяжести всегда была одной из самых загадочных сил в природе, и большинство трудов, посвященных ей, мало что добавляло нового. И потому смелость студента, решившего заняться изучением гравитации в применении к жизни растений, некоторым показалась в известном смысле дерзостью: очень уж торопится этот студент…
Открытий больших он в первой работе не сделал, но сумел показать: сила тяжести влияет на развитие корневой системы растений. Об этом догадывались, Пиккар доказал.
Проходит еще четыре года, и женевский научный журнал печатает вторую работу Огюста. Она оказалась столь же неожиданной, что и первая, и неизвестно еще, чего в ней было больше — физики или химии. Называлась она «О запахах, возникающих при ударе». Внизу две подписи — отца и сына. Отец химик, и он мог один заниматься изучением запахов, но в момент удара в телах возникает явление деформации, а это уже из области физики. Здесь ему нужен был сын. Неизвестно, кто из них больше гордился этой работой…
Но не заслонила ли для него в эти годы наука небо и море? Нет, он не забывал о них никогда. Много позже, уже на склоне лет, он напишет об этом времени: «Подобно большинству молодых людей своего времени, я очень увлекался всем, что относилось к новой науке — аэронавтике. В те времена аппараты тяжелее воздуха совершали свои первые полеты, и только рьяные оптимисты предвидели дальнейшее развитие авиации, а пока что в небе царили шары легче воздуха». Значат ли эти слова, что он не был в числе тех рьяных приверженцев авиации и не верил в прогресс первых созданий с огромными крыльями? В том-то и дело, что верил. Верил и знал: время аэропланов настанет. Но пока еще было время аэростатов. Он застал их последний и самый высокий взлет и сам для этого сделал больше других, но время шаров уже подходило к концу. На глазах у этого поколения романтика героев Жюля Верна, дерзкая, принесенная еще недавно, казалось, из будущего, быстро уходила в минувшее.
Но и авиация только-только начала заявлять о себе. В нее действительно мало кто верил тогда. Еще бы: в памяти человечества сохранилось столько печальных примеров, как человек погибал, пытаясь подняться в небо, опираясь на крылья. Пиккар давно знал почему: «Не было еще точной науки. Математическое изучение проблемы показало бы человеку, что силы его малы для преодоления тяжести». Он с сожалением смотрел на все попытки построить машину с машущими крыльями — нет необходимой теории, нет нужных расчетов, нет легких и прочных материалов… Да много чего еще нет. Человек может полететь, говорил он, и полетит, но почерпнув силы в «наиболее драгоценной из всех сокровищниц — разуме. Именно благодаря ему, а не мускульной силе человек должен и может стать властелином вселенной».
Огюст и Жан увлеклись аэронавтикой и авиацией. Они выискивали в свежих журналах все, что касалось полетов на тяжелых машинах, и в старых — все, что можно было найти о полетах на аэростатах, и перед их взглядом проходила вся недолгая история воздушных шаров.
В России промелькнул в печати такой документ. Кто-то, роясь в старом архиве воеводы Воейкова, наткнулся на сообщение: «1731 года в Рязани при воеводе подъячий нерехтец Крякутный фурвин сделал, как мяч большой, надул его дымом, поганым и вонючим, от него сделал петлю и сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, и он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого в землю или высечь». Это был первый в истории полет человека на шаре.
Потом, через полстолетия, сыновья крупного французского бумажного фабриканта — Стефан и Иосиф Монгольфье построили огромный шар, наполнили его теплым воздухом и 4 июня 1783 года на нем поднялись. Братья были не только изобретателями, но и просвещенными людьми своего времени. Они прекрасно понимали, что если шар наполнить не теплым воздухом, а водородом — газом, значительно более легким, то у шара появится большая подъемная сила. Но не было у них материала, способного удержать водород в оболочке.
Всего через два с половиной месяца после подъема братьев Монгольфье молодой парижский профессор Жак-Александр-Цезарь Шарль выпустил первый шар, наполненный водородом. Более 300 тысяч парижан собрались смотреть этот опыт.
21 ноября 1783 года Пилатр де Розье и маркиз д’Арланд совершили первый полет на воздушном шаре. Двадцать пять минут были они в воздухе и достигли высоты в тысячу метров.
3 декабря 1783 года Шарль вместе с Робертом совершил свой первый полет.
