Дважды украденная смерть
Приключенческие повести, представленные в книге, принадлежат перу челябинских литераторов. Поклонники детективного жанра смогут найти в них и занимательный сюжет, и сложно переплетенную фабулу жизни людей нашего непростого сегодняшнего времени, когда не каждый еще в состоянии определить собственное место среди других людей достаточно точно.
Магическое слово «Инюрколлегия»
В тот день мужчины из техотдела, как обычно, вышли на лестничную площадку покурить. Эдик Подгорный, большой любитель розыгрышей, сенсаций и, конечно, сплетен, не успев еще поджечь сигарету, огорошил всех сообщением:
— Наш старик, агент «Два нуля восемь», скоро, похоже, наследство в долларах получит!
— Не трепись, — равнодушно отреагировал за всех Хрусталев, человек серьезный и обстоятельный. За всех, потому что знали, что Эдиковы сенсации на девяносто девять процентов были липой, порождением его фантазии, непроверенными слухами. Либо искаженными сведениями из газет, которые сам-то он читал не слишком регулярно и прилежно.
Агентом «Два нуля восемь» за глаза прозвали Степана Викентьевича Корзуна, работавшего в отделе экспертом по зарубежным техническим разработкам. В силу своего пенсионного возраста, а также благодаря необычным своим занятиям, он находился особняком в коллективе и был предметом безобидных, в основном, шуток. Знание же им языков невольно порождало уважительное отношение.
Прозвище «Агент» родилось не случайно. Было в биографии Степана Викентьевича нечто такое, что находилось для сотрудников треста под семью печатями. Те, кому положено, знали, конечно, как и при каких обстоятельствах попал Корзун за рубеж, а также и то, как вернулся на Родину. Но никто не знает, как и при каких обстоятельствах сведения, которые стараются не афишировать, просачиваются для всеобщих пересудов, трансформируются в домыслы и вообще в чепуху, становясь достоянием тех, кого они меньше всего касаются.
Степан Викентьевич своими воспоминаниями в тресте ни с кем не делился, мемуаров, надо полагать, не писал. Его досье в отделе кадров содержало то, что ему положено содержать. И люди в этом отделе тоже знают, о чем говорить можно, а о чем нельзя. Ан нет! Окружающие с уверенностью утверждали, что он жил в Австралии, в Гонконге, в Нью-Йорке. С кем-то переписывался и даже получал посылки. Пустяковые, понятно, с мелким барахлишком, заморскими диковинками, каких у нас не бывает и которые там ровным счетом ничего не стоят. Что-то Степан Викентьевич иной раз показывал, а что-то даже дарил. Обычно женщинам.
Эдиково сообщение, несмотря на его вздорность и анекдотичность, все же вызывало кое-какое оживление. Своей вздорностью хотя бы.
— Он тебе что, сам сказал? — вопросом, в котором было больше иронии, нежели заинтересованности, попытался обезоружить любителя фантазий Вовчик Колобов из лаборатории вычислительной техники, постоянный участник дискуссий клуба-курилки на лестничной площадке. И к тому же лучший Эдиков друг.
Эдику этого вопроса только и надо было. Он даже забыл про сигарету — настолько ему хотелось поделиться сделанным открытием.
— Сам допер! Вычислил! — с торжеством объявил он, почему-то понизив голос. И как раз то, что он понизил голос, по неписанной логике парадокса, привлекло к его рассказу внимание даже самых скептически настроенных. — В общем, мне бритвочка понадобилась, ну лезвие, значит, карандаш подточить...
То, что Эдик большую часть рабочего времени ищет предлог покинуть свое место за служебным столом, факт настолько привычный, что история с лезвием придала его болтовне известную долю достоверности.
— У Степана этого добра припасено столько, что на две конторы хватит... Я и подкатился к нему, так, мол, и так, позвольте лезвие... А он, такой всегда предупредительный, будто и не слышит. В газету уставился. Я тут на него глянул, а у него челюсть отвалилась и глаза остекленели. Я его еще раз по имени-отчеству окликнул — ноль эмоций. Осторожно глянул ему через плечо: что это, думаю, его так в «Известиях» чуть ли не до кондрашки довело? А он уперся глазами в то место, где обычно мелконьким таким шрифтом, черненьким таким, «Инюрколлегия» объявления свои дает. Я потихоньку отошел, сел за свой стол. На него поглядываю. Ну чего тут, козе ясно, в чем фокус... Видно, кто-то из его заокеанских друзей ласты загнул, а старику свои капиталы оставил. Завещал, так сказать. Если много, так тут не только дара речи можно лишиться. Вообще Кондрат может оглоушить...
— Какой Кондрат? — не понял Вовчик, но потом все же сообразил. И следующий вопрос задал уже по существу: — А там что, фамилия его указана?
— А тебе что, его настоящая фамилия известна? Под какой он там фамилией жил — кто знает.
Это рассуждение произвело впечатление на всех.
— Получается, что он себя узнал?
— Получается. Это для нас там всякие Джонсы и Смиты — пустой звук, а он-то въехал, будь спок. Тем более, что и география сама за себя говорит. Тут все схвачено, за все заплачено...