Теперь во всей Европе только и говорили о воздухоплавании. Всерьез обсуждались перспективы воздушного сообщения на шарах меж городами и даже меж континентами. Мечтатели, не знакомые с физикой, захлебываясь от восторга и собственной смелости, предложили на шарльерах (так называли аэростаты конструкции Шарля) достичь Луны, да что там Луны — ближайших планет!
Это была настоящая «воздушная» лихорадка.
А потом первый дальний полет: 7 января 1785 года Бланшар и доктор Джефри, стартовав в Англии, успешно перелетели пролив и приземлились в Кале, на французской земле. Те, кто еще упрямо не верил в будущее аэронавтики, теперь перестали сомневаться.
Позже, в 1863 году появился роман Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре», а еще через одиннадцать лет — «Таинственный остров», которые сразу же стали любимыми книгами тогдашних мальчишек. Потом их получило в наследство поколение Огюста Пиккара. Подстегнутое воображение рисовало им прекрасные картины; человек стал наконец властелином планеты.
Все чаще и чаще стали подниматься шары. Все дальше и дальше их перелеты. Все выше и выше стремятся они.
Но не настал еще час стратосферы. Он близился, этот час — час Огюста Пиккара.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Стратостат плавно стремился в предрассветное небо. И оно словно раскрывалось перед аэронавтами — становилось выше, светлее и шире.
«Ну вот и позади земные заботы», — подумал Пиккар. Он посмотрел на Кипфера. Тот по-прежнему был возле иллюминатора. Взгляды их встретились, и они улыбнулись друг другу.
И в эту в минуту в гондоле раздался высокий, не прекращающийся ни на мгновение звук, похожий на свист. Пиккар сразу понял: выходит воздух. Но где? В каком месте? Видимо, там, где выходит наружу изолятор электрозонда — та самая кварцевая трубка, которая разбилась, когда гондола упала с тележки.
Отверстие надо срочно закупорить — давление в кабине стремительно падает. Вместе с Кипфером они стараются приладить пробку, закрывающую отверстие в трубке, но безуспешно: свист становится все сильнее и сильнее.
— Высота — четыре тысячи метров, профессор, — произнес Кипфер, наклонившись к приборам. — Давление за бортом и в гондоле сравнялось.
— И зачем, в сущности, у нас закрытая гондола, — усмехнулся Пиккар, — если давление снаружи и в ней одинаково. Придется заделывать щель вазелином и паклей.
Эту смесь — просто так, на всякий неожиданный случай — он приготовил еще на земле. Задолго до старта он подумал, что, если где-нибудь в гондоле появится щель и воздух на высоте начнет из нее вытекать, внутреннее давление запрессует вазелин с паклей в щель и плотнее ее закупорит. Так должно быть. Но как будет на самом деле?
— Если сейчас гондола не станет герметичной, — сказал Пиккар, — нам придется открыть выпускной клапан и спуститься, чтобы не задохнуться. — А сам подумал: «Прекрасная была бы история. Столько усилий, и зря. И столько людей, которые верили в этот полет и ждали его вместе со мной».
Они не знали еще, что в этот момент при всем желании им не удалось бы спуститься: клапан, открывающий выход газу из оболочки, бездействовал. Им оставалось только одно: любой ценой заделать отверстие.
Для большей уверенности Пиккар заклеил отверстие зонда изолирующей лентой, а потом — своей «фирменной» замазкой.
Оба замолчали, прислушиваясь, не выходит ли воздух. Звук стал гораздо слабее, но воздух из кабины еще просачивался. Пиккару было очень неудобно работать лежа: отверстие находилось под столом, почти у пола.
Давление в кабине падало. Не так быстро, как раньше, но падало. Пиккар повернул вентиль у баллона с жидким кислородом и вылил немного жидкости на пол. Прямо на глазах кислород испарился. Давление в гондоле чуть поднялось.
Пиккар взглянул на Кипфера. Тот сосредоточенно возился с приборами, которые вылетели из своих гнезд еще на земле, когда упала гондола. Кипфер их поднимал, заботливо осматривал со всех сторон и водворял на прежнее место.
Профессор снова принялся за эту треклятую щель. Смеси он приготовил достаточно — ее хватит, за это он не боялся, но сможет ли она надежно закупорить щель…
Лежа в неудобной позе под столом, он вновь прислушался. И облегченно вздохнул. Свист прекратился. Стало поразительно тихо.