— У нас тоже есть подшивка «Известий». Нонна подшивает. Как и «Правду», «Рабочую трибуну»...
— А ты у Корзуна не пробовал попросить газету, — вмешался Хрусталев.
— В том то и дело, что нет! — горячо отреагировал Эдик. — Он ее сразу в ящик стола запрятал, ключ в замке повернул, как только осознал мое присутствие. А как только врубился, что я всего лишь за лезвием, засуетился, готов был все свои канцелярские принадлежности подарить. Лишь бы я поскорее слинял.
— Так ты, значит, так и не прочитал, что там в том объявлении сказано?
Эдик хмыкнул.
— Так я ж не такой умный, не сообразил, что в подшивку можно заглянуть. Да и Нонна не почесалась, наверно, чтобы свежую газету подшить. Старик-то ее в киоске, надо думать, в семь утра схватил.
Сколь ни необычным и неожиданным было предположение Эдика насчет инюрколлегии, в самой ситуации заключалась определенная притягательность. Никому из присутствующих в импровизированном клубе-курилке не доводилось встречать в жизни наследника иноземного капитала, живущего в нашей стране, тем более работающего в одной организации. А легенды, связанные с именем Корзуна, позволяли сделать допущение, по отношению к кому-то другому могущее показаться нелепым. Вовчик, загасив сигарету, вдруг выказал решимость к немедленным действиям:
— Пошли, возьмем у Нонны газету. Прочитаем объявление и либо изобличим трепача, либо выведем на чистую воду капиталиста.
Понятно, что никто из солидных товарищей и не подумал последовать этому легкомысленному призыву. Зам. начальника отдела, демократично дымивший вместе с подчиненными, произнес вкрадчиво:
— Прогуляйтесь, прогуляйтесь, гляньте, потом нам расскажете.
Так что Вовчика сопровождал лишь носитель идеи — Эдик. Газету они нашли без труда — она лежала у Нонны на столе вместе с другими, дожидаясь, когда настанет очередь отправиться в подшивку.
Появление сразу двух претендентов на одно периодическое издание ничуть не удивило Нонну: вечно этим парням нужен какой-то футбол, хоккей, еще что-то такое, что и век не нужно нормальным людям. А вникать ей, Нонне, библиотекарю отдела, во все это, ясное дело, было недосуг.
Изучение объявления инюрколлегии не дало никакой пищи умам доморощенных детективов. Вовчик сразу поскучнел: ни география, ни начертания фамилий к Корзуну, похоже, никакого отношения не имели.
— Что-то ты, старичок, во сне увидел, а на работу досыпать пришел. Тебе и показалось. Дед, может, и не в газету вовсе смотрел, сердчишко, может, прихватило. Вот и прибалдел. А ты сразу: наследство, наследство!
Сухие и малопонятные строки объявления инюрколлегии слегка охладили пыл Подгорного; в них и вправду ничего не говорилось насчет Корзуна, даже намека никакого не просматривалось. Но сдаваться он не собирался.
— Чего ты понимаешь! — более громко, нежели позволяли условия приемной управляющего трестом, начал он доказывать. — Фамилии вообще могут не совпадать. А потом, у этого деятеля там, за кордоном, вообще мог быть десяток фамилий. И все на иностранный лад. Это он здесь Корзун... А там — если Токарев, так Вилли. Или какой-нибудь Смирнофф, Петрофф. Слыхал: Смирнофф водка?
Внимание Нонны было поглощено срочной бумагой, которую дал ей напечатать главный инженер. Но знакомое имя мгновенно включило вторую сигнальную систему: не отрываясь от текста и клавишей машинки, девушка машинально, почти автоматически поинтересовалась: «А что Корзун?» Вразумительного ответа на свой вопрос она не получила и снова углубилась в работу.
Друзья еще пошушукались насчет фортуны и наследства. Потом перешли на заграничные напитки. После чего разошлись по своим рабочим местам, договорившись после работы заглянуть в коктейль-бар, посмотреть, что там творится. Благо был день аванса, так что сам бог велел...
Засыпан полумрачным светом ресторан.
Под звук бокалов — говорящий голос джаза.
Я слышу южный диалект людей, влюбленных не навек,
Мужские нежности, любезности и фразы... —
ныл магнитофонный тенор.
Сытый бармен, упакованный ярко, как шведский презерватив, держался соответственно своей обложке. От скуки он протирал бокалы тряпкой, изредка оглядывая полупустой зал.
Эдик и Вовчик, покручиваясь на вращающихся табуретках у стойки, потягивали через соломинку коктейль. Уже третий по счету.
— Черт бы его побрал, — бурчал Эдик, который молчать попросту не умел — ну наливай же сюда коньяк, ну ликер! Ну, а «Агдам»-то зачем лить? От этого «бутерброда» фонит исключительно «Агдамом».
— Пей, что дают, — флегматично отозвался Вовчик. — Годика два-три назад и это было бы за счастье. И потом, посуди сам, коктейль обозвали «Тройка». Значит, надо же было и третий ингредиент, кроме коньяка и ликера. Привезли им «Агдам» — вот и заливают его третьим.